Но солдаты даже ухом не повели. Я прыгнул вниз между двух солдат, протиснулся между ними, растолкал их локтями и присел в тесноте. В это время ударили снаряды. Я нагнул голову и подался к стенке траншеи. Земля качнулась и задрожала. Снаряды рвались кругом. Когда стрельба утихла, я стряхнул комки земли и пыли с головы и посмотрел на сидящих рядом солдат.
— Вы что? Подвинуться не могли? Вас ногами нужно расталкивать! Что смотришь?
Солдат, сидевший рядом, смотрел на меня вполоборота и держал в руках винтовку.
— Чего молчишь? Сообразить не можешь? Ему кричат: подвинься! Снаряды летят! А он шевельнуться не может!
Я взглянул на него и тут только заметил, что сидевший рядом со мной солдат как-то странно смотрит. Он уставился на меня не моргая глазами. Я пригляделся, толкнул его плечом и увидел — в открытых глазах его была смерть. Слева тоже сидел паренек с открытыми глазами. Он смотрел перед собой немигающим взглядом. Дальше — еще и еще. Лица их были землистого цвета.
— Кто тут живой? — крикнул я и поднялся на ноги.
Траншея на шевелилась. Солдаты сидели в траншее привалившись спиной к задней стенке траншеи. Они были мертвы. Плечом к плечу была набита немецкая траншея нашими русскими мертвыми солдатами. Какое военное преимущество получили мы, заняв высоту? Отвлекли на себя часть немецких сил с большим количеством артиллерии? Меня спросили в полку, где сидят батальоны и какой участок занимает пулеметная рота. Есть ли в роте потери? На все вопросы я ответил и добавил в конце, что потерь в роте нет. О батальоне ничего сказать не могу. Он сидит сзади и контакта я с ним не имею. По представлению штаба полка сражение за высоту шло согласно утвержденному плану. «А где же наша авиация и артиллерия?» — спросите Вы. Этого я сказать не могу, это не в моей компетенции. Мы знали только одно, что войну мы вели людьми, винтовками и пулеметами. В штабах не думали, что мы несем напрасные потери. Главное: нужно было выстоять! Выделенная для поддержки артиллерия не стреляла, причин было много. Одна из них — мощный ответный огонь противника по их огневым позициям. Немцы перепахали всю высоту, но атаковать ее пока не решались.
На другой день после короткого и очень мощного обстрела немцы совсем прекратили огонь. Войска не могут вести бой, не имея отдыха. Единственно достоверными данными были цифры о количестве поступивших с высоты раненых. Фельдшер считал их тыча пальцем и записывал в свою книгу. С комбата требовали сведения об убитых, а он не мог ответить на этот вопрос. Полковое начальство грозилось и кричало, в полку торопились и отправляли своих связных на высоту. Солдатам сулили награды. Они шли и, не доходя высоты, погибали, за весь день один из посланных добежал до траншеи и вернулся назад. Ему удалось проскочить под огнем, он спрыгнул в траншею и онемел от ужаса. В траншее сидели убитые солдаты. Связной короткими перебежками пробежал вдоль траншеи и снова спрыгнул в неё.
Он опять лицом к лицу оказался с убитыми. На фронт он только что прибыл и первый раз увидел подобное зрелище. Похолодев от ужаса, что он один оказался среди покойников, он кинулся бежать обратно. Страх и ужас придали ему силы и скорости. Он падал и бежал, кругом не замечая ничего. Ему казалось, что и в лесу повсюду и кругом одни мертвые. Благополучно добежав до полка, он увидел живых и обессиленный свалился на землю. Его подхватили под руки и поволокли в блиндаж. Все замерли от страха и онемели, когда он объявил, что в траншее сидят только убитые. Слезы застилали ему глаза. Его подняли на ноги и подвели к столу командира полка. Он вдруг захрипел, заикал и его вырвало прямо на стол, где лежала разрисованная красными стрелами карта полка. Стрелы исчезли, его подхватили и потащили из блиндажа. Эта страшная весть с быстротой молнии облетела все службы полка. Она поползла по проводам. Два полка солдат, молодых ребят — как поется в песне, — отдали свои жизни.
— Кто же там держит оборону? — спросил командир полка.
Ответа не последовало. К вечеру, после короткого мощного обстрела, немцы прекратили стрельбу и отправились на ужин. День для немцев был не легкий. Еще бы, после такого напряженного дня стволам орудии нужно дать остыть. Солдатам положен отдых. В лесу, тем временем, в спешном порядке готовили новую роту. Ее пополнили солдатами с поджившими ранами, почистили санроту, и сотня серых, замшелых, потертых шинелей, потолкавшись в лесу, тронулась на высоту. Ее повел младший лейтенант, только что прибывший из тыла с офицерских курсов. На фронте он раньше не был. Мало что понимал в войне и поэтому держался спокойно и пошел на высоту уверенно. Когда последние залпы артиллерии стихли на высоте, я вылез из воронки и перебежал в пулеметную ячейку Парамошкина.
— Как немцы? — спросил я его.
— Все тихо, товарищ лейтенант!
— Это хорошо!
Я крикнул ординарца, который с политруком Соковым сидел в щели на двоих и велел ему привести связного для отправки в тыл.
— Пойдешь в полк! — сказал я связному. — Доложишь, что рота держит оборону, потерь в роте нет. Немец пока не атакует. В стрелковых ротах большие потери. Пусть мне дадут телефонную связь. Найди нашего старшину. Пусть берет хлеб и кормежку. С ним и вернешься назад. Все понял?
— Ясно, товарищ лейтенант!
— Ну давай, вали!
Вскоре в пулеметную роту дали связь. Телефонист устроился в воронке около трупа. Я ушел проверять пулеметы. Я переходил от одного пулемета к другому, говорил с солдатами, с кем шутил, на кого рычал и одергивал, и солдаты не обижались. Солдаты знали, что это за дело, и что я рычу без злобы. Я осмотрел все пулеметы и предупредил солдат.
— Из пулеметов не стрелять! Себя не обнаруживать! Если немцы пойдут в атаку, начнет Парамошкин! После него начнете вести огонь!
Вернувшись назад, я увидел своего политрука. Он сидел на краю своего окопа.
— Где ты пропадал?
— Я здесь в щели с ординарцем сидел! Как там у ребят на точках?
— Раненых нет! Все живы здоровы!
— А где будет наше КП?
— Какое КП?
— Ну, где будем строить землянку! Я видел вон там у сарая готовые бревна.
— Ты толкуешь дело! Только за одну ночь нам ее не осилить. Так что наберись пока терпения, пару дней придется посидеть в открытой щели. Сегодня же под землянку начнем копать котлован. Вон там, в воронке, где сидит телефонист. Вот ты этим делом и займись! Пусть труп уберут! А то он завтра на солнце пустит дух! И вот еще что! Я пойду к пулеметчикам на правый фланг, пусть мне сначала отроют щель!
— Где рыть?
— Вон там, около пулеметного окопа Парамошкина. Будут звонить из полка, скажи потерь нет. Где мы сидим, по телефону не рассказывай. Разговаривай потише. Немцы могут рядом быть, во ржи. Я скоро вернусь. Да, передай старшине: пусть в роту доставит воды. Вода нужна для пулеметов и для людей. День будет жаркий. Видел, сегодня как пекло. Только что проверял пулеметы во взводе старшего лейтенанта, из кожухов вылили воду. Спрашиваю его: «Почему в пулеметах нет воды? Как будешь стрелять? Если кожуха пустые». Молчит. Спрашиваю Балашова. Он вроде толковый и серьезный парень: «Как получилось, Балашов, что оба пулемета без воды остались?» «Командир взвода заболел! — отвечает. — Просил пить. Вот мы ему и слили». Вот такие дела, политрук!
Я хотел уже встать и уйти, но политрук забеспокоился, засуетился, огляделся по сторонам, подвинулся ко мне и осипшим голосом сказал:
— Я хочу тебе кое что сказать. Дело серьезное!
Петя достал кисет. Свернув цигарку, спустился в окоп, чиркнул спичкой, прикурил, вылез наверх и, держа папироску в рукаве, добавил:
— Он подцепил заразную болезнь!
— Какую-какую? — я снял пилотку, разгладил волосы и посмотрел на него. — Говори, я слушаю!
— Помнишь, — начал он вполголоса, — там, на последнем месте обороны, где мы недели две стояли под дождем. Ну, где я ночью уходил проверять посты.
— Ну и что?
— Так вот! Никакого указания политотдела не было. Мы со старшим лейтенантом просто ходили к бабам.
— К каким бабам? Если до ближайшей деревни в тыл не меньше десяти верст. Пешком не обернешься. Ночи сейчас короткие.
— Да нет! Мы в деревню не ходили.
— А куда же вы ходили?
— Помнишь? Когда ты его со связным отправил во взвод, солдаты ему сказали, что рано утром в тот день в нейтральной полосе они видели дым. Дым шел как вроде из трубы. Старший лейтенант взял бинокль и весь день пролежал, наблюдая за тем местом. Там, в лощине, около оврага, недалеко от нашей передовой была землянка. К вечеру он увидел, как около нее мелькнула женщина. Ночью он один пошел туда. В землянке их было две. Одна молодая, а другая постарше. Вернувшись к себе в окопы, он солдатам ничего не сказал. На следующий день он встретил меня и предложил: «Есть две бабы, политрук. Одна молодая — это моя. Для тебя есть постарше. Если согласен на постарше, сегодня ночью пойдем. Ротному ничего не говори, а то он сразу отошьет нас обоих». Я согласился на постарше. Мы договорились встретиться вечером в пулеметной ячейке. Погода была дождливой. Немцы не стреляли. Ты спал. На передовой было тихо. Но я все равно боялся. Ничего не сделаешь! Охота пуще страха! Потом походил-походил — привык! Две недели ходили мы туда. А вечером, когда пришли в лес под Пушкари, он сказал мне, что подцепил заразную болезнь. Посоветуй, что делать?
— Ты лучше меня знаешь, что за это бывает. Такие вещи на фронте рассматривают как самострел. Его вылечат и отдадут под суд.
— В том то и дело! Он просил поговорить с тобой. Он хочет пойти к фельдшеру и договориться с ним частным порядком. Как ты на это смотришь?
— Я отпущу его на один день. Но запомни! Я знать ничего не знаю на счет его болезни! Ты с ним куролесил, ты и расхлебывай. У меня и своих дел в роте по горло! В санчасть поведешь его ты. Даю вам на это ночь до рассвета! К утру вместе с ним вернешься назад.
Я поднялся, позвал своего ординарца и, шагнув в темноту, ушел на правый фланг роты. Ночью Парамошкин и его расчет вырыли для меня узкую щель и прикрыли ее соломой.