— Чё глаза пучишь? Вишь, беда какая, всех вертухаев тайга к праотцам отправила. Надо поглядеть, из братвы кто живой.
Подобрав карабин, Остап двинулся дальше, даже не глянув на Пятака и Дыбаря. Те пошли следом, не глядя на дёргавшиеся кисти рук умиравшего конвоира.
— Братцы, помогите, — услышали они. Из-под завала, между стволов, высунулась человеческая рука. Она судорожно хлопала ладонью по стволу.
— О, Гоша, привет, — сказал Пятак, прочитав наколку на пальцах руки, — ты как там, сам вылезешь? А то мы спешим на работу. Боюсь, норму не успеем дать, хозяин недоволен будет.
— Заради бога, помогите, — взмолился Гоша.
— Как мы тебе поможем, тут тебя так замуровало, — осматривая завал, сказал Пятак. — Остап, чего делать-то будем, надо Гошку вытащить. Корешились мы с ним одно время, выручил он меня однажды.
— Вытащим. Тащи вон ту берёзу, попробуем раздвинуть здесь.
Попробовали, не получилось.
— Братва, не бросайте, век воли не видать, не подведу, по жизни обязан буду.
— Рады бы, Гоша, да не можем, тут такой завал, на-ка, покури пока, а мы покумекаем, что делать, — сказал Остап, присев.
В высунутую из завала трясущуюся пятерню Гоши вложили прикуренную козью ножку.
— Гош, а Гош, не сможем мы тебя вытащить. Может, добить, чтобы не мучился, сколько ты здесь помирать будешь? — спросил, смеясь глазами, Пятак.
— Ты чё, Пятак, белены объелся, я те добью, топай отсель, сам вылезу, зубами грызть буду, а вылезу.
— Во, это другой разговор, а то — братцы, помогите, помираю… — расхохотался Пятак. — Не боись, вытащим, я корешей не бросаю. Остап, подождите здесь, я дойду до участка, там пилы. Топоры. Народ, что уцелел.
— Вот-вот, народ, что уцелел, нам как раз-то и не нужен, — вставил Остап, прервав Пятака. — Уходить нам надо. Пока разберутся, кто уцелел, не сразу бросятся в погоню, к тому времени наши следы ни одна собака не схватит, мы и уйдем.
— А Гоша, Остап?
— Гошу вызволять самим надо и быстро, время не на нас работает! Ну-ка, давай попробуем этот ствол, — скомандовал Остап.
Ничего не получалось, как ни тужились, хоть на чуть-чуть сдвинуть стволы, лежащие друг на друге, перекрученные ветвями, было невозможно.
— Гошка, посмотри, может, и внизу подкопать можно, вот в эту сторону? Разверни там свою задницу!
— Дайте мне что-нибудь, тут камень сплошной.
Остап отстегнул от карабина штык-нож и подал Гоше. Около часа Гошка изнутри, а Пятак и Дыбарь снаружи выколупывали скальную слоистую породу, пока в дыре не появились сначала руки, а потом и голова Гошки с лихорадочно блестевшими, счастливыми глазами.
— Ну, голова пролезла, ж…а пройдёт! Тащи его! — сказал сидевший и руководивший спасением Остап.
— Погодь, чуть расширим лаз! Ты, дура, аккуратней ножом-то тычь, чуть по руке мне не саданул. Выгребай, выгребай. Хорош, пролезешь.
Изодрав в клочья одежду Гошки, выдернули его за руки из-под завала.
— Ну что, погребённый заживо, жить хочешь? — спросил Остап.
— Хочу, — ответил Гошка, утирая пот с грязного лица.
— Жить или срок отбывать? — спросил ещё раз Остап.
— Жить хочу, с вами пойду, я же слышал, рвануть вы решили. Я с вами.
— Хорошо, пацан. Но помни, жизнью нам обязан, — забирая у Гошки штык-нож, сказал Остап.
— Надо будет, жизни не пожалею, — искренне ответил Гошка.
— Ну всё, сваливаем. Оружие у нас есть, с голода не сдохнем, тайга прокормит. А на первое время — пошли шлёпнем ту сторожевую.
Они вернулись к собаке, которая, увидев их, оскалилась.
— Стрелять сейчас нельзя, наверняка поисковая группа на подходе, услышат. Ножом её надо, — сказал Остап.
— Дай нож, я её уделаю.
Дыбарь, угловатый здоровый мужик, снял телогрейку, намотал её на руку и пошёл с ножом за спиной в другой руке к собаке. В узком пространстве не было места для маневра. Собака кинулась на Дыбаря и, вцепившись в подставленную руку, только взвизгнула от удара ножом в грудь. Через полчаса группа выбралась из завалов и поднималась в крутую сопку, держа путь на юго-запад. Они шли быстро, всё дальше и дальше уходя от лагерей и той лагерной жизни, если её можно было назвать жизнью. Из бригады, попавшей в ураган, в лагерь добровольно не вернулся никто. Из тех, кого не убило и не задавило сразу, часть поодиночке кинулась в бега и была поймана поисковыми группами, часть сгинула в тайге безвестно. И только группа Остапа выжила и упорно двигалась в сторону железной дороги и желанной свободы, уже никем не преследуемая. Однако уже на четвёртые сутки голод стал ощутим. Имевшийся карабин давал надежду на добычу, но и только. Остап пару раз стрелял по глухарям, но не попал, а ничего другого из дичи они не встречали. Вернее сказать, они не видели. Живая тайга окружала их, но не принимала чужаков, а значит, отказывала им в пище. По расчётам Остапа, они прошли больше сотни километров и ещё надо было преодолеть два раза по столько, чтобы выйти из тайги к людям. К вечеру шестого дня их пути, усталые и обессиленные, они сидели у костра на берегу небольшого ручейка, весело журчавшего среди огромных замшелых камней. Однако весёлого и дерзкого настроения, с которым они двигались первые дни, уже не было. Во время последнего перехода Пятак, поскользнувшись на замшелом камне, сильно повредил ногу и теперь разминал, кривясь от боли, распухшее сухожилие. Несмотря на дым, мошка безжалостно атаковала беглецов. Здесь у воды её было неисчислимо.
— Остап, давай поднимемся на сопку, там переночуем, сожрут ведь гады! — сказал Дыбарь, поднимаясь.
Гошка с готовностью вскочил на ноги. Распухшее от укусов лицо Остапа, прилегшего у костра, никак не отреагировало на предложение двигаться дальше в сумерках.
— Не сожрут, жрать им уже скоро нечего будет, всю кровушку уже выпили. Нам бы чего пожрать. Слышь, Пятак? — равнодушно, без всяких эмоций проговорил Остап.
— Слышу, слышу, передохнуть надо, сил уже нет, вот нога ещё, мать её! А насчёт пожрать, всё кончилось ещё вчера, ты же знаешь, — ответил Пятак.
— Идите, коль подвигаться охота. Пока видно, саранки покопайте, я вроде на склоне видел, — сказал Дыбарю и Гошке Остап, переворачиваясь на другой бок у костра. Как только они ушли, Остап сел у костра и, положив на колени карабин, сказал Пятаку: — Обувайся, дров подтащи, щас мясо жарить будем.
— Чё жарить будем? — переспросил Пятак, повернувшись к Остапу.
— Чё? Оглох, что ли? Мясо, — повторил Остап.
— Откуда мясо-то? — обрадованно спросил Пятак и вдруг посерел лицом. — Ты чё, Остап, охренел? — Вскочив на ноги, Пятак заорал: — Дыбарь, не смей!
— Чё орёшь? Поздно. Или сдохнуть хочешь от голода? А не хочешь, так будешь жрать за милую душу. А нет, я тебя пристрелю, как шавку, понял?
Остап передёрнул затвор, и Пятак увидел направленный в него ствол карабина. Он, шатнувшись на больной ноге, медленно сел и, обхватив руками голову, застонал.
— Уймись, Пятак, не будь бабой, мы ему неделю пожить дали, он нам жизнью был обязан, вот жизнью и заплатил, всё по закону.
Пятак продолжал как-то по-женски выть, сидя на корточках, раскачиваясь телом и корябая ногтями кожу на голове.
— Уймись, а то я тебя счас точно успокою, — заорал Остап.
Пятак замолк, убрал руки с головы и поднял налитые кровью глаза на Остапа.
— Ты, мразь, моего кореша…
Его тело пружиной метнулось к Остапу, но выстрел отбросил его, и Пятак с пробитой насквозь грудью упал в костёр. Кровь, тоненькой струйкой стекая из уголка рта, шипела и пузырилась, запекаясь на углях догоравшего костра.
— Я так и думал, — раздался голос Дыбаря, вышедшего из сгустившейся темноты, — не даст Пятак добро на Гошку. Пятака похороним по-людски, а этот готов, как заказывали, Остап Иваныч. Тихо его уколол, без боли умер парень. — Вытаскивая тело Пятака из костра, Дыбарь затушил тлевшую на нём телогрейку. — Он всё одно бы не дошёл. Видел, как у него ногу разбарабанило, — снимая с Пятака ботинки, сказал Дыбарь.
Пятак вдруг застонал. Дыбарь, вытащив из-за голенища нож, коротким ударом в сердце завершил его жизнь.
Из-за того, что они везли Игоря, дорога назад несколько затянулась. Вангол и Тинга вернулись и отыскали стан Ошаны только через семь дней пути. Старый Такдыган, увидев приближающихся, вытащил из чума лук, двумя стрелами уложил одного из оленей, пасшегося поблизости.
— Стар я уже ловить их. Давай, Вангол, займись мясом, рад встрече с тобой, — сказал старик, обнимая Вангола. — Тинга, ай, похорошела-то как, ай, ай, видно, на пользу всё, на пользу. А это кто? — спросил Такдыган, увидев притороченного к оленю, закутанного в шкуру Игоря.
— Расскажу, всё потом расскажу. Помоги Тинге отнести его в чум. А где Ошана и младшая? — спросил Вангол.
— На охоте, решили пострелять гусей на озёрах, скоро будут. — Такдыган, перехватив повод, повёл оленя с живой поклажей к своему чуму.
Бывает же такое, думал Вангол, то, что безуспешно пытались сделать Пучинский, Мыскова, Владимир, сделала пуля. Этот маленький кусочек свинца в медной оболочке, прошив насквозь голову Игоря, очистил его разум, лишил памяти. Игорь медленно шёл на поправку, он воспринимал окружающий мир и людей как прозревший слепой. Знавший предметы только на ощупь, вдруг видит их формы и цвет, восхищается увиденным или грустит, в разочаровании оттого, что его представления не совсем совпали с увиденным. Но, так или иначе, этот человек счастлив от познания неведомого ему до этого мира. Иногда Игорь грустил. Его мучило осознание того, что он не помнил ничего ни о себе, ни о своих близких. В те минуты, когда он не думал об этом, его удивлённо-восторженное лицо вызывало улыбку и располагало к нему. И Вангол, и все другие члены семьи относились к нему, как к ребёнку, делающему первые шаги в мир. Рана заросла, и только лёгкий шрам посреди лба напоминал о ней. Осваиваясь в новой жизни, Игорь впитывал в себя как губка всё, чему его учили. Младшая дочь Ошаны, тихая Олангир, втайне мечтавшая стать второй женой Вангола, не отходила от Игоря, и постепенно он заполнил собой её робкое и чистое сердце. Вангол и Тинга с удивлением наблюдали, как незаметная и как будто диковат