взбеленились. Комбат лично пересчитал по пальцам всех солдат. Солдаты оказались на месте. Первая грязная версия отвалилась.
— А что насчёт рогаток?
— Этот факт подтвердился!
Из дивизии последовал грозный приказ:
— Любой ценой вернусь рогатки на место!
Стрелковой роте дали команду в окопах ставить столбы. Коловорот в виде горизонтального бревна с крестовинами упрется в вертикальные бревна. Рогатки можно будет подцепить и наматывая веревки утащить обратно. Но немцы были не дураки. Они связали рогатки стальными тросами и тросы завели в окопы и закрепили их. А чтобы к проволочному заграждению не подошли, перед ним поставили мины. Рогатая операция провалилась. Один солдат при подходе к проволоке подорвался, остальные повернули обратно. А в общем это происшествие всколыхнуло всю дивизию. Сначала ругались и грозились, потом стали шутить и посмеиваться. Настроение передалось с передовой. Сначала стали смеяться солдаты, потом захихикали в полку начальство снисходительно стало посмеиваться, в дивизии улыбались и качали головами. Народ оживился, сбросил дремоту. И только одному человеку было не до смеха — командиру стрелковой роты. Когда его вызывали в батальон, все радостно улыбались, потом начинали смеяться, некоторые особенно смешливые держались за животы.
— Это он? — спрашивали они друг друга. — Это тот самый?
Им было смешно, а ему от этого смеха — хоть в петлю лезь. Анекдот! Это у него немцы проволоку уволокли? Веселый смех и ехидные словечки сыпались отовсюду, где б он не проходил. Потом улыбки и смешки перебрались в полк и дивизию. Из полка, кто был посмелей, и пока немец не стрелял, бегали в роту посмотреть, где стояли рогатки и где они теперь. Такого за всю войну не увидишь! Бегали потому, что на высоте стояла гробовая тишина. Некоторые, которые все же побаивались, звонили по телефону и давали советы как быть.
— Слушай, лейтенант! Их нужно облить бензином и поджечь! Пусть сгорят! Никому, так никому!
Лейтенант всех терпеливо слушал, никому не перечил, но уловив в телефонных звонках забаву и потеху, перестал подходить к телефону и отвечать на вопросы. Немцы ликовали вовсю! Первое время по ночам они усиленно освещали передний край ракетами. Но, видя что русские с потерей рогаток смерились, тоже успокоились и перестали светить. Улеглись страсти, утихла брань, прекратился смех на передке и в полку, забыли про проволоку и в дивизии. Время лучший фактор. Оно свое дело сделало.
Солдаты на передовой разошлись по своим окопам, разбрелись по землянкам, незаметно стали впадать в тихую и размерную жизнь. Делать вроде было нечего, суетиться незачем, охранять колючие рогатки не надо. Посмеялись, погудели, помахали кулаками в сторону немцев и от сердца отлегло. Командир роты прославился на всю дивизию. И потом спустя время, когда его вызывали к телефону, он готов был покорно выносить все, любые замечания, разносы и втыки, только бы не вспоминали злополучные рогатки. А виноваты были во всем саперы. Они не закрепили рогатки на месте, не заминировали подходы к ним.
Вчера один из зевак-солдат высунул свою физиономию поверх окопа, и ему пулей задело ухо. Комбат прочитал по этому поводу командиру роты мораль, почему он не бережет своих солдат.
— На передовой сейчас каждый человек дорог! Я из-за тебя в полку схлопотал выговор! Не знаю! Понимаешь ты это?
Лейтенант ничего не ответил. Да! Времена изменились! Поутихла стрельба! С командира роты стали спрашивать за любые потери. У одного из солдат расстроился желудок. По телефону кто-то из штабных закричал:
— Что они у вас там жрут? Опять дристуны появились в санчасти!
Ротный молчал, слушал и думал: «Кормите получше — они и не будут жевать перепрелую рожь».
Командир стрелковой роты частенько заходил ко мне поговорить о делах, рассказать о своих неудачах, жаловался на свое житье. Я понимал его. Я тоже начинал войну, как и он, в одиночку. Мне тоже было трудно и многое непонятно.
— Не убьет через полгода! Все само встанет на свои места! А сейчас не отчаивайся! Меня тоже ничему не учили, а орать и грозить было кому.
Солдаты не только жевали проросшую рожь, они засыпали в траншеи убитых и вытряхивали из их мешков всякую всячину, что пахло съестным. Разве за ними усмотришь?
Случилось в Пушкарях и еще одно происшествие. Намотали немцы на железку большой моток провода и забросили его ночью к окопам стрелков. От клубка отходила изолированная жила телефонного провода. Она тянулась вдоль линии окоп, а затем уходила в нейтральную полосу и далее к немцам. Все думали, что этот моток и провод остался как обрывок старой немецкой линии связи. Многие ходили мимо, видели его и не обращали внимания. Однажды при повреждении нашей линии связи, телефонисту понадобился кусок телефонного провода для надставки. Он вылез из окопа на поверхность земли и потянул на себя немецкий провод. Провод не поддался.
Тогда он решил проверить, наша ли это связь и куда она идет. И каково же его было удивление, когда в телефонную трубку он услышал немецкую речь. Когда же немцы оставили здесь свою связь? Солдаты, дежурившие рядом в окопе, тут же усекли что к чему. Один попридержал телефониста, другой быстро сбегал в землянку, принес катушку телефонного провода, нарастил немецкую связь и подтянул с катушки провод в окоп. Солдаты включили аппарат и тут же образовали живую очередь. Переговорный пункт заработал. Они начали с немцами переговоры.
— Алё! Алё! — и сыпали в трубку ругательства и разные знакомые немецкие словечки.
— Фриц ферштеен! Хенде хох! Гитлер капут!
А от туда неслось:
— Руссише швайне! Иван капут! Дратвер… цап-царап.
Переговоры шли на самом высоком солдатском уровне. Начальство об этом не знало. Солдаты знали, что как только оно засечет международные переговоры, то их всех сразу вытурят из окопа, а телефонисту сделают втык. Солдаты насыпали телефонисту махорки, подарили старую немецкую зажигалку, чтобы он сидел, не рыпался и молчал. А они по очереди прикладывались к телефонной трубке и учили немцев ругаться матерщиной. Один крутил ручку в аппарате, а другой в это время придумывал хлесткую фразу, чтоб немцам от нее стало тошно. Он искал подходящее слово, силился и носом сопел. У стоящего сзади лопалось терпение, он выхватывал трубку и с хода выпаливал немецкие слова.
— Фриц! Гутен таг! Швейне! Давай цурюк на хаузе! Дейчланд! Ферштеен? Морген фрю, алес капут!
К вечеру это мероприятие прекратили. Солдат разогнали. Командиру роты сделали втык. Что это за высота? Опять учудили! Что там за солдаты? Мать их, твою так! Опять натворили!
Глава 17. Станция Земцы
В боях за Пушкари наши полки понесли большие потери. Мы захватили высоту, оседлали дорогу, инициатива, как говорят, перешла в наши руки, но в стрелковых ротах осталось мало солдат. Когда в 45 полку подсчитали наличие активных штыков, то эту цифру тут же засекретили. Штабникам запретили вслух говорить о ней.
На высоте кроме пулемётчиков остался десяток солдат. |Они сидели подавленные, с тупым безразличием. Ничего нового, что могло пробудить их, не происходило, боеспособность их в расчёт можно было не брать.| Пулемётчики |тоже| выдохлись и устали. Бесконечные обстрелы вымотали людей, ударь немец ещё раз по высоте, нажми разок как следует, и всё полетело бы к чёртовой матери. Сколько можно было терпеть?
На войне в сорок втором основную тяжесть борьбы несли на себе солдаты пехоты. Нашу артиллерию тогда никто из нас всерьёз в расчёт не принимал. Была ли она вообще? Для нас это была загадка. Куда она била? И била ли вообще? Я, например, ни разу не видел, чтобы над немецкими окопами разорвался хоть один снаряд. Артиллеристы у нас в дивизии числились, ездили цугом, катали свои пушки четвёрками, прятались где-то в лесу |а за лесом от них было пользы, как раненому порошки от кашля|.
В связи с нехваткой солдат на передке, медсанбат и санроту ещё раз почистили. Наскребли десяток с затянувшимися ранами, комиссовали и отправили на высоту. В санбате остались лежать только тяжёлые. Они были нетранспортабельны, их в тыл нельзя было везти. Жизнь некоторых из них отсчитывала последние часы и минуты. Они своё великое дело сделали |и их оставили в покое|. На высоте этим десятком солдат не заткнёшь пустые места. Ночью можно было пройти на высоту с любой стороны |незаметно|. Не возьмут же, например, ездового обозника от живой лошади и не отправят на передовую в качестве солдата-стрелка. Кто будет таскать барахло и дёргать вожжами? А потом доберутся, гляди, и до интендантов, и те со своих мест полетят! Нет уж! Тут святое и тёплое место! Здесь брюхатых трогать нельзя! Тылы и полковые службы были в полном комплекте, |пока стояли в лесу под Пушкарями| и потерь |почти| не имели. Как-то раз убило одного и двух лошадей |и вся остальная братия отделалась лёгким испугом|.
Разинул рот — сам виноват. Как-то перед рассветом меня вызвали в штаб полка. Я сбежал с высоты, прошёл по лесной тропинке, потом свернул на дорогу и долго шёл, цепляя за корни деревьев ногами, было ещё совсем темно. Пока я шёл, стало светать. Но свет в лесную глушь приходит не сразу. Листва и деревья наверху сереют, а внизу, под кроной, на дороге ещё темно. «Ну вот и землянки,» — подумал я, сворачивая по тропе с дороги.
— На тебя приказ пришёл! Посиди! Сейчас начальство освободится! — объявил мне писарь, мордастый солдат, когда я поравнялся с землянкой начальника штаба.
Я огляделся. Кругом землянки и блиндажи, вкопанные в землю под бугром в лесной заросли. На каждой из них толстые брёвна в четыре наката. Полковые сапёры поработали на славу. Вот так в тылах полка работали, копали, пилили, и таскали, укладывали брёвна наши полковые сапёры всю войну. Эпизодически вязали рогатки и выносили их на передовую, и то это делали самые нижние чины.
Тут жили штабные, политработники, связисты, снабженцы, складские, обозные, портняжные, сапожные умельцы, писаря и парикмахеры. Они возили, варили, кормили, седлали лошадей, кроили из мягкого хрома начальству сапоги, из добротного сукна строчили в талию шинели, занимались стрижкой, брижкой и брызганьем одеколоном после бритья. Начальство было не против горячего компрессика, массажика с помадой и одеколоном. Каждому угоди! Такая у тыловой братии служба.