Вон замком полка по этой самой части, одной рукой тянется к телефону, другой держится за сиську. Для кого война, а для кого хреновина одна! А потом он будет рассказывать пионерам, как воевал на фронте, лично под пулями ходил.
Здесь, на передовой, где землю роют немецкие снаряды, где льётся кровь и люди прощаются с землей, об этом думать солдаты не могли. Никому в голову не приходило, что где-то там, сзади, лежит замкомполка и греет руки под пестрым одеялом.
Но справедливости ради нужно сказать, что на передовой однажды произошёл подобный случай. Этому есть живой свидетель — Соков Петр Иваныч.
Случилось это в обороне, где несколько дней подряд шёл дождь. Залило хода сообщения. Солдаты сидели в окопах, никто не хотел ходить. Кому охота черпать мутную жижу сапогами. А поверху постреливал немец, кругом стоят лужи, гляди, не подскользнись. Случилось, накануне прислали в роту нового офицера на должность командира взвода. Его направили из артиллерии по некоторым соображениям в пехоту. Родом он был из Ачинска, как в дивизии говорили — свой! Земляк! Паря! До войны он служил в этой дивизии. В звании он был старший лейтенант. На передовую его привёл связной из полка. Мне позвонили, что его пришлют ко мне в роту. Но где и как он проштрафился и за что его послали на исправление в пехоту, по телефону мне не сказали. Телефонистам, видимо, не положено было знать эту информацию.
Я узнал от своего политрука Сокова, что старший лейтенант в тылу разложился. Теперь он прибыл, как офицер, оправдать своё доверие. Попасть из артиллерии в пехоту — заживо похоронить себя! Когда связной доложил о его прибытии, я отпустил солдата и предложил старшему лейтенанту место рядом на нарах. Я повел разговор о порядках на передовой в пулеметной роте. В конце разговора я добавил:
— Меня хотели настроить против тебя. Я отказался. Это дело не моё, перевоспитывать морально неустойчивых офицеров. Я командир роты, на моей шее целая рота солдат. У меня своих забот хватает. Вон политрук, он всё равно ничего не делает. Поручите ему. Скажи, что собственно произошло?
Мы помолчали.
— Хочешь — рассказывай! Хочешь — не говори! Это дело твоё! Я не настаиваю!
Старший лейтенант замялся. Достал пачку папирос «Беломор» угостил меня, закурил сам и, по-видимому нехотя, стал рассказывать свою историю.
— Снарядов у нас маловато. На каждую пушку держали только запас НЗ. Я был командиром батареи в отдельном артдивизионе. Моя батарея была придана вашему полку.
— Вы стояли за лесом? — спросил я.
— Да! Огневые у нас там!
— А на чем ты погорел?
— Сейчас расскажу!
Он замолчал и о чем-то задумался.
— Оставлю за себя взводного. Прикажу оседлать лошадей. Махну с денщиком в деревню. Денщик с лошадьми стоит, а я в избу. Жила в одной деревне молодая бабенка. Муж на фронте солдатом вшей кормит, а она одна, все хозяйство на ней. Помочь некому. Дров, сена заготовить!
— А за что, собственно, ты попал в пехоту?
— Слушай дальше! Днем я объезжал огневые своей батареи, драил взводных, для порядку, иногда и солдат. Стращал их передовой. Они этого очень боялись. Вечером отправлялся в деревню навестить свою милаху. Две подводы дров послал ей. Солдаты все распилили и раскололи. Сена два воза отправил туда. Травы нынче высокие удались. Мы своим лошадям на всю зиму заготовку сделали. Однажды днем, когда я отдыхал на батарее, к моей милахе явился новый кавалер. Приезжаю вечером, ослабил под седлом подпруги, поставил коня в сарай, бросил сани — я был тогда один. Захожу в избу. Смотрю. У нее за столом сидит новый хахоль. При тусклом свете лампы я не разглядел его. Да и чего там смотреть. Схватил его за шиворот — он сидел спиной ко мне — и поволок к двери. Мои солдаты ей, стерве, на всю зиму дров накололи, а этот на готовое уже тут как тут. Думаю, главное теперь не дать ему опомниться. Лучше сразу под зад сапогом, чтоб отвадить. Чтоб дорогу забыл. Я боевой офицер, а этот, видать, тыловая шкура. Вот, думаю, тыловая гнида из пархатых снабженцев. На столе печение, сахар разложил. Моя краля ему на сале чего-то жарит, дровишки жгет мои. Фляга на столе и два стакана. Она к столу, а он ее по бедрам руками шарит. У дверей я его сгреб в охапку, дотащил до крыльца и сапогом сзади между ног врезал, да так, что он полетел как кошка, когда ее подденешь ногой со зла. Стою на крыльце, смотрю. Вот думаю. Поднимется на ноги, мой паря рыкнет на него для страха и побежит шелудивый пес, поджав под себя хвост. Смотрю оправился, оторвался от земли, встал на коленки и повернул в мою сторону свое мурло. И что же я вижу? Наш зам Шарабан стоит на четвереньках. Стоит он в постыдной позе и жалобно смотрит на меня. Он наверно думал, что я более важная персона. Уж очень бесцеремонно с ним обошлись здесь. Он никак не ожидал, что его сгребут и вышвырнут из избы. Когда я вошел в избу, вижу, сидит спиной сытенький, значит при складе ворочает. Когда я его сгреб, тут уж не спрашивал про звание и должность. Я смотрел на него с крыльца, как он побитый с трудом поднялся на ноги и, придерживая разбитый зад, поплелся в темноту. Только сейчас я заметил, что в кустах его поджидал солдат с двумя оседланными лошадьми. Узнал он меня в темноте или нет. Но запомнил, кажись, хорошо. Вот и все мое преступление. Когда я вернулся в избу, хозяйка жалобно причитала. Она всхлипывала, оправдывалась, что он только приставал к ней. Я сел сгоряча за стол, внутри у меня все клокотало, выхлестал из фляги спиртное, закусил и со злостью хлопнув дверью ушел. С того дня в моей службе начались неприятности. Командир дивизиона стал на меня смотреть, как на врага, хотя мы были земляки. А ты откуда, лейтенант? Наш, паря?
— Нет, я не ваш! Я москвич!
— Да! Ты чужак в нашей дивизии! Я понимал молчаливый сговор и не сдавал позиции. Вскоре батарею перевели в другое место. Меня строго предупредили на счёт самовольных отлучек, я даже расписался в приказе по этому поводу. Но потом взбеленился и как-то ночью решил проведать свою зазнобу. Просто меня подмывало, не ходит ли туда Шарабан. Как и следовало ожидать, под деревней мне устроили засаду. Арестовали, лошадь отобрали и отправили пешком под конвоем. Потом начались допросы. Дело мое передали следователю. От должности отстранили. Дело готовили передать в трибунал. Я стал просить перевода в другую часть. Сказал, что я согласен на любую должность. Мне объявили. По решению командования за моральное разложение и самовольные отлучки меня направляют на исправление в пехоту.
Артиллеристу было лет двадцать семь. Они были с Петей почти одногодки. Старший лейтенант был маленького роста, широк и плотноват. Имел подвижное смуглое лицо и длинные руки. Внешне он был больше похож на деревенского гармониста, чем на офицера с военной выправкой. Его фуражка была похожа на заломанный деревенский картуз. Козырек аляписто сшитой дивизионным портным фуражки торчал, загибаясь лопатой вверх. Из-под этого бесформенного картуза торчал наружу клок завитых волос. Парикмахеры в ротах не водились, а он явился небритый и нечесаный, не побрызганный одеколоном. Не было у него и выправки. Поясной ремень висел на животе, как хомут на деревенской лошади. Ходил он вразвалку, растопырив ноги. Со стороны казалось, что он с трудом передвигает их, но во всем теле его чувствовалась мужицкая сила. Он кончил рассказывать и совсем замолчал. Я не стал ковырять его своими вопросами. Все, что я узнал от него, во мне не пробудило ни понимания, ни сочувствия. Я сидел на нарах и перебирал в уме, в какой взвод его послать.
— Ты как? Сразу в окопы? Или посидишь денек-другой здесь, у меня? У тебя о передовой ложное представление. С тыловыми замашками и вредными привычками придется кончать. Ваш брат — тыловики — народ избалованный. Солдат за людей не считают. Подавай мне то и другое! Постель с периной! Да баб для баловства! Личного повара, наверно, имел! Еврея-парикмахера, для себя содержал! Он тебе анекдотик во время бритья, а потом попылит одеколончиком на лицо и на волосы. У нас этого баловства не бывает! С первого дня кишками почувствуешь, что такое пехота и как живут на передовой. Может показаться тяжело и невыносимо, после барской жизни в тылу. Если с первого дня не убьют, то через пару месяцев привыкнешь. Привыкнешь к снарядам и пулям — легче станет, жизнь покажется милее. Учти! Солдаты на передовой тебе не халуи и не серая масса. С людьми нужно ладить, уважать их достоинство, делами показывать, что ты не из робости рядом сидишь. Ну как? Останешься здесь или сразу на передовую?
— Давай сразу на передовую! Теперь у меня одна дорога! Назад хода нет.
— Давай, так давай! Вот связной солдат. Он отведет тебя в пулеметный расчет. Командир расчета сержант Балашов, парень очень скромный, спокойный и даже застенчивый. Имеет большой опыт войны. Присмотрись к нему. Познакомься ближе. В бою он надежный и верный солдат. Подойди к нему по-хорошему — будет верный помощник в делах. Но учти, твои прежние привычки, замашки, разные штучки и шуточки во взводе не должны быть. Меня лично не интересует у кого с тобой и у тебя с кем счеты, кто твои друзья и кто твои враги. Запомни! Меня это не касается! Рота в этом составе воюет давно. Пулеметные расчеты подобраны, солдаты притерлись друг к другу. Порядки у нас свои. Ты их не заводил. Не тебе их и ломать. На свой лад не пытайся что либо переделывать. Меня вызывали в полк насчет тебя. Штабник пытался меня убедить, чтобы я для тебя создал особые условия. Я сказал, что не занимаюсь такой работой: «Вы и так прекрасно знаете, что послав человека в пехоту, обрекли его на верную смерть». Здесь на передовой убивает всех и особенно новеньких. На это они очень рассчитывают. В отношении со мной у тебя все ясно. В служебных делах особых трений не будет, если ты будешь по-человечески обращаться с солдатами. С нашим политруком сам наладишь связь. Завтра Петя явится сюда. Он сегодня в политотделе ошивается. У него важные дела, не то что у нас с тобой! Командовать тобой он не будет. Он это дело не любит. Команды в роте отдаю я, а он о тебе будет писать в своих политдонесениях. Попробуй поговори с ним сам на чистоту.