Семь лет пролежал большой синий чемодан на дне гардероба. Мог он там пылиться ещё столько же, если бы его владелец не встретил маленькую грустную Милу Кирюшину. Эта встреча вынудила менять жизнь, место под солнцем, средства к существованию. За несколько месяцев Палашов столько раз клал на весы прошлую жизнь и тягу к новой, ещё неизвестной и не совсем понятной, и каждый раз осознавал: встреча с Милой — точка невозврата.
Думал он когда-нибудь возвращаться в Москву? Нет, не думал. В Каширу он возвращаться не хотел. Впрочем, ради Милы он поехал бы и в Каширу. С ней, для неё — хоть на край света. Только получалось не на край нужно ехать, а, напротив, в самое сердце России. Да и Венёв — место не слишком от него далёкое.
Стерев с чемодана пыль, которая за столько лет накопилась и в шкафу, Палашов покомпактнее сложил в него одежду. Не так много пожитков нажил он за годы работы. Зато умудрился с молодости сберечь горячее сердце. Как ни заливала жизнь грязью человечества этот пылающий уголёк, а он всё разгорался и разгорался с новым жаром. И вопрос «если не я, то кто?» не позволял оставить неблагодарное дело.
Форма попалась под руку первой и отправилась на самое дно чемодана, потому что вряд ли ему теперь понадобится. Теперь нужен деловой костюм. Ему придётся отдать предпочтение. Задачу облегчало зимнее время года — самую громоздкую одежду он наденет на себя.
Зимой он носил чёрное двубортное пальто, чуть не доходящее до колен, с воротником-стойкой. Не самое удобное для выезда на вызовы во время дежурства, но оптимальное для одевания поверх формы. Обтягивающие вязаные шапочки он терпеть не мог: рожа в них напоминала бандитскую, да и с пальто они смотрелись глупо, поэтому он уже давно предпочёл комбинированную шапку-ушанку того же цвета с каракулем, напоминавшем его кудри и папаху одновременно. Как правило он носил её с наушами, завязанными на затылке, а отпускал их только в сильные морозы. Подобная манера носить эту шапку отличала его от обычных ментов. Руки защищали чёрные же кожаные перчатки на овечьем меху. Чёрные полуботинки классического покроя на толстой подошве, на молнии, на меху — его обычная зимняя обувь. Брюки были утеплённые, чёрные, или ещё пару дней назад тёмно-синие, когда он носил форму. Выходил полностью чёрный силуэт на фоне белоснежного покрова земли.
Осенью и весной он облачался в чёрный короткий плащ, который свернулся теперь очень компактно. Футболки и треники, рубашки, брюки, джинсы, джемпера, свитер, тонкий сменный шарф, который он пододевал под пальто, запасной ремень — всё это пополнило чемодан. Четыре обувные коробки с ботинками, туфлями, кроссовками он просто связал для удобства вместе верёвкой. Туалетные принадлежности отправились в сумку и много места не заняли. Из крупного были вещи, с которыми он не собирался расставаться, — боксёрская груша, зачехлённая гитара, небольшой телевизор и коробка книг. Посуду и телефон он оставлял в квартире.
Два чемодана, большой синий и кожаный дежурный, сумка, связка обувных коробок, коробка книг и выше перечисленные крупные вещи запросто уместились в «девяточку», которая в день отъезда как-то не спешила заводиться.
Ключи от служебной квартиры он завёз Лашину, где дверь ему открыла разудалая Сашура. Слегка взъерошенные карамельные волосы попада́ли на лицо. Увидев Палашова, она слегка опешила, поправила волосы.
— Палашов! Всё, уезжаешь?!
— Привет, Сашка!
Он неловко улыбнулся, подозревая в ней переживания по поводу его отъезда.
— Перекати-поле!
— Точно.
За шумными восклицаниями точно скрывает переживания.
— Пап, иди, — крикнула она в комнаты, — к тебе Палашов.
Он вспомнил, как проставился на работе последний раз. Сашура тоже пришла попрощаться. Такая странная привязанность подрастающей девочки ко взрослым мужикам, отцовым подчинённым!
— Палашов, ты предатель! — в какой-то момент воскликнула она.
— Неправда, — твёрдо, но с улыбкой, возразил он. — А ну, иди сюда!
Она приблизилась, похожая на взъерошенного котёнка. Палашов притянул её к себе и обнял на секундочку.
— Так надо, поняла? — А на ушко тихонько добавил: — Бургасов-то остаётся.
Она отстранилась и посмотрела на него уязвлённо. И он громко добавил, проведя по её собранным волосам:
— Заканчивай папку мучить, хорошо?
Вышел расслабленный Леонид Аркадьевич в простецком домашнем облачении, сразу протянул руку.
— Ну что, Евгений Фёдорович, собрался?
Палашов ответил рукопожатием и грустной улыбкой.
— Что такое? Жалеешь уже?
— Нет. Прикипел за семь лет.
— Ладно-ладно.
Аркадьевич тоже малость расчувствовался. Они неловко обнялись. За Лашиным продолжала маячить Сашура. Палашов ей подмигнул.
— Слушай, Леонид Аркадьевич, — удивляясь новизне этой мысли, произнёс Евгений, разрывая их объятия, — а ведь ты мне больше не начальник.
— Да иди ты!
Палашов передал ему ключи.
— Ну всё, прощаемся. У Бургасова будет мой новый номер телефона. Будь здоров, Аркадьевич!
— Счастливо, Фёдорыч!
Бывший начальник любя хлопнул его по плечу.
— Если что, меня ты знаешь, где искать.
Палашов кивнул и, чуть отстранив её отца, протянул руку Сашуре, подержался на удачу за маленькую нежную ладошку. И на этом они расстались.
Евгений купил себе пирожков с мясом в пекарне, покурил на дорожку и тронулся в путь. В этот день он отбросил молодецкую удаль и проехал по Венёву очень медленно, любуясь на прощание.
«Мой дом там, где я», — подбодрил он себя. «И где она», — добавилось само. И он вспомнил, как ехал поздним летом четыре часа с ней в этой самой машине. «Я ведь еду к ней!» Стало легче. Стало веселей. И он смаковал предчувствие близости к ней и, растягивая удовольствие, всё же не спешил по зимней дороге. Москва больше не была холодной и чужой.
В Москве его ждала новая пустая квартирка. Входя в неё, понимал, что, в сущности, пока не многое изменилось. «Одын, совсэм одын». Распаковка вещей заняла немного времени. Перекусил он теми самыми пирожками. Теперь пора срочно поднимать старые связи и обрастать новыми.
Первым делом Палашов позвонил Бургасову и продиктовал новый номер телефона. Он сразу договорился с хозяйкой квартирки Тамарой Васильевной, что звонить будет много, а за телефон заплатит сам. Галине Ивановне он позвонить не мог, потому что был выходной день. И про смену места жительства и номера телефона решил сообщить ей в пятницу. Евгений нашёл в кожаном чемоданчике старую коричневую записную книжку и принялся обзванивать бывших однокурсников. Он прекрасно понимал, что оставаться без дела, пока будет ждать квалификационную комиссию, ему никак нельзя. Многолетняя привычка работать на износ не позволяла расслабляться. Свободное время — лишние мысли — расстройство — употребление алкоголя. Приведение в жизнь этой схемы было недопустимо.
Первым решил связаться с Сашкой Григорьевым. Гарантий дозвониться до приятеля спустя семь лет проведённой врозь жизни не было никаких. Палашов набрал старый номер на стареньком, бывшем когда-то белым, кнопочном телефоне. Довольно быстро ему ответил мужской голос.
— Здравствуйте. Я могу поговорить с Александром Григорьевым?
— Здравствуйте. А кто его спрашивает? — строго поинтересовался голос.
— Евгений Палашов, его бывший однокурсник.
Последовала небольшая пауза, и уже совсем другим голосом, радостным и приветливым, мужчина воскликнул:
— А, Женька! Это Николай Александрович. Сейчас я Сашку позову. Он тут рядом со мной.
— Рад вас слышать! Спасибо! — только и успел вставить Палашов.
— Сколько зим, сколько лет! Здорóво, Женёк! Ну рассказывай!
Голос старого приятеля звучал молодцевато. Евгений тоже неподдельно рад был его слышать.
— Здравствуй, Саш. Я перебрался из Венёва в Москву. В понедельник буду подавать заявление в Московскую коллегию адвокатов. Семь лет следаком отработал в Венёве. Ты-то как?
— Я давно ушёл из органов, не выдержал беспредела девяностых. Сейчас у меня юридическая фирма. Помогаю предпринимателям.
— А мне поможешь?
— Если в моих силах. Что у тебя?
— Всё просто. Работу ищу, чтобы время скоротать, пока я квалификационную комиссию пройду. Готов делать, что угодно. Я на машине. Могу кого-нибудь возить. Если нужно, готов физически поработать. Я вполне в форме. Если понадобится профессиональная помощь, тем более отлично. Поможешь?
— Давай так. Дай мне немного времени. Я подумаю, свяжусь со знакомыми.
— Конечно. Свалился как снег на голову через семь лет. Ты женат?
— Да. Дочери четыре года.
— Поздравляю! А я всё нет. Ну ты догадываешься, должно быть, почему.
— Вообще ты в этом вопросе шустрый был. Помнишь Ольгу Александровну? Мы тогда всё замечали, шушукались у тебя за спиной.
— Да и потом я шустрым оставался. Только шустрый, как оказалось, не значит женатый.
— А чего ты в Москву вернуться надумал?
— Москвичку встретил. Жениться хочу.
— Ради площади?
— Упаси Господь! Влюбился без памяти. Буду пока квартиру снимать, а дальше видно будет.
— А ты уверен, что девка стоящая?
— Уверен.
Они поговорили о том о сём ещё минут пять и договорились, что Сашка перезвонит, как будет что-то понятно. Примерно такой же разговор состоялся у Палашова с другим товарищем, Митькой Чернышёвым. Только тот уже давно жил по другому адресу, и Палашову пришлось оставить номер его родителям, после чего Митька ему перезвонил и дал другой номер телефона.
Чернышёв, правда, принялся вспоминать, как они в молодости дурили, как песни орали под гитару. В общем, те ещё были правоохранители. Женька же рос во дворах. Да и все пацаны-девчонки росли там в 70-80-е годы. И вот эта дворовая школа была самая сильная. Там он научился не только драться, отстаивать интересы, курить, различать своих и чужих, но и бренчать на гитаре. И в то же время пережил увлечение поэзией. Сначала была бардовская песня, потом — русский рок и уже в старших классах — Гумилёв, Блок, Пастернак и некоторые другие поэты. Для него главное в песне — слова и смыслы. Музыка — важно, хорошо, но песня тем и отличается, что в ней есть слова. Музыка — настроение. Слова — смыслы. И потом вот это, впитанное с молоком матери: «Нам песня строить и жить помогает». А ещё, для тех, кто умеет слушать и исполнять, в стихах тоже музыка есть.