— Какие ещё немцы? — недовольно говорю я, не поднимая головы. — Какие там ещё голоса? Сходи, послушай! Вернешься, тогда разбудишь!
— А я что тебе говорил? — выговаривает он деловито лейтенанту. — Ты сам слышал?
— Нет! Солдаты говорят!
— Нужно сначала самому сходить и послушать! Пошли!
Я лежу и соображаю. Что могло там случиться? Сейчас ординарец пойдет и всё выяснит. Я повернулся на бок, устраиваясь поудобней. О чем они меж собой говорили, выходя из землянки, я уже не слышал.
Для разведчика сон дороже всего. Дороже водки и любой медали. Можно быть несколько суток голодным, не иметь табаку, в жару воды глотка не хлебнуть, но голова должна быть свежа, способна соображать и думать. А, если сутки или двое не спал, какая может быть острота и тонкость соображения.
Через некоторое время лейтенант и ординарец вернулись в землянку.
— Товарищ гвардии капитан! Стоны слышны! Метров двести-триста впереди. Слышно хорошо! Даже слабые слыхать!
Я приподнял голову от кучи хвои, лежавшей в головах, обвел взглядом лейтенанта, стоявшего рядом, и попросил закурить. Серьезное дело всегда начинается с перекура.
— Ну, что там? Докладай обстоятельно и подробно!
— С левого фланга, не доходя до конца траншеи, есть поворот. За поворотом — стрелковая ячейка. В ней сидит пожилой такой солдат. Солдат показал мне направление, откуда слышны эти стоны. Минуты через две слышу. Действительно! Один стонет, а другой ему что-то лопочет. Говорит не по-нашему, не по-русски. Ни одного матерного слова не слыхать. Я поднялся на бруствер, встал во весь рост, приложил ладони к ушам. Метров двести, больше до них не будет! Они где-то перед оврагом на нашей стороне под кустами лежат.
Я поднялся с нар, пригнул голову, чтобы не стукнуться головой о бревна и пошел к выходу, дымя сигаретой. Чуть задержавшись в проходе, я сплюнул на горящую сигарету, притоптал ее ногой по привычке и пошел на левый фланг траншеи. Лейтенант и ординарец следовали за мной.
— Вот сюда! Направо! От солдата слыхать хорошо! — подсказал лейтенант и мы повернули в стрелковую ячейку.
Я пропустил лейтенанта и оглянулся на своего ординарца. Он шел сзади не торопясь, упираясь руками в боковые стенки траншеи. Автомат висел у него поперек груди.
— Гранаты у тебя есть?
— Есть штуки три! Пара немецких и одна наша — лимонка!
— А чего немецкие таскаешь?
— Немецкие, они намного легче наших, товарищ гвардии капитан! От наших у меня штаны с задницы спадают. Живота совсем нет, ремень на порках держать нечем. От плохой кормежки видать!
— Ты мне еще про кальсоны расскажи. Какого они у тебя на заднице цвета! Ну ладно! Пошли!
Мы подошли к солдату, дежурившему в стрелковой ячейке. Солдат показал молча рукой в темноту и я услышал тихие стоны и немецкое лепетание:
— Ава! Ава![182]
Наши солдаты стонали обычно: «Ай! Ой!»
Я стал прислушиваться к звукам из ночной темноты. По стонам и приглушенному голосу можно было сделать заключение, что их двое. Порыв слабого ветра уловил я на своем лице, и голоса стали слышны довольно отчетливо и как будто ближе. Ветер утих. От земли снова потянуло трупным смрадом.
Трудно было понять о чём говорили они там. Ни русского: «Мать вашу!..» — которым наши сопровождали свои стоны, ни немецкого: «О майн гот!» — различить было нельзя.
— Слушай, лейтенант! Дай мне пару солдат! Ты знаешь, я своих разведчиков отправил отсюда. Вдвоем нам не справиться. Один из них раненый, видно лежит на земле.
— Берите! Не возражаю, если кто из них с вами пойдет. Людей я не знаю. Солдаты все новые. Эти с вами туда не пойдут. Из бывалых — всего два санитара. А у них, как у баб, зады обвисли.
— Ты мне дай двух молодых. Чтоб посмелей были. Попроворней.
— У меня в роте, сам видел, какие солдаты с пополнением пришли.
— Ладно, мы сейчас сами спросим.
Я кивнул ординарцу.
— Прошвырнись по траншее! Переговори с солдатами! Может, кого добровольцем найдешь! Спроси, кто хочет на дело с капитаном пойти. Даю тебе десять минут на все переговоры.
Ординарец метнулся в сторону и исчез за поворотом траншеи.
— Ну что, старина! Пойдешь с нами брать языка? — спросил я сидевшего в стрелковой ячейке солдата.
— Староват я для вас! Товарищ капитан. Ноги у меня опухают к вечеру. Разуться не могу. Боюсь вам испортить все дело. Вы уж извеняйте. Как-нибудь без меня. Ваше дело молодое. А меня временами бьет кашель. Скрабет, как скребком. Как чуть вспотею — кашель, спасу нет.
— Ладно, солдат! Я тебя не неволю! Давай-ка лучше, помолчим и послушаем!
Я поднялся на руках на верх, на край окопа, сел на бруствер и стал прислушиваться. Слышны были стоны одного и приглушенный голос другого человека. «Немцы!» — решил я. Их двое. Они медленно отползают к оврагу. Но как они там оказались? Всё вроде естественно, похоже на то. Один тяжело ранен, другой его по земле волочит. Но нет ли здесь хитрой ловушки? И когда я подумал о засаде, мурашки у меня поползли по спине.
— Да-а! — сказал я и глубоко вздохнул.
Мысли пошли в стройном порядке. Стонут! Лопочут! Подманивают! Как уток болотных на манок. Перед глазами мгновенно встала картина засады.
Человек двадцать немцев лежат полукругом в кустах, животами припавши к земле. На локтях растянуты ремни автоматов. Затворы взведены. Двое впереди прикинулись ранеными. Ждут когда замелькают наши тени.
Но вот по ветру донесло отчетливо немецкие слова. Говорил прежний голос. Другой, в ответ, только стонал.
— Ну что, капитан? — спросил я сам себя. — Думай! Решай! Такого случая больше не будет!
В это время в проходе послышались шаги ординарца. Я тихо соскользнул по земле и спустился на дно окопа.
— Ну, что брат! Добровольцев нету! Не хотят братья-славяне с нами за немцами идти. Говорят — в петлю лезть! Это, говорят, ваше разведческое дело.
— Ладно, оставим солдат в покое! Ты вот что! Полезай-ка лучше наверх! Посиди! Послушай! Нет ли там других шорохов и голосов? А я пока покурю здесь внизу и подумаю.
— Разрешите мне метров на тридцать вперед пройти? Может, там будет лучше слышно?
Я кивнул в знак согласия, а на словах добавил:
— Сними мешок! Две минуты даю! Не больше! Нам нельзя ни одной минуты терять!
Ординарец ловко забрался на бруствер, перемахнул через него и исчез в темноте. Через несколько минут он вернулся и изложил свои соображения.
— Они чуть левее. Других шорохов нет.
— Ну что, рискнем пойти на дело вдвоем? Я пойду прямо на них. Ты пойдёшь рядом, чуть правее. Следи за мной и смотри вперед по траве. Я буду смотреть вперед и оглядывать левую сторону. Ты — вперед и вправо. Двигаться не торопясь. Туда пойдем медленно. Резких движений не делать. Мой планшет с картами и свой мешок оставь здесь солдату и лейтенанту на сохранение. Дай мне пару немецких гранат. Себе оставь лимонку. Из карманов все лишнее вытряхни. Поправь амуницию, чтоб ничего не болталось и не брякало. Ночь сегодня исключительно тихая и темная. Так что ни веток, ни кустов и ни хрена не видно. Лейтенант! Пройди по траншее. Предупреди своих солдат. Пусть ухо держат востро. Разъясни, что впереди работают разведчики. Никакой стрельбы, что бы не случилось. Стрелять до нашего возвращения категорически запрещаю! А то найдется дурак, возьмет и подмогнет! Пока мы готовимся тут, ты должен вернуться обратно. И прошу тебя, пожалуйста, побыстрей.
Пока ординарец очищал свои карманы, пока он складывал в мешок свое барахло, лейтенант обошел всех солдат и вернулся.
Напарник мой сидит на бруствере, слушает и смотрит в темноту. Я ощупываю у себя карманы, где у меня что лежит. Здесь и здесь по гранате, а здесь — перевязочный пакет на всякий случай. Поднимаю голову, смотрю на ординарца, стараюсь угадать, какой у него настрой. Лицо его спокойно, настороженно и сосредоточено. По лицу и по всей фигуре вижу, что он недоспал и хочет вздремнуть. Нам ведь действительно не дали поспать.
Это тоже не плохо, что нервы расслаблены и мысли спокойны. Все должно пройти без лишнего волнения и без сомнения. О чем думает он, морща нос, как будто чихнуть собирается? Этого еще сейчас не хватает. Возможно, это раненые летчики отлеживались где-то в кустах, а теперь ползут к своим? Мысль, что это летчики, окончательно успокоила меня. Я посмотрел на ординарца, лицо его было неподвижно. Он весь, как пантера, превратился в зрение и слух.
— Ничего! — подумал я. — Он парень смышленый и не из робких. Тронемся вниз, сразу все мысли встанут на место.
Немцы до этого светили и постреливали. Услышали стоны и крики, сейчас с их стороны полнейшая тишина. Ни трассирующих, ни ракет! На передовой с двух сторон как будто все вымерло.
|Поджидая возвращения лейтенанта, я вспоминал, что когда ординарец попал в разведку и проходил обучение, вроде как в подмастерьях был, ребята его звали без уважения: «Кузя! Кузька! Кузькина мать!» Некоторые, для потехи, переиначивали в Казимира.|
Я вспоминаю, как ординарец попал в разведку. На его счету не числились языки. Он ходил всё время в группе прикрытия и выполнял, так сказать, функции на подхвате. Ползал с группой прикрытия старательно, всё выполнял и не лез на глаза. У русских солдат так заведено. Один подтрунивает над другим и считает это в порядке вещей. Он был не очень разговорчивый. Ехидных словечек не употреблял. Сдачу словами давать не умел. Его поддевали, а он больше молчал.
Однажды старшина привел его ко мне и предложил взять в ординарцы. Я ответил старшине:
— Ладно! Пойдет! Пусть будет ординарцем, если сам не возражает! Ты ему, наверно, говорил, какие обязанности будут у него.
Став ординарцем он не заважничал. Поглядишь на ординарца командира полка. Простой солдат, рядовой! А вид у него, как у мыльного пузыря, надутый. Мой ординарец — ел, пил, жил, воевал рядом со мной. Он часто бывал вместе со мной в штабах и на глазах у полкового начальства. Звание у него было рядовой, а по должности в полковой разведке он занимал четвертое место. Но он не изменился, остался прежним. Он частенько, когда выпадало время, отправлялся к своим бывшим дружкам. Посидит, покурит, узнает чего нового. Теперь, когда в полковой разведке он