— Вот, товарищи, на моем столе два доклада. В одном одно, в другом другое, прямо, так сказать, противоположное мнение. И что я должен делать? Какое решение принимать? Это несерьезно, товарищи, не хочу сказать безответственно, вы к этому вопросу подошли. Немедленно направить в район группу оперативных работников для проверки и перепроверки полученной информации. Необходимо понимать определенно, есть там что-то или там ничего нет и не было! Руководителем операции назначить ответственного, опытного сотрудника, на ваше усмотрение кого, но его завтра же направить ко мне. Лично проинструктирую. По этому вопросу все. Приступим к делам не менее важным…
В конце августа 1942 года группа из оперативного состава УНКВД в составе двадцати человек на самоходной барже с лошадьми и припасом на два месяца вышла из Красноярска по реке Енисей на север. Начальником группы был назначен старший лейтенант госбезопасности Сырохватов, снятый с должности начальника лагеря, где была тифозная эпидемия. Высокий, худощавый, с белесыми бровями и чуть навыкат серыми большими глазами, он не выглядел на свои сорок лет. Тяжелый взгляд его глаз редкий человек выдерживал. В его взгляде была звериная ненависть и стальная воля, готовая крушить на своем пути все. В органы он пришел в 1924 году, когда умер вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин. Веру в Ленина он безоговорочно принял от своего отца, замученного колчаковцами, и матери, растратившей на соратников по революционной борьбе свой «стакан воды» и умершей от горя и сифилиса в двадцать втором году. Он просился, как и все, на фронт, но его не пускали, держали здесь. Таких, как он, даже в рядах НКВД было мало, начальство это видело. В оперативной группе в основном были бывшие надзиратели и конвоиры из подразделений его лагеря. Те, кого пощадила болезнь. Взяли с собой и несколько сторожевых овчарок, хорошо натасканных на бегунов. Сырохватова боялись даже свои. Никаких отношений между людьми, кроме служебных, он просто не знал. И знать не хотел. Он посвятил себя делу, требующему полной самоотдачи, — борьбе с врагами народа и Родины. Никогда не был женат и женщин использовал только по прямому назначению, из зэчек, на ночь, две и все. Жил на территории лагеря, когда началась эпидемия, территории не покинул, до конца вместе с врачами и санитарами боролся с тифом. Спасал жизни зэков, потому что они нужны были Родине. Каждая пара рук, способная держать кайло или лопату, была нужна, каждая. И он самоотверженно бился за эти руки. Его болезнь не тронула, хотя многих, кто был рядом, уложила. Кого в койки, а кого и в сырую землю. Обосновавшись в небольшом капитанском кубрике, который капитан самоходки уступил ему, перебравшись к экипажу, Сырохватов лежал на койке и обдумывал план порученной ему операции. Задачу ему поставил сам начальник управления. Лично и совершенно секретно. Именно ему, старшему лейтенанту госбезопасности Сырохватову, и он это задание выполнит.
За иллюминатором проплывали живописные берега Енисея. Чем дальше на север, тем реже деревни на левом его берегу, на правом — вообще безлюдье. Необжитый, почти дикий берег до самой Стрелки, места, где Ангара вносит свои мощные потоки в тело Енисея, расширяя и делая его действительно могучим. Сырохватов вызвал дежурного и, выслушав доклад, приказал собрать всех на палубе.
— Что, вижу, укачало с непривычки? Я приказал капитану причалить у села Каргино, там пополним провиант, два дня на отдых и пойдем дальше.
— Может, лучше в Усть-Тунгуске? — предложил кто-то из строя.
— Это почему?
— Там у меня теща живет.
— Нет, причалим в Каргино, и ты, как тебя?..
— Сержант Федоров.
— …заступишь дежурным по барже на все время стоянки. Ясно?
— Так точно.
— Повтори приказ.
— Заступить дежурным по барже на все время стоянки в Каргино.
— С баржи на берег только с моего разрешения, всем ясно?
— Так точно, — разноголосо ответил строй.
— Не понял!
— Так точно! — рявкнуло двадцать глоток.
— Вольно. Разойтись!
— Не грусти, Федоров, к теще на блины в другой раз попадешь…
— На пути обратном…
— Не, не получится…
— Это почему?..
— А он снова дежурным вляпается…
— Дурни, чё ржете… там, окромя тещи, еще и самогон есть…
— Во-во, вот потому тебя Хват и прихватил…
За глаза старлея звали Хватом. Не только за фамилию. Скорее за его хватку волчью и чутье звериное… Интуиция у него была настолько сильна, что порой случалось такое, чего сам не ожидал… Однажды шел в лагере по периметру, по пространству между двумя заборами колючей проволоки. Между волей и неволей. Почувствовал, что-то не так. Остановился, вызвал наряд с лопатами, ткнул сапогом в землю — ну-ко, копните. Копнули — а там ход подземный, почти до второго ограждения уже. Как такое объяснить? А никак. Сам не понимал и удивлялся. А подчиненные не просто удивлялись — уважали. Некоторые боялись даже в мыслях о нем плохо подумать. Вдруг почует неладное…
По поведению своему Сырохватов был немногословен и сдержан. Но это снаружи. Внутри этого человека кипел вулкан страстей, и горе тому, кто вдруг стал причиной его недовольства. Иногда он срывался, это мало кто видел, просто свидетелей того, как правило, не оставалось. Он жестоко мстил. Умел он это делать незаметно и неотвратимо. Никто из его врагов, а врагами становились даже те, кто хоть раз не подчинился ему, не остался без наказания. Не говоря уже о тех, кто вольно или невольно обидел Сырохватова. Уже забыв о нанесенной обиде, человек вдруг получал сокрушительный и тщательно подготовленный удар, после которого уже не мог подняться. Все это касалось всех, кто был равен ему или ниже его по званию и должности.
К осужденным, врагам народа и уголовникам, Хват относился как к животным. Животным, от которых обществу нужно было, перед тем как те издохнут, получить хоть какую-то пользу. Это в лучшем случае. Он эту пользу из них умел выжимать без остатка. В худшем, он был глубоко убежден, — врагам нет места на земле, у них нет права на жизнь, и потому с легкостью лично расстреливал, при попытке к бегству например.
Совсем другое отношение у старшего лейтенанта было к руководству. Он никогда перед начальством не лебезил. Никогда для себя ничего не просил. Даже положенного отпуска, в котором не был несколько лет. Он мужественно переносил все тяготы и лишения воинской службы, и никогда начальство не слышало от него не то чтобы жалобы, даже намека на его проблемы. У него всегда было все в порядке. Приказы начальства он выполнял точно и в срок, не рассуждая и не считаясь ни с чем. Это качество особо ценило руководство.
Когда нос баржи уткнулся в галечную косу каргинского берега, был уже поздний вечер, старший лейтенант Сырохватов спал. Будить не стали. Сержант Федоров сделал перекличку и заступил на дежурство. До утра личному составу группы с баржи не сходить, напомнил всем сержант. Только лошадей, стреножив, на берег пастись вывели да собак пустили побегать по широко раскинувшемуся лугу между берегом реки и старинным селением. Капитан не повел баржу в протоку, в августе иной раз она сильно зарастала камышом. Потемну узкий вход в нее можно было и не заметить, проскочить по течению, а дальше мели… Потому причалил здесь, рядом с ручьем, между огромной таежной сопкой, спускавшейся к реке, и широкой луговиной сенокосной. Далековато до села, но зато тихо и животине корм обеспечен. Капитан вышел на корму покурить. Посмотреть на высыпавшие в небе бесчисленные яркие звезды и послушать реку, на которой вырос. Енисей тихо шумел своими водами, омывая обшарпанный корпус старой баржи. Таежный ручей, бурный после дождей, нес в реку много корма, это привлекало в его мутные струи рыбью молодь. Огромными стаями она, жируя, ходила по самой поверхности воды. Веерами рассыпаясь в разные стороны от малейшей опасности, будь то стук или брошенный капитаном в воду камешек. То и дело в темноте, под самым берегом, тяжело бухала по водной глади хищная рыба, гоняясь за ускользающей добычей.
«Красота-то какая, — думал капитан. — „Война кончится, выйду на пенсию, куплю где-нибудь в этих краях дом. Обязательно к реке поближе, лодкой обзаведусь…“
Лошади, спустившись к воде, пили ее, слегка вздрагивая крупами, отгоняя надоедливых оводов. Легкий ветерок сносил мошку, главное ночное бедствие этих мест.
— Надо бы костер, что ли, зажечь, дымовуху, а то стихнет к утру, коней мошка замучает. Кони-то городские, к мошке не привыкшие…
Не привыкшие к ней были и люди, но их речник не жалел. Впервые капитан вез людей, разговаривать с которыми ему совсем не хотелось. Но его дело подчиненное, приказ от начальства получил доставить до точки и быть в распоряжении, приходится исполнять. Но помогать им он не обязан. А вот скотину жалко.
— Эй, часовой, ты б валежника собрал. Все одно без дела сидишь. Ветер стихнет, мошка навалится, дымовуху надо, а то лошадям худо будет.
— Не могу, я на службе.
— Придется начальство ваше будить…
— Да ладно, не надо, соберу, токо это, солярки дай, а то сырое все, не разожгу.
— Будет тебе солярка, вон к тому топляку таскай, там и зажжем…
Вскоре загорелся костер, расстилая белесым покрывалом дым над тихими водами реки.
— Это хорошо, костер… — услышал капитан у себя за спиной голос Сырохватова.
— Дак, это, чтоб от мошки… да и для света, не видно же ни хрена, — залепетал было часовой, увидев начальника, заранее оправдываясь, не понимая, чего ждать от Хвата.
— Не дергайся, рядовой, все правильно, неси службу и огонь поддерживай. Капитан?
— Да, товарищ старший лейтенант?
— Вы реку хорошо знаете?
— Енисей? Тридцать лет по нему хожу. Думаю, что знаю, но Енисей слишком велик, чтобы знать его хорошо. Он меняется год от года. Всегда разный. Всегда внимания требует. А что? Почему такой вопрос? — Капитан повернулся и встретился глазами с едким взглядом энкавэдэшника.
— Вопрос как вопрос, интересно это знать, и все.
— Может, не доверяете?
Сырохватов, прищурившись, взглянул на капитана.