Мы сидели на нарах и играли в карты. Майор шевелил голыми пальцами и обыгрывал нас. Когда Малечкин выигрывал, он радовался, как ребенок. Он рассказывал нам о своих похождениях и в это время зазвонил телефон. Майор бросил карты и на четвереньках лез по нарам к столу. С кем он разговаривал — я не прислушивался к его разговору. Мое внимание привлекла раскаленная железная бочка, стоявшая на земле по середине прохода. Я смотрел на нее и видел, как она дымила и коптила. В квадратном отверстии, вырубленном в ее дне, горело и играло яркое пламя. Приятно смотреть на веселую игру огня, когда на душе спокойно и пули со спины не летят.
У немцев печки специальные. В сороковом у них вообще не было печей. Они не думали, что застрянут зимой в России. В сорок втором они для фронта изготовили специальные печи. Такая немецкая печь стояла в блиндаже у комбата Белова. Она представляла собой небольшой отлитый цилиндр с набором труб, которые вместе с печкой подвешивались к потолку. Печка имела герметичную дверку. Через нее загружали небольшие чурки и завинчивали дверку прижимным винтом. В дверке имелся специальный диск с отверстиями. Через большое круглое отверстие поджигалась лучина. Как только чурки разгорались, диск поворачивали на отверстие меньшего сечения. При образовании в печке красных углей, диск поворачивали на самое маленькое отверстие. Воздуха через него поступало мало и только хватало для поддержания тления. Дрова постепенно и медленно обугливались. Ни дыма, ни копоти, одна лучистая энергия. Тепло от такой печки исходило в течении всей ночи. Утром, когда открывали дверцу, в ней тлели красные угли. Такую печку вполне можно было подвесить в любой землянке и матерчатой палатке за трубу в потолке. Самой поразительной особенностью была ее легкость и экономичность. При медленном и длительном горении она давала достаточно тепла.
Достать такую печь было почти невозможно. Тыловики давали за нее целого барана в пересчете на консервы. А бочка в теплушке у Малечкина пожирала целые горы дров. Бочку топили день и ночь. К бочке был приставлен солдат, который целый день пилил, колол и таскал в блиндаж дрова. Такая у него была работа. В теплушке под потолком стоял сизый и едкий дым. Майор еще разговаривал по телефону, в теплушку с улицы зашел Егор и шепнул мне на ухо:
— Потапенко трубу привез! Идите посмотрите.
Я вышел наружу. На санях у интенданта лежал продолговатый зеленый ящик со стереотрубой.
— Комплектность проверили на складе! — пояснил он мне. — Труба как заказывали — новая.
— Передай ее старшине! Пусть отвезет в роту к Самохину.
Я вернулся в теплушку. Мы просидели за картами до утра. Утром, когда рассвело, завалились спать. Проспали весь день. Снаружи было темно, когда я поднялся с нар. Майора в теплушке не было. Я позвал ординарца и мы вдвоем отправились на передовую. Проходя мимо батальонного блиндажа, я взглянул на торчавшую сверху немецкую трубу и подумал:
— Никто из штабных полка не занимается стрелковыми ротами. Это меня наладили пулеметчиков опекать. А штабные полка живут сами по себе. Стрелковые роты в обороне торчат в окопах и никого не интересуют и никому не нужны.
— Парамошкин, на обратном пути зайдешь в батальонный блиндаж и заберешь печку!
Майор Малечкин не занимался пулеметными ротами. Он мыслил большими категориями. Ему было важно быть на глазах у штабных дивизии. Он говорил иногда:
— Вот получу полк, возьму тебя к себе замом! Солдаты и пулеметы — это чисто твоя работа!
Для меня передовая была привычной стезей. Тем более, что я теперь не отвечал за определенный рубеж и не держал, как Ванька-ротный, определенный участок обороны. Я не отвечал за него. Я был вроде представителя, консультанта или организатора. Я мог в любой момент уйти с передовой. И это имело огромное значение.
Командир роты с солдатами должен был стоять на занимаемом рубеже. А меня это теперь не касалось. Я был штабным офицером. Боевой приказ обороны данного рубежа обязывал Самохина и командира стрелковой роты держаться до последнего. Передо мной стояла одна задача, как я понимал, организовать систему огня и показать немцам, что у нас здесь на дороге мощная оборона и им соваться сюда вовсе не следует. От себя лично я хотел придавить финские пулеметы, чтобы они не стреляли по дороге.
Хорошо когда ни за что и ни за какие рубежи на передовой не отвечаешь. Пришел в роту, проверил бой пулеметов, дал необходимые указания, завалился в землянке и спать. Да! У командира роты не только рота солдат на шее, у него к виску приставлен пистолет судебного исполнителя военного трибунала, если он оставит свой рубеж. Вначале я не захотел идти на передовую, сидеть в роте и дежурить на КП стрелкового батальона. Я думал, что лучше остаться в лесу, на своей работе и заниматься бумажками. А раздражало меня больше всего, что я должен идти к комбату Беляеву, и сидеть у него на КП. Потом постепенно все улеглось и образовалось. Передовая была для меня привычным делом, и когда я окунулся туда, я понял, что штабная работа меня не влечет.
Теперь мы шли с ординарцем по большаку на передовую. Далеко впереди в сером снежном сумраке пространства просматривались очертания далеких высот. Ночь была тихая и безветренная. Мы шли по дороге, финны пока не стреляли. По логике вещей нам нужно было пройти открытые участки побыстрей. Но мы с ординарцем почему-то лениво передвигали ноги. Мы шли не спеша, посматривая вперед. Вот также медленно и нехотя возвращаются на передовую из тыла солдаты. Финны знали, что с наступлением темноты на дороге обязательно появятся люди. Они стреляли вслепую. Пули находили свою жертву. Потери были небольшие, но действовали на нервы людей. Мы лениво поднимаемся на бугор. Впереди по дороге ползет человек. Мы с Ванюшкой прибавляем шагу и через некоторое время догоняем его. Солдат продолжает ползти, не обращая на нас внимания. Мы идем чуть сзади, он нас не замечает.
— Ты что, ранен? — спрашиваю я его.
Нагибаюсь над ним, легко тронув его за плечо. От неожиданности он припадает к земле и замирает на месте.
— Ты ранен? Чего молчишь?
— Не! — тянет он и оглядывается.
— А чего ползешь?
— На энтом бугре нас вчера с напарником прихватило. Его убило. А я цел!
— Подымайся! Пойдешь вместе с нами на передовую! Ты что, из роты?
— Не! Я телефонист! Я из полка присланный. Нас на линию в помощь сюда послали.
— Ну и помощничек! Мать твою вошь! Подымайся! Ты слышал, что тебе сказали!
Солдат поднимается на ноги, вытирает потное лицо и мы втроем идем по дороге. Солдат идет с опаской, поминутно поглядывает на меня. Не прошли мы с километр, как впереди на дороге блеснул огонек и на нас понеслась извилистая линия трассирующих. Мы прошли по дороге самый длинный участок открытого пути, и вот сверкающая лента трассирующих теперь неслась и летела прямо на нас. Пули прошли мимо и завизжали на излете. Я остановился, солдат и ординарец тоже замерли на месте. Новая очередь трассирующих неслась по дороге на нас. Солдат стал припадать к земле, выбирая момент, чтобы упасть и прижаться к земле.
— Куда? — крикнул я на него. — Куда под пули лезешь? Пули идут ниже колен! В живот хочешь десяток получить! Стой как стоял на месте!
Мои слова подействовали на него. Финны пускали одну за другой короткие очереди.
— Ты что, не видишь? — сказал я, набрал воздуха и перестал дышать.
Пули прошли у самых ног. Мне даже показалось, что одна чиркнула мне по валенку.
— Присядь, присядь! Всю порцию свинца и получишь в живот! На кой черт таких идиотов на свет рожают? По ногам ударит, может живым останешься. А с животом сразу на тот свет угодишь!
Новая длинная очередь голубоватых пуль вдоль дороги понеслась навстречу нам. Вслед за ней еще одна, почти прямая, засверкала над бровкой дороги. Мы стояли и ждали удара свинца по ногам. Но вот финны на миг прекратили стрельбу. Мы рванулись вперед и успели сбежать по дороге в лощину. Мы переждали некоторое время в низине, и как только финны прекратили стрельбу, мы снова перебежали открытый участок дороги.
Теперь лента трассирующих мелькает по самой земле. Вот она ткнулась в дорогу.
Пули ударились в мерзлую корку и, разлетаясь в стороны, рикошетом уходят вверх. Мы стоим, смотрим и почти не дышим. Голубые горящие огни — это трассирующие. А в промежутках между ними летят пули обычные, свинцовые. Их при полете не видно. Немцы их в ленту набивают по пять штук. Наши экономят — набивают по десять. Знаешь прекрасно, что за каждой трассирующей летят обычные, которых не видно. А на душе скребут — которые горят. Стоишь и ждешь, и гложет тебя тоска. При выходе на следующий перевал опять попадаем под пули. И так всю дорогу. В голову лезут разные мысли. Я даже начинаю думать, не наблюдают ли нас немцы в какую специальную ночную трубу. Снова стоим и ждем. Стоим, как приговоренные к расстрелу. В такие минуты даже не думаешь, что останешься живым. Для полной картины не хватает кирпичной стены, от которой должны отскакивать пули, Мы стоим лицом к пулеметам и видим, как в нас летят голубые горящие пули. У финского пулемета ствол вскинулся вверх и пули идут у нас на уровне груди. Мы отбегаем на обочину дороги.
На войне у солдата свои приемы, ходы и правила. Стрельба прекращается. Мы стоим и ждем несколько минут. Финны не стреляют. Мы встаем и делаем перебежку в овраг. Мы в овраге на передовой и, откровенно говоря, устали и измотаны. Я не столько устал физически, сколько был душевно утомлен и подавлен. Почувствовав на себе финские пули, я со всей злостью собрался им отплатить. Я поклялся отомстить им за это. Мы сошли по снежному скату вниз, зашли в ротную землянку к Самохину. Самохин спал, я не стал его будить. Я лег на свободное место у стены и тут же заснул. Я не притронулся к еде, которую нам оставили в котелке на железной печке. От солдатского хлебова только мочиться часто бегаешь. Оно как водица, подсолена и замешена немного мукой. Пропустишь ее через край сквозь зубы. Попадет на язык мучной комок. Считай, что тебе повезло. Потому и не строили при землянках для своих солдат отхожих мест и сортиров, где солдат бы мог посидеть, о войне подумать. Хлебово из солдата выходило в виде мочи. Молодой пускал струю на несколько метров, а старики поливали себе на коленки и на валенки. Выдь посмотри! Весь овраг помечен желтыми пятнами.