Одного из таких мародеров немецкий пулемет поймал на мушку, и он получил двойную порцию свинца на недостающие зубы и коронки. Он остался лежать в снегу в обнимку с обезображенным трупом.
— Его нужно оттуда взять и похоронить! — сказал комбат. — Пусть отвезут в лес и там в могилу зароют!
Я возразил ему на это.
— Пусть лежит здесь! И пусть все видят, чем мародеры кончают! Он случайно не для тебя, комбат, добывал золотишко? Могилку хочешь ему копать!
— Нет! Ну, нет! Что ты!
— Оставь его здесь, на снегу! Это будет лучше для тебя и пойдет на пользу батальону!
Комбат посмотрел на меня и прищурил глаза. Я подмигнул ему и он налету уловил мою мысль и согласился со мной.
— Старший лейтенант говорит дело! Пусть здесь валяется!
Мы стояли около блиндажа и курили Грязновские папиросы. Ординарец комбата и телефонист очищали проход в блиндаж от снега.
Я вернулся в блиндаж. Грязнов по-прежнему сидел за столом и крутил свою зажигалку. Солдатам с передовой не разрешали ни на минуту отлучаться. Собиранием в поле занимались в основном тыловики и дежурные телефонисты. Вот и получил Грязнов из рук кого-то из них блестящую зажигалку и трехцветный немецкий фонарик. Грязнов сидел за столом на широкой лавке и сосредоточенно крутил свою зажигалку. Но вот он взял стоящий на столе фонарик, нажал кнопку — фонарь загорелся. Передвигая рычажком цветные стекла, он изменял цвет огня. Фонарь светился то зеленым, то красным, то синим светом. Фонарь исправно работал, а зажигалка ни разу не зажглась. Он брал по очереди то фонарь, то зажигалку, нажимал на кнопку и громко щелкал защелкой и, что-то соображая, качал головой.
А на голове у него поверх шапки ушанки была надета стальная каска — усовершенствованный шлем с подтулейным устройством и с подрессоренными подушками. Он был шире и больше по объему, чем старые каски. Грязнов и в блиндаже, где было жарко и душно, никогда не снимал свою каску с головы. Он ходил, сидел, ложился на нары и спал не снимая каски и не отстегивая плетеного ремешка из-под бороды. Грязнов был всегда начеку. Стоило ударить где-нибудь снаряду или бомбе, далеко или близко — это все равно, Грязнов вылетал пулей наружу. Он вслепую не мог переносить никакую стрельбу.
Нужно сказать про политсостав вполне откровенно, правдиво и поставить точку. Были среди них и храбрые люди. Но были они гражданские лица. Военным делом никогда не занимались. Они его не знали и знать не хотели. По своей серости и трусости, они всего боялись, дорожили за свою жизнь и старались приписать себе в заслугу наши победы. Мы офицеры, мы и на войне были ничто. Это не мы и не солдаты били врага, ходили в атаки, захлебывались кровью, отдавали свои жизни, устилали трупами дороги войны, это политруки защищали нашу родину. Хватит лицемерить! Пора поставить точку! Пора всех посадить на свои места! Грязнов тоже после войны разинет рот и будет доказывать, что он был на передовой и воевал.
В полку о нем давно ходили анекдоты. Он знал, что над ним все смеются, он терпеливо переносил смешки и насмешки.
«Говорят, у вас в полку есть один капитан. Он, говорят, в баню ходит, не снимая каски. А что? Старики в деревне завсегда лезут париться на палатья в зимней шапке. Шапку надевают, чтобы не обжечь лысину.»
Разговор этот специально заводили при Грязнове. Рассказывали специально для него. Смотрели ему прямо в лицо, не отводя глаз. Интересно, что он будет делать?
А он, пригнув подбородок к шее, очередную насмешку, можно сказать, как плевок в глаза, молча глотал, вставал и уходил, сузив брови, как бы озабоченный серьезными делами. Слова его не пробивали. Он боялся одного, как бы его не зацепил осколок или не прошила пуля. Он видел, что все проезжаются на его сечет, смеются в глаза откровенно, но он не взрывался и не отвечал на насмешки. Он знал, что открой он свой рот хоть один раз, и ему прохода не будет, его заплюют и засвищут. Он молча вставал и уходил в свой отсек — одинокий сортир под открытым небом.
Пусть смеются. Пусть порадуют душу. Все равно их скоро убьют! До начальства уже дошло. В политотделе скажут:
— Надо прекратить! Смеются над политработником! Примут решение — переведут куда-нибудь в тылы. Сортир мое спасение. Пусть обо мне слух до Пшеничного дойдет. Он сразу все поставит на место.
Блиндаж, где мы жили, возвышался над снежным полем и торчал, как бугор. Вход в блиндаж был расположен в сторону немцев. Небольшое окно тоже смотрело в немецкую сторону. В проход под занавеску могла залететь любая мина, ударить снаряд. Все осколки при взрыве пойдут во внутрь блиндажа.
Если над нашими позициями появлялся немецкий самолет или вдоль дороги взрывался снаряд, Грязнов тут же покидал свое место на нарах к бежал занимать место в сортире.
Узкий извилистый проход вел в низину и в сторону. Блиндаж, как мозоль, торчал на виду, а сортир был на отшибе в снежной низине.
Почему бы немцу не ударить по блиндажу? Он, видно, хочет подловить его, Грязнова, когда тот завалится спать. И Грязнов по ночам ворочался, часто просыпался, навострял уши, прислушивался и, ничего не услышав, вздыхал.
А сортирчик, извините, от блиндажа отстоял далеко. Ни с какой стороны его не видно. Занесен он снегом кругом. Узкая щель. В ней Грязнов помещался впритирку. Сортир не мог привлечь внимание самолета. Кто будет вести огонь из орудия или бросать бомбу по одиночному человеку.
Услышав отдаленный гул, Грязнов объявлял всем, что у него живот! И бежал поспешно в укрытие с деревянной крышкой. Он сидел там с утра и до вечера. Свежий морозный воздух и ветерок нагонял на его щеках заметный румянец. На воздухе он здоровел. В блиндаже он задыхался. На ночь он ложился на нары, забирался в самый дальний угол, чтобы тела лежавших ближе к двери прикрывали его.
— Вам хорошо! — говорил он с обидой. — У вас желудки целы! А меня вот всю жизнь сквозит! Вот так всю жизнь и мучаюсь!
— Кончай врать, Грязнов!
И он тут же умолкал.
Нужно сказать, что на счет пожрать и выпить равных ему в батальоне не было. Грязнов на все смотрел с молчаливым расчетом. Вдруг завтра продуктов не будет.
— Ты оставь же сала! — говорил он комбату.
— От нет! Уж дудки! — отвечал с хода комбат.
У комбата был свой взгляд на съестное и на добывание продуктов. Он был хозяином в батальоне и ни с кем не хотел делить свою власть, даже с Грязновым.
— Ничего! Потерпишь до моего прихода!
Грязнов ходил к врачам в медсанбат. Просил комиссовать его по состоянью здоровья. Но врачи, похлопывая его по объемистому животу, удивлялись его необыкновенному здоровью.
В летную погоду, когда в небе появлялись самолеты врага, Грязнов отправлялся на наблюдательный пункт, как на дежурство.
Вскоре в блиндаж перебрались жить офицеры-артиллеристы. У нас на нарах образовалась довольно веселая и дружная компания. Играли в карты. Сначала в дурака, а потом на интерес. Карты быстро надоели. Переключились на Грязнова.
Двое-трое выходили в поле, били из автоматов поверх сортира. Грязнов не догадывался. Поспешно выбегал и прятался в блиндаж. А в блиндаже его подстерегала самая страшная казнь на свете. Как только он снимал с себя полушубок и залезал на нары, в железную печку бросали горсть пистолетных патрон. Крышку быстро завинчивали и ложились на нары, как будто подкинули дровишек. Патроны, попав на огонь, со страшным треском начинали рваться, но железных стенок печки пробить не могли. Из отверстий заслонки вырывался дым и сыпались искры, летели мелкие красные угли, а по ушам барабанили беспорядочные пулевые разрывы.
Грязнов хватал полушубок и страшно матерясь выбегал наружу. А в сортире уже висела привязанная к толчку ручная граната. За кусок привязанного провода дергали, вылетала чека и планка запала. Грязнов приближался к сортиру и перед его носом раздевался мощный взрыв. Он трясся и рыдал в узком проходе. Потом он испуганно пятился назад и возвращался в блиндаж. В блиндаже стоял хохот до слез, до изнеможения.
Грязнов ложился на нары и затихал, как умирающий. В это время из другого угла кто-то стрелял в потолок из пистолета, закрывал глаза и лежал как и все без движения. Грязнов подымал голову и орал истошным голосом, что будет жаловаться командиру полка. А за что? На кого?
— Мы не в твоем полку! Твой командир полка к нам никакого отношения не имеет. А если ты начнешь сплетни разводить, мы тебе ночью тут такое устроим, что у немцев на заднице дыбом встанут волоса!
На нарах раздавался дружный хохот. Смеялись до слез, до истошного кашля и пердежа. Через некоторое время все успокаивалось. Грязнов поднимался с нар, подходил к висевшей в проходе занавеске, смотрел через щель в печку на раскаленные угли — не подбросил ли кто туда патрон — и начинал потихоньку сопеть. Но кто был в чем виноват — он не знал. На кого он собирался жаловаться?
— Больше не будем! Слово даем! Ложись спать!
В это время из полка возвращался комбат.
— Опять Грязнова пугаете? — говорил он и садился на лавку. — У него заворот кишок произойдет! Слезайте с нар, давайте садитесь за стол, ужинать будем!
Во время еды страсти успокаивались и обиды отходили на задний план. У Грязнова мелькали скулы, во всю работали челюсти. Перед тем как устроиться спать, Грязнов проверял содержимое своих карманов. Он вываливал на стол несколько перевязочных пакетов и внимательно пересчитывал и осматривал их. Он боялся не только смерти, но и случайного ранения. Он видел, как иногда мимо КП тащили раненого и перевязать на дороге было нечем. Когда обращались к нему и просили лишний пакет, он молча отвертывался, мотал головой, давая понять, что у него лишних нет и разговор окончен. Однажды связной солдат пришел в блиндаж и поставил к стене свой автомат, позабыв перевести его на предохранитель. Было это днем. В блиндаже находились все. Почему упал автомат, никто понять не мог. И когда он упал плашмя на пол, произошел случайный взвод затвора и произвольный спуск, автомат начал бить боевыми пулями, ползая по полу. Полдиска пуль высадил он в проходе под нарами, завертевшись на месте. Задев