— Ну, вот и догнали немца! — облегченно вздохнули солдаты.
Позади на дороге вскинулись дымные снопы. Кудрявые облака взрывов побежали чередой по дороге. Солдаты еще раз подняли головы, взглянули в сторону вершины, откуда, мол, ждать их потом, сошли с дороги и привалились в придорожную канаву.
Переждав минуту-другую и услышав снова урчание снарядов, пулеметчики под окрики командиров разбрелись по полю и залегли.
Солдаты явно были довольны, что добрались до немца, что не нужно больше идти, теперь можно выбрать канавку, низинку, вытянуть ноги и выспаться.
Пока полковые разберутся, где немцы и что к чему, солдатам может бабы будут сниться, котелки с кашей в ночном призраке будут витать. Они будут спать, пока их ротные на ноги не поднимут. За это время стреляй — не стреляй, ори — не ори, солдаты головы не подымут. Поднять солдата на ноги без крика может только звук пустого котелка, запах хлеба, солдатской баланды, горький вкус дыма махорки. Эти едва уловимые запахи поднимают на ноги больных и здоровых. Только мертвые не чуют их. Мертвого сразу определишь, если не встал на момент раздачи пищи.
Мы спали день и целую ночь. Я просыпался иногда, поднимал голову и оглядывал высоту и темное поднебесье. Немец всю ночь светил ракетами и периодически пускал серии снарядов в сторону леса.
А когда перед рассветом в роту принесли хлеб и похлебку, кода солдаты, как муравьи перед грозой, забегали с котелками, немец совсем прекратил стрельбу.
— Не хотит нам портить аппетит! Щас торопиться есть не надыть! Рано с восходом могём в наступление пойтить! Может, последний раз хлебово в рот пропускаешь! Через край цедить не моги, ложкой вкус нужно осторожно нести! Сегодня варево гуще и сытнее, — и солдат полой шинели протирал свою ложку от пыли.
Внезапная тишина, как и хлесткий обстрел, действует на людей. Или сейчас начнётся мордоворот, или немец сорвался и побежал с высоты. По всему было видно, что немец собирался нам чем-то нагадить. Пока немец стрелял, у нас на душе было спокойно. Начальство сидело в лесу и нас не трогало.
У немцев, возможно, застряла где пушка, провалилась на сгнившем мосту. Вот они и прикрылись от нас арт-огнем. У немцев пушки тяжелые. Не то, что наши, при выстрелах как лягушки прыгают. Вот они на сутки и притормозили нас. Это мои предположения. Возможно, тут готовится что-то другое.
Вскоре за мной прислали связного солдата. Я вместе с ним отправился к Малечкину в лес. Мы отмахали километра три и свернули с дороги.
— Вот что, начальник штаба! Командир дивизии требует взять высоту. Стрелковую роту послали в обход, а на дороге кроме пулеметчиков никого не осталось. Тебе нужно вернуться в роты и организовать наступление. Две пулеметные роты достаточно, чтобы взять высоту. Телефонную связь мы тебе дадим. Штаб дивизии приказал лично тебе возглавить обе роты. Боевой приказ передашь командирам рот. На сборы даю тридцать минут, не больше. Все ясно? Давай топай! Добывай для Родины высоту!
Я вернулся в роты, передал приказ командирам рот, показал на высоту и добавил:
— Давайте, гвардейцы, топайте, пока немца там нет!
— Откуда вы знаете, что его там нет?
— Если бы он там был, он бы нам не дал хода по дороге. А мы, как вы сами видели, шли в лес и обратно в открытую. Что ж ты думаешь, он бы удержался, чтобы не полоснуть из пулемета по дороге! Немец сейчас не тот, что был в сорок первом. Он сейчас бежит и торопится. Ему рассуждать и думать некогда. Давайте, давайте, ребятки! Чем скорей зайдем на вершину, тем для нас же будет лучше. А то он одумается, возьмет и назад повернет!
Мы подняли солдат, вышли на дорогу, где нас дожидались три телефониста с катушками провода. Перед нами лежала совершенно открытая местность. Извилистая дорога уходила куда-то в самое небо. Под ногами была сухая и твердая земля.
Неторопливо и медленно тянется время. У меня в душе, конечно, сомнения. Может, притаились немцы и ждут, пока мы сунемся к ним поближе. Справа и слева вдоль дороги идут пулеметные расчеты. Я, Самохин и телефонисты поднимаемся на высоту. Смотрим вперед, оглядываемся по сторонам, пока все спокойно. Но в любую минуту может полоснуть немецкий пулемет или ударить ворох снарядов.
Мы идем вверх, ждем встречных выстрелов, прикидываем, где можно будет залечь. Но вокруг — напряженная тишина. Кроме собственного дыхания ничего больше не слышно. От неизвестности и сомнений шаг при подъеме в гору начинает замедляться. От необычной тишины в ушах что-то звенит, начинают стрекотать кузнечики. Припадая к земле, солдаты за собой волокут станковые пулеметы.
Мы поднимемся все выше и выше, каждую секунду готовые развернуть пулеметы. Мне кажется, что мы стоим и топчемся на месте. Мы идем по дороге, а ей конца и края не видно. Мы подаемся вверх, а вершина уходит от нас.
Телефонист дергает меня за рукав, говорит, что когда размотаем пару катушек, мы должны остановиться и соединиться с Малечкиным.
Я останавливаюсь и жду. Телефонист доматывает провод, ставит на землю аппарат, подсоединят провод, и подает мне трубку.
Голос Малечкина слышится издалека. Я догадываюсь, что он требует двигаться, возможно быстрее.
— Подойдете к немцу на сотню метров! Поставишь ротам задачу! Поднимете в атаку людей!
Я бросаю на руки солдату телефонную трубку и кричу солдатам, чтобы прибавили шагу. Солдаты машут мне рукой, мол поняли, а идут по-прежнему медленно.
А те, что сзади, что сидят в лесу, им, естественно, все подавай поскорей, у них обыкновенно ко всему нет терпения. Им важно, кто первый скажет: «Мяу!». Что высота взята! «Давай! Давай!» — по телефону несется вдогонку.
Еще немного — и вот перевал. Один из пулеметных расчетов уже прилег на землю. Лежат как сычи и из-под касок таращат глаза. Уши навострили, к земле припадают.
Я кивком головы подзываю командира роты, и мы выходим на гребень, чтобы взглянуть вперед с высоты. Телефонисты остались лежать на обратном скате.
Перед нами вокруг — бесконечное открытое пространство. Оно простирается до самого горизонта. Видно леса, небольшие прогалины голых полей, белые полосы утреннего тумана, висящего над болотами и лощинами. А там, дальше — голубоватые дали, уходящие из-под наших ног. Впереди у подножья высоты видны крыши деревенских изб. Несколько жилых домов и два-три сарая. Справа и слева склоны высоты поросли кустарником. Мы стоим на вершине во весь рост, лицо обдувает свежий прохладный ветер. Нас со всех сторон отлично видно. Я схожу с дороги и поднимаюсь на бугор, на самую вершину, вскидываю бинокль и смотрю на впереди лежащую местность.
Телефонисты разматывают провод, опускаются на корточки, вбивают в землю костыль и подключают к проводу аппарат. Связи нет.
— Ну, что там у вас? — спрашиваю я.
— Обрыв на линии!
Скользящим взглядом в бинокль я веду по склонам, смотрю на дорогу, уходящую вниз, к подножью высоты, рассматриваю серые, крытые дранкой, маленькие крыши, которые прилепились к опушке леса в самом низу. Отсюда с вершины видно все в непривычном ракурсе и масштабе.
До сих пор мы сидели в низинах и болотах. Смотрели на немцев и на твердую землю снизу вверх. Тогда окружающий мир нам представлялся в какой-то лягушечьей перспективе. Теперь мы были наверху, и бесконечные просторы уходили вдаль у нас из-под ног. Здесь дышится легко, свободно и полной грудью. Считай, над землей мы как птицы парим. Стоим в поднебесье и смотрим вперед на дорогу, по которой нам предстоит снова спуститься вниз.
Пока телефонисты возятся с телефоном, решаю взглянуть назад, туда, где в лесу сидят наши тылы. Уж очень маленькие фигурки солдат копошатся в земле на опушке леса.
Опускаю бинокль и смотрю на связистов. Мне нужно докладывать, Малечкин рапорта ждет. А они виновато поглядывают на меня. На лицах у них растерянность и недоумение.
— Давай быстро на линию! — кричу я им. — Мать вашу так! У вас где-то на проводе обрыв! А вы ковыряетесь в аппарате!
— Провод старый! Во многих местах перебитый! Связанный из кусков!
— Обычное дело на войне! Быстро на линию! Чтобы вашего духу здесь не было!
На вершине тихо, никто не стреляет. Можно бы было и не кричать. То же самое сказать спокойно и тихо. Но мы окопники, привыкшие к грохоту. Для нас тишина — это когда ты не с бабой, а лежишь в обнимку со смертью. Когда на душе у тебя приятный миг небесного видения. Когда солдату после этого уже не нужно больше ничего. Поэтому я и кричу.
Один из телефонистов срывается с места, хватает в руку провод и, как собака на привязи, по проволоке, пригибаясь, пускается вниз наутек.
Я смотрю туда, вперед, где может быть новая линия обороны немцев. Но высот и гряд, охватывающих весь горизонт, впереди не видать. Впереди нет выгодных рубежей. Если немцы где-то и есть, то они прячутся в низинах.
Мы стоим на фоне плывущих облаков, под самым небом, и нам сверху все видно. В низинах и болотах немцы не будут строить новые рубежи, так что нам предстоит идти и идти!
Немцы избегают низин и лесов, они всегда стараются сесть на вершины. Но почему на такой господствующей высоте они не закрепились? Почему сдали ее без боя? Посади здесь полсотни солдат, поставь миномет и пару пулеметов, прикрой высоту батареей пушек, и нам бы пришлось положить здесь не одну сотню солдат. На горбу у солдат война лежала!
Когда мы поднимались на высоту, я думал, что нас немцы встретят плотным огнем. Выходит, напрасно мы в себе подавляли страх и сомнения. Сколько пришлось пережить, делая шаг за шагом, медленно поднимаясь в гору.
Бесконечная лента полей и лесов раскинулась до горизонта. Сколько нужно поставить солдат, пулеметов и орудий, чтобы прикрыть огромную линию фронта?
В августе сорок второго года немцы в Пушкарях имели несколько десятков стволов на километр фронта. Они день и ночь рыли наш передний край. И высота та была пониже этой. Десятки орудий и неограниченное количество боеприпасов!
Немцы были стойки, когда над нами ревела земля. Когда сотнями снарядов они устилали землю. А теперь, видно, выдохлись солдаты фюрера. Пушек не стало. Запас снарядов иссяк. Вот и бегут они на хаузе. Интересно, как бы они воевали, если бы им, как нашим славянам, оставить винтовки и пушек не дать. Сыпануть на брата по десятку патрон и сказать: «Лес! Лес! Пошли! Форвертс! Нах Москау!»