— Ваша честь, наша семья, я, моя жена и моя дочь, неоднократно обсуждали связь Олеси с Тимофеем Глуховым. Конечно, мне, как отцу семьи и давнему другу, как я всегда себя видел по отношению к Тимофею, нелегко далось согласие на это решение. Очень нелегко. Но мы его приняли и намерены ему твёрдо следовать. Мы просим, ваша честь, снять обвинение в совращении нашей дочери с Тимофея Глухова. Даже несмотря на то, что он не собирается взять её в законные жёны.
Елохов повернулся и посмотрел на Глухова. Палашов не видел его взгляда, но зато он отчётливо заметил судорогу, пробежавшую по лицу Тимофея Захаровича. Ни радости, ни самодовольства, которые могли бы проступить на лице человека более низкого, не было. Создавалось впечатление, что он получил очередную пощёчину. Наконец-то Палашов обрёл уверенность в том, что поступил правильно, когда подтолкнул Елоховых к отказу от обвинения.
— Ваша честь, я подготовил ходатайство, — включился наконец-то адвокат.
— Алина Петровна, подшейте, пожалуйста, к делу. Я рассмотрю к следующему разу. Заседание объявляю закрытым. Благодарю свидетелей, что каждый нашёл время явиться. Если будут дополнительные вопросы к вам, мы вызовем вас повесткой. Заседание переносится на 19 ноября.
Ещё до того, как судья закончил речь, Палашов заметил: Мила повернулась к Галине Ивановне и пошепталась с ней о чём-то. Они неспешно встали и пошли по проходу к выходу под прицелом его внимательного взгляда. В определённый миг глаза дочери и матери поднялись и устремились к его лицу. Галина Ивановна слегка кивнула ему то ли в благодарность, то ли в знак приветствия. В Милиных чертах чувствовалось облегчение, а в глазах — безмолвный призыв пойти за ней. Сердце встрепенулось в груди следователя. Выждав несколько секунд после выхода женщин из зала, он неторопливо поднялся и последовал за ними.
Они не успели скрыться из виду. Мила попросила маму идти вперёд:
— Я тебя догоню.
Сама присела зашнуровать туфлю, пока Евгений неумолимо приближался, будучи уверенным, что никаких шнурков там нет. Когда он находился уже в паре шагов от неё, она поднялась и продолжила путь. На пыльных плитах пола, которые Мила только что покинула, следователь увидел небольшой лист бумаги. Бесспорно, он предназначался ему, безмолвно взывал белизной. Он был из того же альбома, который обокрал Палашов у Милы в квартире, стащив зарисовку с Олесиным портретом. С мальчишеским азартом он подхватил упомянутого сироту, распознав, что сирот было двое, и сунул в карман кителя. Ноги его заспешили в надежде догнать любимую и украсть у неё ещё какую-нибудь мелочь в виде невинной ласки. В тамбуре подъезда он успел застать Милу открывающей дверь. Не дав себе и секунды на размышление, он шагнул к ней вплотную и жадно прижался к её спине. Губы оказались над её макушкой и им ничего другого не оставалось, как нежно в неё впечататься. Запах волос мгновенно одурманил голову.
— Мила… — вырвалось само лёгким дуновением, — ты мой герой.
Она замерла на мгновение и разорвала краткое единение, ведь впереди ждала мама, а сзади настигали голоса людей, покидавших зал заседаний. Девушка под слепящим низким осенним солнцем заспешила к Галине Ивановне, а счастливый и истерзанный Палашов уносил ноги в противоположную сторону.
Палашов ещё долго жил под впечатлением последней встречи с Милой, раздираемый болью и убаюкиваемый сладостью. А те два листочка, оставленных Милой на полу, не давали ему отдохновения и забвения. Они заняли достойное их место под портретом Олеси на холодильнике и отнимали аппетит. Пришлось надеть ремень, чтобы не потерять штаны. Нет, на этих листочках не было никаких слов. На них нашлось место только образам, приспособленным к любому толкованию. С одного листа на следователя пялилась волчья морда — несомненно, его иносказательный портрет, о котором он сам, по сути, и просил Милу. Вот и получил в ответ рисунок. «Любуйся, дружище, вот она твоя волчья морда!» С другого листа на него смотрела девушка с самым прекрасным для него лицом — автопортрет Милы, тоже карандашом. Конечно, следователь не знал гарантировано, как именно он должен перевести этот подарок на язык слов и смыслов, ведь сама художница ничего не сказала об этом. Но она, надо полагать, считала его умным человеком.
«Милая моя, ты хотела, чтобы наши портреты находились рядом. Точнее, чтобы я знал об этом твоём желании. Моя морда рядом с твоим лицом. Что ей делать рядом с лицом Олеси? Если бы у меня было время выбирать, какой рисунок украсть, и среди зарисовок отыскалось бы изображение твоего лица, ни секунды не раздумывая, выкрал бы его».
Он с горечью и наслаждением вспомнил, как его большие пальцы гладили нежную кожу её лица, пока ладони поддерживали щёки. Оставалось признать, что ему тяжко жить. Каждую свободную минуту ощущать, что тебя нестерпимо тянет туда, где она, встать рядом, разделить, а лучше взять на себя боль и трудности, и по-прежнему оставаться вдалеке — эти усилия поглощали добрую часть его сущности. Ему хотелось выть, а он пел. Руки чесались драться, и он бил грушу. Изредка ему нужно было крепко выпить, но легче не становилось. Может быть, помогло бы выговориться кому-нибудь, но это казалось унизительным. Да и кому высказать? Кир по уши занят. Галине Ивановне глупо показывать слабость. Миле его излияния вовсе ни к чему сейчас. Такое одиночество, такая пропасть в душе!
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колёс,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слёз.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
Спасибо, Борис Леонидович54! Палашов так давно не звонил тёте! Записная книжка. Вот её номер. Пальцы порхают с кнопки на кнопку. Откуда это чувство бурного оживления? Просто водопад жизни изнутри. Он соскучился по её голосу.
— Алло! — О, это бас дяди Серёжи! Он дома! — Слушаю!
— Серёжка, дорогой, здорóво! — дядька был старше всего на пятнадцать лет, и Евгений общался с ним на «ты».
— Женёк, ты, что ли? Привет! Чего такой радостный? Случилось что-нибудь?
— Очень рад тебя слышать. Случилось? И да, и нет. Работаю, как обычно. Сдал пару дел недавно в суд. Одно тяжёлое. Парня молодого убили. Ну, да чего я буду на твою голову здоровую это перекладывать! Сам-то как? Как живётся-можется?
— Нормально. Служу.
Серёга служил подполковником мотострелковых войск в 32-м военном городке города Екатеринбурга.
— Зарплату платят?
— Платят.
— Боевой дух как?
— Стараемся держать. Полегче теперь, чем было лет пять назад.
А пять лет назад приходилось ему не слаще, чем Палашову в правоохранительных органах: солдат кормить нечем, одевать не во что, зарплата унизительная, да и ту задерживают. Самострелы, самоволки, массовые увольнения. Салаги-срочники на войне. Дедовщина, с которой старается справиться командный состав. Дезертирство. Трудно представить, как Серёга всё это выдержал.
— Веронику позовешь мне? Хочу голосок её услышать.
— Без проблем. Сейчас позову. — И уже куда-то в глубину квартиры загудел: — Ничка, иди скорей. Женёк звонит.
Трубка выдержала небольшую паузу, а потом вскрикнула радостным тёткиным голосом:
— Женька, привет! Неужели женишься? На свадьбу звонишь пригласить?
— Привет, дорогая! Не беги впереди паровоза. Просто я звоню. Соскучился по вам.
— А чего тянешь-то? Почему не женишься? Тебе сколько уже? Двадцать восемь?
— Да. Только ты не забывай, что я не военный, как твой благоверный, а следак. Это за военными девки толпами бегали, да и бегают, наверное, а за следователей никогда не было престижно замуж выходить. Познакомиться сложно, встречаться тоже некогда.
— Зато вас не бросают из города в город. На учениях вы тоже не торчите.
— Что есть, то есть. На дежурствах торчим зато, в командировках.
Как-то не выходило у Палашова перейти на излияние души, попросить совета, хотя Вероника сама о женитьбе заговорила. Как он сейчас начнёт рассказывать ей об одиночестве, о тоске, что заела? Она ведь ничего толком не знает ни об одиночестве, ни о племяше. Не знает, что он жил с Любой, а теперь вдруг расстался. Слишком будет долго, и дорого обойдётся рассказывать и объяснять всё по телефону.
— Я, наверное, скоро буду переезжать в Москву, — только и смог он сообщить. — Обязательно позвоню вам с нового места, номер телефона скажу.
— А чего так? Ты же вроде не хотел?
— Вот буду жениться, приедешь ко мне на свадьбу, тогда и узнаешь всё. Пожелай мне чего-нибудь хорошего.
— Я желаю тебе много-много сил, особенно моральных. Физических, в моём представлении, у тебя достаточно. Не ронять себя, выдержать все испытания и обрести наконец-то любящую семью. Тыла тебе надёжного не хватает. Где голову приклонить?
— Спасибо тебе, дорогая! Очень надеюсь, что твои пожелания исполнятся. Мне и правда очень одиноко последнее время.
— Звони мне. Я всегда рада тебя слышать и готова помочь, если понадобится. У меня тут малые жениться собираются уже, а тебе сам Бог велел.
— Ты передай от меня привет Славе и Лере! Пусть у них всё устроится!
Положив трубку, Палашов подумал: «Вот чего звонил, спрашивается? Так, наверное, и Вероника подумала».
В день заседания суда Палашов скорее ушёл в сторону от Милы, но недалеко от здания. Чувство долга и глубокой личной заинтересованности задержало его. Он успел выкурить две сигареты, когда из здания суда вышла Марья Антоновна. К ней он и направился.
— А, Женя, здравствуйте!
Скромно одетая женщина, зажавшая старую сумочку с чрезмерным усилием, выглядела поникшей и изнурённой. Он представил, каково ей было выслушивать столько раз о мучениях, пережитых её сыном. Он, Палашов, пожалуй, и сам не в лучшей форме сейчас.