И к третьей неделе он был свежее и крепче прежнего.
Никого чужих в эти дни не велел ни принимать, ни впускать, говорить всем, что недужит. А приходили многие-разные, и из приказа приятели, Напеин дважды приходил, но и его не захотел видеть.
А оправившись, сказал Арине, что наутро уезжает с Шинкаркой и Волком на месяц или поболе, точно не может сказать, но куда, не объявил, наказав всем, кто будет интересоваться, так и отвечать: не объявил, и когда вернётся, тоже неведомо, может быть, даже после Троицы. Так и сказал, а до Троицы было ещё два месяца, только начался май. Расспрашивать Арина не расспрашивала, не переспрашивала никогда ничего — с самого начала запретил накрепко, — приучилась. И всем как велел, так и отвечала-объясняла. А их, спрашивающих-то, было полно, шли и шли по всем дням, иногда в день по нескольку, и чем дальше, тем вроде бы больше и больше. Прежде-то она, конечно, видела, как много разных людей бывает у него, но её эти люди не касались, и она не обращала на них внимания, совсем о них не думала — дела и дела его! Но сейчас многие, особенно которые приходили по второму и третьему разу, желали видеть уже только её, уверенные, что уж она-то наверняка больше знает, чем все их молодцы и солдаты, которым, что велено, то и твердят, как учёные сороки: «Неведомо! Неведомо!» И, недоумевая и злясь, не верили ей, когда она, разводя руками и улыбаясь, совершенно искренне повторяла то же самое. Из Сыскного посыльный в третий раз даже ноздри раздул и сказал, что велено объявить, что если она врёт и откроется что иное, «затеянное им противу самого приказу», ей тоже несдобровать. Она даже руками замахала и перекрестила этого гонца и солдата, пришедшего с ним:
— Чур вас! Что уж вы!
— Поняла? Как объявится, чтоб немедля явился! Приказ!
Вернулся Иван с подручными месяца через полтора тёплым июльским полднем, когда по Москве летал дымчатый тополиный пух и все только и делали, что отмахивались от него, а главное, смахивали из-под носов. И Иван, смешно морщась, смахивал, когда радостно, крепко и долго обнимал её. Все трое были целы, здоровы, сильно загорели.
Арина сразу ему, конечно, рассказывать о множестве приходивших и о трёх посыльных из приказа с повелением явиться туда без промедления. Он отмахнулся и стал спрашивать про других, кто да кто, кого запомнила, и она рассказала про попа одного, приходившего трижды, про компанейщика, про солдата, про господина важного, приезжавшего в карете, про других, некоторые и фамилии запомнила и откуда они.
— Молодцы небось тоже кого запомнили.
— Скажут.
А за обедом вдруг и говорит:
— Знаешь, а каргопольские молоко и масло-то в самом деле ни с чем не сравнимы. Скусны-ы-ыеее! — Даже облизнулся.
— Был?
Кивнул.
— Нашёл?
Ещё кивнул.
— Место всё заросло. Ни головешки. Пять лет ведь минуло.
— А... кто?!
— Концы нашёл. — И остановил её рукой, чтобы больше не спрашивала, но, помолчав, посидев в задумчивости, не прикасаясь к еде, добавил: — Место расчистил. Крест большой поставил. — И ещё помолчал. — Там белые ночи. Первый раз видел. Светло-о-о! Удивительно-о-о!
А поутру самых дошлых своих молодцов разослал по Москве, чтобы они разведали где только можно, включая самые глухие притоны, укрытия и норы, нет ли в них нынче или где ещё на Москве такого-то и такого-то здоровенного ростом и силой, гыгыкающего вора по кличке Камчатка, годами уже под сорок, или, может, был недавно и известно куда подался. К вечеру по доношениям стало ясно, что нет и недавно не было. Был только смутный слух, что в прошлом годе вроде видели его в Вичуге. Всё те же, выходит, волжские края.
И на третий день туда, в волжские края, были посланы Волк с двумя помощниками и подробными наставлениями, как Камчатку разыскивать и, главное, как заманить, привезти живым и целым в Москву, которой он из-за Ивана боится теперь пуще смерти.
— Без него не возвращайтесь, сколько б времени ни ушло!
VII
В приказ Иван так и не ходил.
А к вечеру третьего дня пожаловал Напеин.
Вечер выдался тихий, задумчивый, с высоким золотисто-зеленоватым небом, в котором над Замоскворечьем долго и неподвижно висело небольшое округлое розоватое облачко — совершенно одинокое на огромном небе. Не было никаких дуновений, и звуки тоже как будто повисали в воздухе, разносясь и не разносясь. И крепкий, неторопливый, широколицый Напеин был ещё медлительней, ещё приглядистей, чем всегда. Пока за домом, на дощатом столе, окаймлённом кустами доцветающей сирени и набиравших бутоны шиповника и жимолости, им готовили закуски и пока не принесли квадратный, пыхающий самовар, Напеин любезничал с Ариной, уверяя, что она дивно засияла с возвращением Ивана-то; вот если б его жена так же бы радовалась возвращениям — как бы он был счастлив! И лишь когда Арина, признательно ему улыбаясь, ушла и они пропустили по стаканчику за свиданьице, сообщил, что с кончиной его юрода «действительно что-то очень тёмное»: нет людей, которые хоронили его и показали бы могилу; говорят, были два солдата, которые это делали, но на другой же день их будто бы отправили на другую службу аж в Астрахань, и он, Напеин, уже послал в Астраханский пехотный полк на них запрос.
— Так я и подозревал. Липа это! И нет их ни в какой Астрахани — убегли, но с ним или без?
— Полагаешь?
— Чую.
— Ладно, дознаемся... Верно, что ль, по делу ездил, или так? Князь ведь знает, что ты уже три дня как здесь. Весь приказ знает...
— Плевать! Не хочу больше служить!.. Не хотел.
— Осерчал?
— Не в том дело. Ты бы после плетей и дыбы у такого Сытина разве не задумался?! Ты же тоже не из скотов, которых можно погонять как угодно.
На скулах Егора Напеина надулись желваки, что означало, что он помрачнел и чем-то недоволен, но Иван не смотрел на него и не заметил этого.
Напеин был из бедных, но дворянин, асессор и судья приказа, и про «скота» его, конечно, сильно резануло, но он был умный и большой выдержки человек, а кроме того, Каин давно нравился ему, всё больше интересовал, как-то странно всё сильней и сильней притягивал, и он перетерпел — ничего не сказал на «скота».
— Надо мной ничьей воли никогда не было... И не будет... И ты заметил... для нас, для русских, вообще самое главное в жизни — воля. Смешно вроде: большинство — подлого звания, крепостные, холопы, иные подневольные, — а самое главное для них — воля! Но ты помысли: почему у нас столько народу в расколе, идут и идут в разные секты? Ведь за ней же, за волей, идут. За глупой, неверной, греховной, но ведь только за ней, чтобы жить как хочется, по своим понятиям, даже в Бога верить, и служить, и молиться ему по своим понятиям, а не как велит Он через свою церковь. Вникни!!! Да, глупо, да, грех страшный, неискупимый — но ради чего?! — только ради неё — ради воли!! Вникни!! А нищие! Почему их на Руси так много-то? Да потому же! Ибо сколько из них взаправду немощны и не в силах пропитать себя сами? Частица малая, а остальные тучи великие нищих тянут руки и поют, и гнусят, и идут, идут по земле нескончаемо опять лишь за ней — за волей! И воров и разбойников у нас потому же не сосчитать. И хотя дело, конечно, потрудней и поопасней, но зато уж волю хоть черпаком черпай — не вычерпаешь, как море. Я потому в воры-то сначала и подался; считал, что вольнее и веселее ничего уж и быть не может на этом свете, что только с ними и меж ними и буду истинно человеком, а не скотом, с которым могут выделывать всё, что угодно. Считал, что и людской погани, людской... людского мрака в них нет... почти что нет...
Умолк.
По второй налитой чарке они так и не выпили. Иван отодвинул её, налил чашку чаю, но только держался за неё, не пригубливал.
А Напеин осторожно, бесшумно извлёк из кармана фарфоровую трубочку и кисетик с табаком, на коленях у себя набил её, но не поднимал, не раскуривал — не хотел мешать Ивану, ждал, когда тот продолжит, ибо почувствовал, что тот решил высказаться, почувствовал, что тот скажет нынче что-то очень важное для себя.
Такой серьёзный разговор вообще затеялся меж ними впервые. И единственное, что чуток мешало им — это тополиный пух, который помаленьку всё-таки летал и лез в нос, несмотря на полное безветрие.
Небо на востоке из золотистого стало нежно-зелёным, наверху засинело.
— Вот ты как мыслишь: отчего столько погани, столько мрака меле людей? Господь учит, учит, велит, взывает, попы каждый день глаголят, поют, каждая молитва наставляет, все каждодневно долбят точно дятлы: бу-бу-бу! не укради! не обмани! не пожелай! не прелюбодействуй! — а кругом погань, и дрянь, и мрак, мрак, и дрянь, и погань! И сколько!!
— А дьявол-то! Он ведь тоже не спит — забыл?
— Не забыл. Я не про дьяволские штуки — это ясно. Я про другое. Ты посмотри: ты бывал в дальних краях, в деревнях и сёлах — все из избы ушли, дверь не заперли, а только поставили к ней снаружи палку — нас, мол, никого нет. И никто никогда не взойдёт без хозяина. Воровства нет совсем. А когда случится — вора беспременно быстро поймают и порешат. Сами, до смерти, без никакой власти и судов. Своим судом. Знаешь? И как чужого встречают, привечают, знаешь. А коль глянется человек, да ещё через чарочку, взаправду ведь русский мужик последнюю рубаху с себя снимет и отдаст и по гроб сердечнейшим тебе будет другом. И только ведь власть любую встречают на Руси плохо, начиная с боярина-вотчинника володетеля, с дворян и всех иных чинов властных, распоряжающихся. Потому что они у нас только берут, обирают, грабят, надругаются, истязают и кабалят, гнут и гнут без всякого удержу и совести. И где их больше, властей-то наших, тем больше зла и погани и нечисти. В городах, конечно. Знаешь! Всё зло от неё течёт, растекается по Руси — от власти. И всех других именно она заражает этим — власть! Всё больше и больше заражает, потому что уж больно русские добры, больно сильны, крепки, щедры да терпеливы — кто бы на них ни уселся, кто бы ни оседлал, ни погонял и ни пил кровь их. Всё терпят! Выживем-де! Совсем незлобивы! Какая бы собака ни правила, ни измывалась — всё терпят! Слышал, только при Петре Великом и был укорот этим грабежам властей, наместникам головы рубил, князьям. Однако он же и немчуры в Россию наволок без счету, которая ещё хуже. Всё зло у нас сверху течёт, растекается. Я лишь в приказе это и понял. Пришёл-то, думал: погань, зло, неправды главные буду из жизни рвать, выводить, а главные-то, оказалось, вовсе не они...