Весь день подбитый танк стоял недвижимо, как мертвый. К вечеру внутри него что-то стукнуло, лязгнули задвижки люка и из-под брюха танка выползли два танкиста. Они огляделись кругом, поднялись на ноги и побежали в сторону леса. Руки и головы у них были перебинтованы. Траншея, где сидели стрелковые роты, дымилась. От нее шел дым немецкой взрывчатки и легкий пар. Пулеметчики в своих ячейках встали на ноги, стали стряхивать налетевший сверху слой земли и пыли, лица их были землистого цвета. Некоторые уже успели завернуть обрывки газет и дымили махоркой. Многие оглохли и одурели. Но все были невредимы и целы. Вот когда уверовали они ни в Бога, а в то, что не остались с пехотой в траншее. Если бы я тогда поддался на их несогласие и нытье, торчали бы они сейчас трупами в траншее, не увидели бы ни солнца, ни белого света и не вдыхали бы крепкий запах дыма махорки. А солнце, проглядывая сквозь облако пыли и дыма уже клонилось за вершины высоких деревьев к закату. Роту спасло то, что солдаты зарылись в землю, уткнувшись лицом в край ржаного поля. Кто из стрелков в траншее остался в живых, трудно было сказать.
В траншее могли уцелеть лишь те, кто во время обстрела подался вплотную к рогаткам. Командиры рот, видно, погибли вместе с солдатами. Те из раненых, кто пытался сразу бежать, попали под огонь и погибли в пути. А те, кто не мог сам подняться на ноги или надеялся переждать обстрел в траншее, умерли от новых ран. Кроме меня, командира взвода и политрука Сокова офицеров на высоте не оказалось. В стрелковом полку их было много, если считать командира полка, его замов и помов, батальонных и других прочих офицеров. Там, в полку, сидели артиллеристы, саперы, связисты, химики, оружейники и прочая всякая тыловая братия. Я не говорю о медиках и тех, кто дергал вожжами и хлестал кнутами своих костлявых кляч по бокам. Все эти участники во время обстрела укрывались в лесу. С исходных позиций, когда командиры рот поднимали своих солдат и шли вперед, политруки стрелковых рот смылись в тыл под всякими предлогами. Исключением в данном случае был Петр Иваныч Соков. Он хотел было остаться в тылу, но я покрутил головой и он не посмел бросить пулеметную роту. Он пытался задержаться в траншее, боясь что ночью возле ржи немцы нас обойдут, но перед рассветом, почуяв недоброе, сам прибежал в роту. Теперь он сидел с моим ординарцем в одной щели.
В штабах и службах полка и среди тех, кто прятался в лесу от обстрела, никто не знал, что делалось сейчас на высоте. Как и кто здесь держал оборону? Кто остался жив в этом грохоте? По всей лестнице командных инстанций повелевали и требовали данных о Пушкарях. На картах района рисовались стрелы, рукой наносили решительные удары, а где эти ударные роты, что они делали в данный момент — никто не знал. Никому в голову не приходило, что ушедшие на высоту пребывали уже в ином и лучшем мире. Послать на высоту человека — это значит послать на верную смерть А кто из тех, кто скрывался в лесу, добровольно пойдет на это. Солдаты обречены. У солдат одна дорога. А зачем, например, политрук будет подставлять свою шкуру, чтоб в ней появились дырки. Или тот же комбат. Хотя батальон в полном составе ушел на высоту. Командир полка под пятью накатами. А почему комбату не сидеть под тремя в том же лесу? Солдат и ротных пришлют сколько угодно, а комбаты на дороге не валяются. Рапортуя выше они плели догадки и строили версии, стараясь угодить ответами вышестоящим начальникам. Наиболее тертые устраивали свои накаты по соседству с перевязочными пунктами. Пока солдату делали перевязку и вправляли кости, комбат стоял над раненым и задавал ему вопросы. После перевязки с раненым не поговоришь. Он отмахнется рукой и потребует кормежки.
Принуждать раненого нельзя. На кого нарвешься. Этот промолчит. А другой при всех пошлет тебя подальше. Но что мог сказать раздавленный грохотом солдат, переживший смерть, истекающий кровью. Он на фельдшера рычит от боли. Он не помнит как его ранило, а его спрашивают о какой-то обстановке.
— Чего спрашивать? Раз харчей не даете! Мне тепереча не до вашей войны! А пожрать бы надо! Чайку с заваркой и в накладку горячего!
— Где ваш командир роты? — настаивает комбат.
— А где ему быть? Кто его знает? Может убит! А может ногу оторвало! Голову не поднять! Света не видно! Грохот и темнота! А вы свое! Где, да где командир роты?
— А много солдат живых сидят в траншее?
— Подымишь голову, глянешь вправо, влево! Кто его знает, живой он или мертвый? У мертвых тоже открыты глаза! Сбегай сам, посмотри, чего боишься!
После таких слов комбат затыкался на время. Раненый солдат знал одно хорошо и точно, ему обязаны сделать перевязку и, если зубы целы, дать похлебки и щепоть махорки закурить. И теперь какой бы ему вопрос не задавали, он отмахивался и знал твердо, что его с мысли не собьешь, он держал в голове твердо намеченный план. Еще несколько солдат сидели на земле и ждали перевязки. Они отвечали неохотно и невпопад. Солдату утомительны были эти вопросы. Если он не знал или не хотел отвечать, он мотал головой, показывал на затылок, что там болит голова. Не видишь, что я контужен. Третий солдат, на которого налетел комбат, отмахнулся от него рукой, как от надоедливой мухи, прилетевшей на запах крови. А последний, с перевязанной рукой, оказался словоохотливым. Он взялся отвечать комбату все как надо. У него в голове была такая стратегия, что лежавшие другие закачали головами.
— Ну и дяла! Ему не меньше чем батальоном надо командовать!
Из блиндажа в это время высунулся телефонист.
— Товарищ гвардии капитан! Вас вызывают к телефону! Из полка требуют доклада!
Сколько не посылал комбат на высоту своих связных, назад никто не вернулся. Это была какая-то прорва, которая поглощала в свое нутро все живое. Не идти же на высоту самому! Почему эти идиоты-ротные не могут послать сюда толкового солдата? Должен же комбат знать обстановку! Связные, которых послали на высоту, пропали без вести. Один, получив ранение в голову, вернулся назад ни с чем.
За целый день непрерывного грохота до перевязочного пункта добрались несколько одуревших солдат. Истерзанные, грязные, оглохшие и голодные, они не могли понять, о чем их, собственно, спрашивали. Только глаза их устало и с упреком смотрели на комбата.
— Где командир роты? — срываясь в голосе, закричал он. — Я тебя спрашиваю! — надрывался он.
— Я сидел в окопе. Земля ушла из-под нас!
— Я спрашиваю, где командир роты! Ты понимаешь это?
— Как не понять! Потом как ударит! В глазах потемнело!
— Ну и что дальше?
— Я хотел вылезти, а меня засыпало. Смотрю на небо, а солнца не видно! Да, вроде живой! Утер лицо, посмотрел на руки, а они в крови!
— Командир роты где?
— Какой командир роты? Там земля летит вверх дном! А роты никакой!
Комбат вышел из себя. Он ждал что солдат вот-вот скажет о командире роты.
— И больше ничего?
— А чаво еще?
Комбат сплюнул и отошел в сторону. На дороге показались новые раненые. Но когда они приблизились, оказалось, что они с другого полка. Из блиндажа выглянул замполит. Комбат подошел к нему и спросил:
— Ну что будем делать, комиссар?
Замполит вышел из блиндажа и пожал плечами. Комбат не выдержал и заорал:
— Кем я командую?
Раненые солдаты повернули головы и посмотрели на него. Замполит взял его под руку и увел в блиндаж. А солдаты, сидевшие на земле, продолжали между собой разговор.
— Послушай, браток! Иду я по траншее, смотрю: в бок отходит узкий проход. Зашел туда, смотрю: очко круглое. Из гладких струганных досок сделано. Удобное, чистое и не тесное. Поглядел, подумал и пошел назад. Шарахнет еще в таком гадком месте и будешь болтаться в немецком дерьме.
Солдат посмотрел на концы своих почерневших пальцев и продолжал.
— Только я вышел обратно, а тут вдруг ударил снаряд, и оглушило меня!
Он никак не мог понять, что от него хотел крикливый комбат и зачем немцы на переднем крае оборудовали себе отхожее место.
— Видно у немцев слабые желудки! Или едят помногу! — сделал он заключение. — Я товарища гвардии капитана хотел спросить про немецкий сортир, да ушел он и слушать не захотел.
День был на исходе. В штабе полка кипела работа. Из дивизии требовали доклада о ходе наступления на высоту. В телефонной перебранке с комбатами постепенно вырисовывалось, что наши взяли высоту, что и требовалось доказать. В ситуации, когда достоверные данные отсутствуют, важно доложить и попасть в струю. Тебя потом не забудут, непременно отметят, глядишь, и представят к награде. Не будут же писать представление на Ваньку-ротного, который отсиживался на высоте. Штабная работа требует изворотливости, ты все время на глазах у начальства. Это не то, что ротный, взял ушел на высоту и сидит там. Если ты даже и не в курсе, ты все равно должен придать своим словам уверенность, если хотите — лихость, в этом успех продвижения вперед. В донесениях и сводках появились внушительные цифры убитых немцев. А как же без них? Комбат подсчитал раненых и донес, что в полосе наступления батальона убито не меньше пятнадцати солдат противника. В полку эту цифру сразу округлили.
— Что они там дуру валяют! Два батальона за целый день боев не могли убить сотню солдат противника?
— Могли! Могли!
— А что же ты мне на подпись суешь всего двадцать? Немцы сотнями валяются на высоте, а ты мне — двадцать!
А на высоте в это время стонали и умирали стрелки-солдаты. На высоту послали еще одного связного.
— Найди командира пулеметной роты и немедленно его сюда! Скажи: командир полка вызывает!
Связной солдат добежал до ржи, нашел меня и мы с ним побежали в тылы полка для доклада. Возвращался обратно я один. Немцы пока не стреляли. Я бежал где перебежками, где шел ускоренным шагом, отдыхая. Поднимаясь на высоту, я подошел к траншее и собирался уже ее перешагнуть. Как вдруг услышал гул приближающихся снарядов. Я взглянул в траншею, где сидели солдаты и крикнул им:
— Ну-ка! Подвинься! Дай просунуться!