— Дум воль![186] — сказал я.
Взвесив рукой содержимое в кружке, немец покачал головой:
— Цу Филь![187] — сказал он.
— Ничего! Давай! — сказал я по-русски. — Давай! Давай! Пей побыстрей и освобождай посуду!
— Дафай! Дафай? — переспросил он и поднес край кружки к губам.
— Давай! Шнель![188] — сказал я ему.
Пленный стал пить чисто по-немецки, маленькими глотками, как воробей каждый раз запрокидывая голову.
Все, кто находились в землянке, следили за ним. Они были поражены его умению пить водку вот так.
— Я бы не смог вот так маленькими глотками тянуть через край! — сказал санитар.
— Нашему брату давай все сразу, в один глоток! — сказал второй и громко сплюнул на землю.
Лейтенант не выдержал и тронул меня за рукав.
— Это так у немцев пить принято? Или немец такой попался?
— Они пьют помалу и цельный вечер. А мы пьем как следует и за один раз! — пояснил я. — Теперь, надеюсь, всем ясно!
Сделав последний глоток, немец оторвал кружку, раскрыл рот и замахал в него рукой.
— Руссише шнапс! — сказал он, делая глубокий вздох. — Зер штарк![189]
— Кузьма! Ты отрезал ему закусить? Он же, подлец, голоден!
Я взглянул на ординарца, стоявшего с пробкой во рту, улыбнулся, покачал головой и добавил:
— Заткни ты её наконец! Нам с тобой спиртное все равно сейчас не положено!
— Товарищ гвардии капитан! Сало на немца тратить? У меня осталось всего две порции. Вам и мне!
— Давай, доставай! Вот и отдай мою! Свою можешь оставить! — сказал я и рассмеялся. — Он стоит того, чтобы нам сала не жалеть! Мы с тобой выпивать и закусывать будем опосля, когда к старшине в землянку придем. А сейчас — реж сало и хлеб! Ну и жмот ты у меня!
Ординарец больше не сопротивлялся. Он отрезал ломоть черного хлеба, положил тоненький кусочек розового сала и, ухмыляясь, протянул немцу.
— Битте ессен![190] — пояснил ординарец, показав всем присутствующим своё знание немецкого языка.
Я потрепал его по плечу.
— Не унывай на счет сала. Мы с тобой большое дело сделали!
Ординарец улыбнулся, махнул рукой, наклонился ко мне и негромко добавил:
— Не о своем благе, о вашем желудке пекусь!
Он спрятал нож, убрал свои тряпицы, в которых были завернуты сало и хлеб, и стал завязывать мешок.
— Видал? — сказал телефонист напарнику, сидевшему у аппарата.
— Немцу водки и сала дали, а сами ни к чему не прикоснулись. Сами, небось, будут солдатскую баланду хлебать.
— Разведчики! У них свои законы и порядки!
Тем временем немец двумя пальцами снял с толстого куска хлеба сало и положил его в рот. Он от удовольствия покачал головой, двигая языком во рту, сказал:
— Шмект! Зер гут![191]
Ординарец свернул из газеты козью ножку, наполнил её махоркой, раскурил и протянул немцу, когда тот управился с салом и хлебом.
— Битте, раухен! — с достоинством предложил он.
— Данке шон! — закивал головой немёц.
Немец пошарил в кармане рукой, достал пачку сигарет и в знак благодарности протянул ее мне. Ординарец, не долго думая, взял из рук немца пачку сигарет и отправил её к себе в карман.
Немец сунул в рот раскуренную ординарцем козью ножку и решительно потянул. Он сделал сразу глубокую затяжку и от крепости махорочного дыма задохнулся. Сначала он заморгал быстро глазами, потом у него на глазах выступили крупные слезы. Он громко закашлялся, не мог перевести дыхания. На лбу у него выступил пот.
— Вспомнил свою фрау. Прослезился! — сделал вслух замечание я.
Все, кто сидел и стоял в землянке, прыснули от смеха. Разное было написано на лицах у наших солдат. Один молча улыбался, другой неожиданно фыркнул. А когда немец затянулся еще раз, и у него внутри что-то екнуло, оборвалось, и он замотал головой, все покатились от хохота. Дружный солдатский смех вырвался из землянки наверх, в траншею, и разорвался как мина. Солдаты в траншее вздрогнули. Уж очень неожиданным и дружным был этот смех.
— Просто потеха! Умрешь! Настоящее представление!
Бледное лицо немца ожило. Водка разбежалась по жилам, на лице появился румянец. Немец смотрел на солдат, шарил недоумевая глазами по лицам, пытаясь понять причину смеха.
— А ну-ка все выходи! — сказал я набившимся в землянку солдатам. — Я буду допрашивать немца! А то вы ржете здесь, как лошади, мешать будете мне! Ординарец! Наведи-ка в землянке порядок!
Санитаров и телефонистов ординарец проводил до выхода, очистил проход от набившихся туда солдат, крикнув часовому:
— Никого не пускать!
Ординарец уселся поудобней на краю нар у самого входа, чтобы турнуть наружу особо настырных любопытных зевак.
На мои контрольные вопросы немец дал вполне правильные ответы. Контрольный вопрос, это когда я сам знаю на него заранее ответ. Задавая контрольный вопрос, я знал, какой должен последовать ответ и мог достаточно точно определить врет немец или говорит правду. Он может сказать, что этого он не знает, но не дать заведомо ложный ответ. После нескольких таких вопросов я переходил к выяснению интересующих меня и неизвестных мне данных. Немец рассказывал всё, ничего не скрывая. Он, видимо, сразу понял, что для него война за Фюрера окончена.
Немец рассказал, что пехотные роты за последнее время понесли большие потери. Нового пополнения на фронт не поступает. В ротах осталось по пятнадцать-двадцать солдат. Ранены, убиты и пропали без вести многие. В дивизию возвращались легкораненые, которые раньше получили ранения и были отправлены в госпиталя. Они ждали получения отпусков и отправки домой после ранения, но их небольшими группами возвращали обратно на передовые позиции. Солдаты, прибывшие в роты, рассказывали, что по пути их следования из тыла новые войска и техника не прибывают. По дороге из Духовщины на Смоленск везут только раненых. Боеприпасы на исходе, подвоза почти нет. Дивизию поддерживает авиация, которая базируется на аэродромах в Смоленске и Красном. Где расположена артиллерия поддержки немецкой пехоты, он сказать не может, потому что не знает. Основные силы дивизии сосредоточены на высотах 220 и 232. Два усиленных батальона расположены у брода через Царевич. Основное количество стволов артиллерии расположено именно там.
Я спросил его на счет офицера, которого он на плащпалатке тащил. Пленный посмотрел на меня, о чем-то задумался, потом ответил:
— С обер-лейтенантом было шесть человек солдат-саперов. Наша саперная рота входила в состав 389 пехотной дивизии. Группа получила приказ заминировать опушку леса на склонах высоты 220, в районе д. Кулагино. Минирование опушки леса должно было обеспечить, чтобы на этом участке не просочились русские и не обошли высоту с тыла. При подходе к лесу их неожиданно обстреляли. Случилось невероятное. На спине у одного солдата взорвалась тяжелая мина. Погибло сразу пятеро. Оберлейтенанта ранило в живот, а мне осколком задело по ноге, по пальцам. Наша саперная рота потеряла весь свой состав. Господин офицер был последним, кто остался в живых.
Допрос немца я вел по военному разговорнику. Здесь были даны вопросы и ответы на немецком и русском языках. Иногда мне было лень самому читать вопросы. Тогда я открывал нужную страницу, находил подходящую строчку, показывал её немцу пальцем и требовал от него ответа. Немец читал вопрос и давал ответ. |Я ему показывал пальцем, чтобы он, листая немецкую часть разговорника, находил подходящую фразу для ответа. Я уточнял и переспрашивал его, уясняя смысл и записывал.| Так часа два я беседовал с ним. В конце допроса я спросил его, не знает ли он, кто неделю назад был у русских в траншее.
— О! Я-я! Их вайсе![192] — ответил немец и рассказал мне следующее.
— Несколько дней назад, не помню точно, когда это было, из штаба армейской группы на машине к нам в дивизию приехали трое. Потом о них все говорили. Было два офицера и один фельдфебель. Вечером они вышли на высоту 220. Два дня и две ночи они наблюдали за позициями противника. На третью ночь офицеры остались в бункере командира батальона, а фельдфебель ушел в сторону русских. Мы думали, что он собирается перейти линию фронта. Мы были удивлены. Он пошел в сторону русских в немецкой форме.
Утром фельдфебель вернулся и принес документы и значки русских. |Он принес с собой один русский автомат.|
Здесь же, на высоте, у всех на виду, офицер из армейской группы надел ему железный крест от имени Фюрера. Говорят, что он сел в машину и уехал вместе с офицерами. Он был не немец. Это был финн. Солдаты потом говорили, что это всё специально подстроено, чтобы в окопах дух поднять.
Эту часть допроса я пересказал лейтенанту.
— Вот так, лейтенант! Финн у тебя тогда побывал!
Мы вышли с ним из землянки в траншею, сели и закурили. Потом я велел телефонистам соединить меня со штабом полка. Я доложил, что взят язык, и что я направляю его в штаб с двумя солдатами 2-ой стрелковой роты.
Через некоторое время немца отправили и я вышел в траншею встретить рассвет. Перед рассветом обычно всякое бывает. Лейтенанта я отправил пройти по траншее, а сам, взяв у ординарца бинокль, привалился к передней стенке траншеи и стал смотреть в сторону немецких позиций.
— Вот тебе и одиночка!
Оказывается, в нашей траншее побывал финнский разведчик! У немцев на такой выход духа не хватит. Смелости нет. Трусоваты они.
— Послушай! Напарник! А мы ведь с тобой про похлебку забыли. Ну-ка, давай тащи её сюда!
Он спустился в землянку, принес котелок, достал из мешка по куску хлеба и протянул мне ложку. Он держал котелок, и мы по очереди хлебали ложками жидкость.