Кому охота умирать ради того, чтобы полковым в тылу жилось и спалось спокойней. Мы тоже не лыком шитые, тоже кой-что понимаем!
Солдат в полку не считали. Их подгоняли вперед до тех пор, пока в ротах оставалось не больше десятка. Это закон войны.
Когда солдат в ротах нет, когда нечем прикрыть оборону, тогда с начальства какой спрос? Солдаты свой долг выполнили, полегли на поле боя.
Хорошо воевать, когда на головы немцам летят сотни снарядов, когда над ними рушится все и гудит земля. А тут сидишь на одних винтовочных патронах и в сторону немцев ни одного вшивого снаряда, ни одного пушечного выстрела. Артиллеристы знают своё дело. Они берегут матчасть.
А когда тебя вместо орудий снабжают газеткой на закрутку махорки, тут извините, солдат воевать не могёт.
Прошло пару дней. Однажды с наступлением темноты полковое начальство вдруг взбеленилось. Мне по телефону дано категорическое указание выйти на передовую, определить обстановку и срочно доложить. Дело в том, что на участке соседней дивизии немец взял и из передней траншеи отошел. Сделал он это потому, чтобы выровнять переднюю линию фронта, или с перепугу драпанул. Сейчас этот вопрос изучается в штабах, и к утру нам скажут определенно. Но сейчас нам главное — не прозевать отход немцев.
Меня отправили на передовую. Размотали за мной телефонный провод. Мне приказано докладывать.
Помкомвзвод, встретив меня, доложил, что немцы спокойно сидят на месте и пускают осветительные ракеты. Действительно, из глубины немецкой обороны блеснули вспышки и над нашими головами пронеслись, шурша, снаряды. Из передней немецкой траншеи полоснул трассирующими пулемет. Над нейтральной полосой побежали мигающие проблески.
— На нашем участке немцы пока сидят на месте! — доложил я по телефону. — Подождем до утра! Сейчас на дорогах темно. Бежать неудобно. Немцы всегда темноты боятся.
— Ты смотри, там не спи!
— Боятся! — подумал я.
Перед рассветом, часа за два, на переднем крае у немцев прекратилась стрельба. Я позвонил в штаб полка и доложил о случившемся.
— Когда прекратилась стрельба?
— Только что!
— Смотри на карту. Уточняем тебе маршрут. В головную заставу пошлешь командира взвода. Оставь себе группу охраны пять человек. Командир полка выходит к тебе. Вперед пойдешь вместе с ним. И последнее! Держи связь с головной заставой посыльными.
Ночь была тихая и темная. После обстрелов и грохота тишину воспринимаешь как-то тревожно.
Я подождал командира полка, и мы тронулись вперед по указанному направлению. Я одного не понимал, зачем майор подался с нами в неизвестность. Решил попробовать, как это делается?
Кругом впереди нет никого и ничего не видно. Мы двигаемся цепочкой, обходя кусты и деревья.
Первую немецкую траншею мы перешагнули в темноте. Рассвет незаметно и быстро распластался над землею.
Вот мы подошли ко второй немецкой траншее. Еще полсотни шагов — и за колючей проволокой немецкие окопы. Пока мы в проволоке проделываем проход, вокруг становится светло. Перед нами заминированная полоса. В земле повсюду набиты колышки и натянута проволока. Искать проходы у нас нет времени. Разминированием потом займутся полковые саперы. На это немцы и рассчитывали, оторвавшись от нас. Я останавливаю группу и оборачиваюсь к командиру полка.
— Впереди минное поле. Будем обходить или пойдем напрямик? В обход нужно идти вон в ту сторону к болоту.
Мы сворачиваем и идем след в след. Острыми щупами будут колоть землю завтра саперы с утра.
— Идти след в след! — подаю я команду.
Командир полка идет сзади и молчит. Мы идем по какой-то изрытой снарядами узкой низине.
Что это? Брошенные ящики из-под снарядов или немецкие гробы, привезенные из Германии для солдат и офицеров? По спине бегут мурашки от вида гробов. А то, что под ногой может оказаться немецкая мина, это нас не беспокоит. Неприятное чувство — видеть на фронте гробы.
Пока мы разинули варежку, метрах в пяти разорвался тяжелый снаряд. Его можно было бы уловить на слух при подлете. Всплеск огня и дыма, и осколки веером разлетелись кругом. Мы даже пригнуться не успели. Взрывная волна ударила сразу по челюсти. Снаряд как бы облаял тебя.
Пехотная мина, зарытая в землю, неприятней любого снаряда. Она ждет тебя тихой сапой, не шуршит, не гудит на подлете. Идешь по краю минного поля и кишками её чуешь. От одной мысли, что она под ногой, внутри все воротит.
Плывет из-под ног изрытая, бугристая земля. Под ногами то травянистый покров, то ямы и серые выбоины. Мы спускаемся вниз и снова поднимаемся вверх.
Впереди идет группа головного дозора. За ними в пределах видимости следуем мы. Бокового охранения и дозоров мы обычно не ставим. Следов гусениц нигде не видно. Только на дорогах колесная колея.
По всем признакам на местности здесь лежит новая линия немецкой обороны. Мы прошли в темноте и после рассвета всего километров шесть, а кажется, что отшагали больше десятка.
Но что это? Немецкая линия обороны пуста? Мы переступаем через ход сообщения и останавливаемся. Небо совсем просветлело. Кругом хорошо всё видно. Немецкие окопы и хода сообщения отрыты в полный профиль. Боковые стенки укреплены стояками и за них положены строганые доски. Землянки глубокие, сверху укрытые дерном, потолки в четыре наката.
Нам нужно осмотреть здесь всё, как следует. Впереди могут попасть такие рубежи. Нам нужно знать характер немецкой обороны. У немцев каждая дивизия по-своему оборудует траншеи.
Командир полка меня торопит. Мол, хватит лазить. Давай, посылай людей вперед. А я Рязанцеву говорю — давай, еще там посмотрим. Здесь и там окопы, пулеметные ячейки. Тут — укрытие для расчета и огневая для пушки 85-ки. Ни сора, ни мусора, все убрано и чисто. Я показываю на артпозицию и спрашиваю командира полка:
— Почему наши с пушками все время прячутся сзади? Пехота воюет, а эти господа у нас сидят за спиной. Сколько лет воюем, а пушек не видать на передке.
Командир полка закуривает папиросу и упорно молчит.
Я смотрю на немецкую траншею. Брустверы обложены свежим дерном. В каждом срезе дерна вбиты деревянные колышки, чтобы при обстреле не стряхивало в сторону дерн.
Трогаемся с места, подходим к кустам. В кустах, параллельно первой траншее, тянется запасная. Она не глубокая, всего по колено. С отсыпанной землей в обе стороны — будет по пояс. Но отрыта она не вручную лопатами, а специальной роторной траншейной машиной. Прикосновения лопаты нигде не видно. На всем протяжении и вправо и влево она одинакова, ровна и гладка. Видны лишь следы вращающегося ротора.
— Вот это да! — восклицают солдаты и молча посматривают на командира полка.
— Траншеи на фронте машинами роют!
— Сколько же нужно минут, чтобы километр пройти?
— Тыр-пыр — и траншея готова!
— Она как человек, шагом идет. Им от Балтики до Черного моря прокопать, что плюнуть!
— Могут! Могут!
— А толку что? Траншеи машиной роют, а драпают каждый раз.
— Я бы в такую траншею садиться не стал. Траншея должна быть зигзагами. А это что? В одном конце сядешь, а с другого на тебя ротный смотрит.
Мы переходим через траншею. Солдаты продолжают рассуждать.
— Смотреть противно! Такая канава нам ни к чему!
— Ладно, заткнись! Разговорились, как бабы! — обрывает всех командир отделения.
Командир полка молча смотрит на своих солдат. Редко приходится слышать ему солдатский говор. Своего просвещенного мнения он вслух не говорит. Махнул рукой неопределенно вперед, давая понять, что надо двигаться.
Мы снова идем один за другим, раздвигая кусты. Мы лезем через какие-то канавы и овраги. Теперь у нас под ногами проселочная дорога. Сколько мы прошли, где сейчас находимся? Я за картой не следил, сказать не могу.
Мы ждали, что вот-вот наткнемся на укрепленную и занятую противником линию обороны. Но случилось нечто такое, что немцы все бросили и неизвестно куда отошли. Наша задача теперь — догонять их спокойно. Видно, где-то соседи ударили и отрезали немцам пути отступления.
— Ноги чавой-то не идут!
— Брюхо, наверно, отвисло и отяжелело! — переговариваются меж собой солдаты.
Мы останавливаемся на привал. Командир полка шлет в тыл своего ординарца и вскоре командиру полка присылают жеребца, и он уезжает назад.
Вперед посылают стрелковую роту. Мы сходим с дороги, садимся на бровку, закрываем глаза и ждем, когда подойдут наши обозы.
Я поднялся с земли, сел в повозку к нашему старшине и завалился спать. Походная колонна медленно подвигалась вперед по дороге. Повозки то ускоряли свой бег, то ползли еле-еле, то совсем останавливались и собирались в толкучку. Отчего стоим? Никто не знал, никто не выяснял. Стоим, значит надо.
Повозочные, сидя около оглоблей, закрывали глаза и тут же давали храпака.
Лошади в упряжках стояли смирно. Тоже, видно, спали. Но кое-где лошаденки тянулись к краю дороги, тянули губы, щипали клоки зеленой придорожной травы.
— Эй! Давай, пошли! Чего поперек дороги встали!
Повозочные таращили глаза, подбирали обвисшие дудкой губы, трогали лошадей, и обоз снова, стуча и скрипя, тащился вперед по дороге.
Лежа в телеге, я открыл глаза, потом поднял голову и огляделся. Сквозь сон я слышал чей-то голос, но не мог разобрать, о чем собственно кричали.
— Что-то у меня голова болит, — сказал я, поднимаясь и садясь в телеге. — Пощупай-ка мне лоб, старшина. У меня вроде температура. Жарко мне что-то!
Старшина обошел телегу и положил мне руку на лоб. Я почувствовал его шершавую ладонь, она у него была холодная.
— У вас температура большая, гвардии капитан. Пока обоз стоит, я сбегаю мигом за фельдшером. Их повозка здесь, сзади, недалеко. Я давеча их видел на дороге.
Пока стоял обоз, я перебрался в повозку к фельдшеру.
— У тебя малярия! — сказал мне фельдшер и дал хинина.
— Октябрь месяц! Какая может быть малярия? — ответил я.
С неделю я провалялся в телеге и в санитарной палатке у фельдшера.