по скале, и уже некоторые из них стали обследовать его мокрые сапоги. Яркими бутонами цвели голубоватые и жёлтые нежные, пушистые цветы. Коврами, спускаясь по склонам, цвёл тёмно-синий и бордовый медунок. Мхи и горные лишайники создавали неповторимые рисунки, въедаясь в дикий, обожжённый морозами и ветрами камень. Мир был многоцветен и красив. Иванников заплакал. Оказывается, он так любил этот прекрасный мир, это небо и солнце, этот воздух и ароматы, наполняющие его. Какое чудо, какое чудо всё это. Как же он ещё несколько часов назад ничего этого не замечал? Как легко можно всего этого лишиться. Как страшно этого лишиться. Как хочется жить.
Он расслабился и какое-то время, просто раскинувшись, лежал на прогретых солнцем камнях. Он забыл об опасности, просто забыл. Вместе со слезами с души свалилась тяжесть и страх последнего часа. Солнце стояло в зените, когда Иванников, обсохший и внутренне собранный, пошёл по берегу. Он пошёл назад к тому месту, где погиб старшина, где, возможно, его самого ожидала смерть в образе того страшного медведя. Он пошёл, потому что другого пути для себя не знал. Он должен был вернуться, чтобы стать человеком и жить или просто умереть. Когда Иванников через двое суток, весь оборванный, в кровоподтёках и ссадинах, без шинели, но со своей винтовкой в руках догнал отряд, его не сразу узнали. Молодой парень был абсолютно седым.
— Ты толком можешь объяснить, что случилось? — спросил Ненашев, сидя на поваленной сосне, у стоявшего перед ним по стойке «смирно» Иванникова. — Где Лядов? Где твоя шинель?
— Старшина Лядов погиб, его порвал медведь. Я упал в реку, и шинель не давала плыть, потому её сбросил, утонула она, потому не нашёл потом.
— Ты можешь объяснить подробно, где, при каких обстоятельствах погиб Лядов?
— Товарищ лейтенант, я же всё объяснил. На нас на берегу бросился медведь, Лядова убил сразу, а я упал в реку, потому и спасся.
— «Потому, потому!» Что ты заладил одно и то же, какой к дьяволу медведь? Вы были при исполнении боевого задания, с оружием, преследовали бежавших зэков, а тут медведь. Что я должен начальству докладывать, что вы на охоту ходили? Почему ты думаешь, что Лядов погиб?
— Потому как плыли вместе. — Иванников часто-часто заморгал глазами.
— Плыли вместе? Так он плыл? Ты же сказал, что его медведь порвал?
— Лядов не плыл. Его голова плыла рядом со мной, оторванная. — Иванников опустил голову.
— Вот те на… — только и смог сказать лейтенант. — Так, вот тебе бумага, напиши всё подробно.
Поисковая группа не смогла обнаружить старика Такдыгана и Игоря, растворившихся в бескрайних просторах забайкальской тайги. Грянувшая вскоре война заслонила собой этот случай, и в своём отчёте Ненашев указал про случайную гибель старшины Лядова, тело которого так и не было найдено.
— Ой, не к добру это. Черёмуха да сирень по второму разу зацвела. Демьяниха болтает, к войне это. — Костина жена, пеленая младшего, взглянула на мужа.
— Так финская только кончилась, опять, что ли, — с печки раздался голос старшего сына.
— Умолкни. То не война была, а так, пограничный конфликт, как на Хасане. Дали финнам по зубам, чтобы не рыпались, и всё. А чё там Демьяниха сказала? — с ударением на последнем слове спросил Костя жену.
Уложив младенца в колыбель, она подсела к мужу и, обняв его, сказала:
— Я тебя ни на какую войну не пущу. Трое ребятишек, и я без тебя и дня никак не могу прожить. — Она поцеловала мужа в плечо и прижалась.
— Ладно, ладно. Так о чём Демьяниха рассказывала? — ещё раз мягко спросил Костя.
— Да бабы вчера вечером у дома председателя собрались, хотели, чтобы он лекаря из города вызвал. — Маша прыснула со смеху и покраснела.
— Ну-ну, рассказывай, чего смеёшься.
— Кость, неловко как-то. — Она умолкла и, как бы набравшись сил, продолжила: — В общем, слава богу, ты у меня в порядке, а в деревне напасть на мужиков какая-то. Ссутся по ночам, прости меня Господи. — Мария ещё гуще покраснела. — Честное слово, бабы замучились, то у одной, то у другой, то в одну ночь почти все мокрые просыпаются. Тут Демьяниха и подошла, послушала и сказала, что не надо никакого лекаря, никто не поможет, терпите, бабы, само пройдёт, только скоро с мужиками расставаться придётся, примета верная. Ну, бабы на неё и насели, а она говорит: тешьтесь с мужиками напоследок, ребятишек зачинайте, война большая грядёт, много народу мужицкого убудет. Вон и черёмуха да сирень дважды цветёт, как перед Первой мировой войной. Говорю вам, поверьте, не позорьте мужиков, потерпите, немного и осталось. Сказала так и, пока все думали, про чё это она, ушла потихоньку. И знаешь, все бабы по домам тоже молча разошлись. Вот я и говорю, люблю я тебя и не пущу никуда. — Она ещё сильнее прижалась к мужу, и на глаза её навернулись слёзы.
— Да что с тобой, чё ты Демьянихе поверила? Болтает всякую ерунду, а ты в слёзы, вот дурёха. — Костя развернул лицо Маши к себе и поцеловал в мокрые, солёные от слёз губы. — Не с кем нам воевать. С немцами договор, а остальные империалисты сейчас не знают, как от Гитлера уберечься, не до нас им — и точка. Вот послушай, что я недавно услышал, а потом своими глазами в газете прочитал. Ездил на пристань, а там с парохода газетку мне дали, а в газете про то, как нашего Панфилыча убили враги народа и хату сожгли. Написано, что Колька, сын Панфилыча, от горя уехал куда-то в Ростов. Я-то думаю, откуда это взялось? Оказывается, сам Колька в поезде корреспонденту и рассказал.
Маша удивлёнными глазами смотрела на мужа:
— Куда он уехал? Вон же он идёт.
Она показала пальцем в окно. Костя глянул, точно, мимо их дома, с котомкой через плечо шагал, насвистывая что-то, Колька Кулаков, сын Панфилыча. Костя сорвался из-за стола и выскочил на улицу:
— Колька, привет.
— О, здоров, Костя, вот приехал на недельку брату помочь. Чё хотел?
— Слышь, ты чё в газету набрехал про то, как родителей твоих враги народа убили?
Приветливая улыбка сошла с лица Кольки.
— Ты чё, белены объелся? Кака така газета? Кому я чё набрехал? Щас как врежу, пьяный, что ли?
Теперь Костя, выпучив глаза, сделал удивлённое лицо.
— Так, пойдём ко мне, я тебе сейчас дам прочитать то, чё ты набрехал.
— Пошли, — с готовностью ответил Николай, и они пошли в дом Кости.
— На, читай. — Костя вытащил из шкафа сложенную газету. — Вот «Комсомолка» от 29 мая 1941 года, а вот и статья — «Враг безжалостен». Читай, читай, а то — врежу. Я те сам щас врежу.
Николай с удивлённым лицом быстро читал статью, поднимая непонимающий взгляд на Машу и Костю.
— Честное комсомольское, это не я рассказывал. Вообще я же никуда не ездил, а тут написано, что рассказал об этом в поезде. Тут ошибка какая-то, да в мыслях у меня не было, что родителей убили, зачем бы мне это придумывать?
— Коль, а ты чё, «Комсомольской правде» не веришь? — с издёвкой спросил Костя.
— Причём здесь это, веришь — не веришь, я вам ещё раз говорю, не я это наговорил. Вот фамилия корреспондента, его и надо спросить, откель он это всё взял и меня приплёл.
— Ага, спроси у него. Он тут недалеко в Москве, поди, живёт, — продолжал с ухмылкой издеваться Костя. — А если серьёзно ты ни при чём, то кто это мог рассказать да ещё твоим именем прикрыться? Дело серьёзное, Николай. Вчерась участковый приезжал, меня расспрашивал, не видел ли я тебя, он мне про это и рассказал. Ему указание пришло проверить факты, указанные в статье. На всю страну статья прогремела, а врагов-то не было. Козодуб сильно матерился, теперь, говорит, деваться некуда, надо врагов — убийц искать. Иначе, говорит, с него голову снимут. Тебя в первую очередь ищет. Хочет узнать, с чего это ты наплёл эту байду.
— Во дела… — только и сказал Николай, бросив на пол котомку. — И чё теперь делать?
— Чё делать, езжай к Козодубу и всё объясни, может, он поверит.
— Ты, Костя, эту газету никому в деревне больше не показывай, ладно?
— Ладно.
— Вот влип так влип, кто же это придумал, а? Пойду я к брату, вещи брошу и в район к участковому, пусть разбирается.
— Ну, счастливо.
Николай, торопясь, ушёл.
— И смех и грех. Костя, думаешь, это не он? — спросила Маша.
— Думаю, это не он, только ничего понять не могу. «Ах, Демьяниха, убили да пожгли, ведь говорила же она», — думал Костя, поглаживая шрам на руке. — Слушай, я с Колькой в район смотаюсь, мысли тут у меня появились кой-какие.
— Костя, завтра ж воскресенье. Не езди, недоброе предчувствие у меня.
— К обеду вернусь. Чё ты так смотришь, не помру же я в дороге.
«Ой, не к добру это», — думала Маша, глядя, как Костя собирается в дорогу.
Просто умереть здесь было нельзя. Об этом можно было только мечтать. Избитого и окровавленного Битца опера Киевского ОГПУ бросили в штрафной изолятор его же лагеря уже под утро, когда двое сотрудников, ничего не добившись, просто устали измываться над его телом.
— Пусть отлежится, в понедельник лично повезёте его в Москву, там увидит свою жену, сыночка и всё расскажет за милую душу. И то, что было, и то, чего не было. Не он первый, не он последний, — мерно шагая по кабинету начальника лагеря, говорил моложавый майор стоявшим перед ним по стойке «смирно» двум усталым сотрудникам. — А сейчас спать, завтра воскресенье. Заскочите домой собраться к поездке, к вечеру чтобы были здесь. Всё ясно?
— Так точно.
— Свободны.
Битц не ожидал ареста и такой скорой расправы над ним. Всё, что он делал, было им тщательно продумано и спланировано. Столько лет безупречной службы, казалось бы, гарантировали ему статус преданного делу партии работника. Однако он заблуждался. Заблуждался в том, что его не тронут по первому подозрению, а начнут проверять. Он это поймёт и успеет уйти сам и спасти семью, но случилось иначе. Сначала в Москве арестовали его жену, прямо из курсантской казармы ночью забрали сына, а на следующий день в его кабинет бесцеремонно вошли люди и, не дав ему произнести и слова, сбив с ног, разоружили. Потом его били и задавали вопросы. Он делал вид, что не знает, что отвечать. Его били и спрашивали, били и спрашивали, пока он не потерял сознание. Сейчас оно медленно возвращалось к нему. Кто-то заботливо подложил ему под голову что-то, и стало легче дышать. Он с трудом открыл заплывшие от побоев глаза и в сумрачном свете камеры увидел склонившееся над ним лицо.