Хотя мы стояли во втором эшелоне, но нас постоянно обстреливали немцы. Прилетит немецкая фугасная штучка, накроет блиндаж, и всем разговорам конец. Все четыре наката вместе с землей наружу вывернет, выворотит яму — требуху не найдешь.
Была одна странная особенность в быстротечной жизни майора. Его подгонял не только неукротимый и решительный характер, его повсюду преследовала мысль о неизбежной скорой смерти. Человек чувствует, когда у него из-под ног уходит земля. Смутный страх заставлял его торопиться. Он не мог ни минуты посидеть спокойно на месте. Он куда-то все время спешил. Многие штабные, находясь во втором эшелоне, тряслись и бледнели, прощались с жизнью во время обстрелов. Это нам, с передка, привыкшим под рев снарядов качаться в земле, было как-то ни к чему особо бояться. Ведь немец бил не залпами батарей, а всего двумя-тремя орудиями, периодически пуская снаряды. Из полсотни снарядов, брошенных в лес, один вполне мог угодить в любой блиндаж. Снаряды были тяжелые, фугасные, с замедленным взрывателем. Они все выворачивали под собой. Но попасть в блиндаж, когда снаряды рвутся на площади в сотню метров, дело сложное и практически почти невозможное. Но бывают, конечно, случаи!
С каких-то пор я стал замечать смертельный страх и тоску в глазах нашего майора. Ему как будто шепнули ангелы, что надо готовиться, что дело идет к концу. Когда на подлете начинали гудеть немецкие снаряды и выворачивать огромные воронки в стороне, в лесу все вздрагивали, сжимались в пружину, бросались на землю и ладонями прикрывали голову, если на ней в этот момент не было каски. У майора, как я замечал, во взгляде появлялось тупое безумие. Зрачки расширялись, взгляд останавливался, лицо становилось землистого цвета.
Кончался обстрел — мы чертыхались, стряхивали с себя землю и сидя тут же, на полу землянки, закуривали. А майор столбенел и как истукан смотрел перед собой, ничего не видя. Что-то сломалось и лопнуло у него внутри.
Над головой у нас ходили и прыгали бревна наката, летела земля, трещали потолочные поперечины, ломались опорные стойки. Мы лежали плашмя на полу, прижав животы. По полу катались банки, дребезжали пустые котелки, падали прислоненные к стене винтовки. Кусок палаточной ткани, висевший над дверью, хлестал и метался, из печки сыпались угли и летели искры, латунная гильза светильника звенела, как электрический звонок. Все мы качались вместе с землей и бревенчатым срубом. Телефонные коробки летели на пол — обрывалась связь. Поднимешь голову на миг, на долю секунды, глянешь вокруг: в блиндаже клубы дыма, пыли, ничего не видно. Ты даже не знаешь где ты, на полу или в воздухе, наверху. Может, летишь уже вместе с бревнами? А что ты жив, тебе только кажется. Дернешься, дрыгаешься под всплески ударов ударной волны. Очухаешься, поднимешь голову, сядешь на полу, а во рту как кошки нагадили.
Обстрел утихал, пропадал гул снарядов. На вбитом в стенку крюке болтался противогаз. По его качкам можно было определить, как бросало блиндаж во время обстрела.
Выйдешь после обстрела наружу, дыхнешь свежего воздуха, потрясешься, как шелудивая собака, стряхнешь пыль с головы и плеч, протрешь глаза кулаком, глянешь на божий свет — вроде ты жив остался.
Где-то совсем рядом ударила тяжелая дура. Ударила так, что наш блиндаж на полметра подпрыгнул. Рядом слышны крики солдат. С той стороны подуло запахом немецкой взрывчатки.
В это время из дивизии вернулся майор Малечкин. Подъезжая, он по дороге слышал удары тяжелых снарядов. Он решил отдохнуть, но перед этим зашел ко мне узнать, нет ли в ротах потерь. Только он спрыгнул в проход моей землянки, как в воздухе опять зашуршали немецкие снаряды. Удар за ударом последовали вблизи. Кругом все заволокло и окуталось дымом. Мы пригнулись в проходе, пока рвались снаряды. Но вот все стихло. Мы подняли головы.
Вот тебе и майоров блиндаж! Бревна и накаты встали на дыбы. Сруб, опущенный в землю, разворочало начисто. На месте комбатовской лежанки образовалась огромная яма. Убило двух лошадей. Погиб солдат, стоявший на посту у входа. Взлетел в воздух майоров чемодан, где он хранил галифе и хромовые сапоги со шпорами. Не обращаясь конкретно ни к кому, он почесал в затылке и как бы сам себе говоря, произнес загадочно:
— Немец, каналья, давно метит в меня! Третий раз ухожу из-под самого взрыва.
Майор повернулся ко мне и добавил:
— Чем это кончиться? Он все время охотится за мной!
Взгляд у него был рассеянный, какой-то тревожный, полный тоски и печали.
— Ты вот каждый день шлялся по передовой. Под пулями и снарядами сидел. Сколько на Бельском большаке людей погибло? А ты жив и невредим. Я нахожусь во втором эшелоне. Отсюда ни шагу вперед. А он меня чуть не каждый день ловит. Нет чтобы нашему интенданту в блиндаж угодить! Одним жуликом и мазуриком было бы меньше. А он, стерва, ловит меня, за боевым офицером охотиться.
Майор Малечкин вообще-то не был трусом. В начале войны он воевал на передовой, ходил в атаки, был два раза ранен. Но потом, осев в полковых тылах, он стал избегать передовой, война стала действовать ему на нервы. Страх вселился в его душу. А раз он ухватил тебя, от него никуда не денешься.
Мы потоптались около его разбитого блиндажа. Майор крикнул своего, теперь безлошадного, стременного Егорку и велел ему идти к Потапенко.
— Передай, чтоб фляжку нацедил!
Мы спустились ко мне в штабную землянку, сели на нары, сидели молча, разговор не клеился. Через некоторое время появился Егорка с фляжкой в руке. Он подошел к майору и стал шептать ему на ухо:
— Потапенко про фляжку не велел никому говорить!
— Хрен с ним, с твоим Потапенко! И с его конспирацией! Давай наливай! Отметим случай такой! Нужно отметить мое воскрешение! Ты усек, Егор? Майор твой воскрес!
Егор подобрал валявшиеся на полу железные кружки. Постучал их донышками и краюшками об стол и приготовился наливать.
— Ты бы их хоть сполоснул, дубина! Нальешь нам вместе с землей. Потом отплевывай, отхаркивай! На зубах земля хрустеть будет! Никак не можешь сообразить?
Егорка сбегал за водой, обмыл кружки и вытер их тряпицей. Когда кружки были наполнены, майор приложил к кружке ладонь, помотал головой, сделал вздох и поморщился. Глаза у него были довольные.
Он знал, что спиртное в душу легко пойдет. Выдохнув для пущей видимости, он опрокинул кружку в широко раскрытый рот.
— Вот это дело! Душа в рай устремилась! — сказал он, переведя дух, и запел. — Дай Бог братцы не забыться, перед смертью похмелиться, а потом как мумия засохнуть! Егор, налей нам еще! Налей по капельки, да смотри, чтоб до краев было! Я тебя, жулика, насквозь вижу! Ты и на мне, на своем майоре, сэкономить хочешь! Не везучий я, старший лейтенант! Прилетит ко мне одна такая хреновина — и все. Тебя, вон, ни пули, ни снаряды не берут. А мне до конца войны не дожить. Вещий сон я видел. В твой блиндаж она никогда не угодит. Буду жить с тобой под одной крышей.
И майор полез на нары, устроился поудобней и вскоре заснул.
Утро пришло солнечное и светлое. Застучала капель, появились лужи. Оттепель навалились и на немцев. Дороги развезло. Подвоз боеприпасов прекратился. Немцы перестали стрелять. Им было не под силу таскаться по размокшим дорогам.
Майор слегка похрапывал, но вскоре пробудился. Он не любил, проснувшись, лежать и потягиваться на нарах лежа. Проснувшись, он вскакивал на ноги и тут же принимался за разные дела.
— Товарищ майор! Может, умыться водицы подать? — спрашивал Егорка.
— Горячей воды приготовь. Бриться буду.
Малечкин брился каждый день. После бритья брызгался одеколоном.
— Чтобы милашки приятный дух нюхали! — пояснял он.
Теперь одеколону не было. Он разлетелся вместе со шпорами и чемоданом.
У нас, у молодых, еще не росла борода. Некоторые из ребят для солидности отпускали усы. Малечкин недовольно смотрел на них.
— Что-то у тебя там какой-то пушек на губах? Как у недоношенного цыпленка! У тебя, наверно, бритвы нет? Сходи к старшине, пусть тебя побреет. Опосля мне лично доложишь!
Майор был аккуратным и всегда поддерживал свой внешний вид. Уж очень он сокрушался по одеколону и сапогам со шпорами. Где он теперь шпоры возьмет?
— Ты, начальник штаба, сходи к пулеметчикам, а то они наверно совсем обоспались! — поглядывая на себя в зеркало сказал майор. — Проверь еще раз пулеметы и личное оружие! Вечером я еду в дивизию за получением боевого приказа. Не велено говорить! На днях переходим в наступление.
Я оделся, затянул ремни и пошел к солдатам. Майор уехал в дивизию, и встретились мы с ним только вечером.
Когда я вернулся из рот, майор сидел на ящике у входа в блиндаж. Перед ним стояли ротные старшины и наши интенданты-снабженцы.
— Хозяйство свернуть до ночи! — услышал я его голос. — Собираться спокойно, без горячки! В лесу не болтаться! Обозы подготовить к переходу и ждать моей команды. Маршрут укажу перед самым выходом. Сейчас всем по своим местам!
Я доложил майору о состоянии рот. Майор приказал снимать телефонную связь. На рассвете мы тронулись в путь.
Глава 21. Фронтовые дороги
Когда войска срываются с места и пускаются преследовать отступающих немцев, леса, поля, дома и деревни, лежащие по пути и в стороне от дороги, сливаются в памяти в одну серую ленту. Мелькнут в памяти отдельные остановки, кровавые встречи и останутся позади.
Приходит новый день, кончаются сутки, а мы все идем и идем, конца дороги не видно. Люди и лошади выдохлись и устали, еле ползут. На дороге непролазная грязь.
В начале пути мы следили за дорогой, обходили неровности и подозрительные места. Немцы, отступая, могли поставить мины, чтобы оторваться от нас. Но потом, постепенно, появилась усталость, на глаза навалилась тяжесть бессонницы, появилось безразличие к минам и сюрпризам.
С усилием воли мы таращили глаза. Взглянешь перед собой — перед глазами солдатские спины, сапоги, ползущие по грязи и уходящая назад дорога. Солдат готов свернуть на обочину, отдышаться, присесть и привалиться к земле. Объяви сейчас привал — они все повалятся, не разбирая где сухо, а где сыро по самое брюхо. Потом дави их лошадьми, стреляй из орудий, строчи над самым ухом из пулемета — они не шевельнутся, не поднимут головы, не откроют глаза, чтобы взглянуть, что там.