То, что город Калинин был взят немецким воздушным десантом, полковник мне ничего не сказал. Об этом я узнал на кухне у повара. Несколько офицеров штаба потом обмолвились об этом.
Но наша лёгкая жизнь и приятная служба длились недолго. Однажды за околицей у леса в пустом сарае появились солдаты, и в расположение штаба пришёл наш командир роты старший лейтенант Архипов. Один взвод во главе с лейтенантом Луковичным остался за Волгой и не явился сюда.
Я знал прежде, что Луконин ходил в деревню к какой-то бабёнке. Его иногда посылали ко мне на огневую точку по вопросу увязки огня. И он всегда начинал разговор по поводу своих похождений. Он был мой сосед справа и занимал ДОТ в нескольких километрах от меня. По возрасту он был старше меня. И это давало ему преимущество в разговорах со мной. Он со знанием дела мог мне рассказывать о бабах, как несмышленому в этом деле. Он скрывал эту связь от других и особенно от ротного, но почему со мной в разговорах он впадал в откровение? Почему он передо мною хвастался и красовался своими похождениями?
— Ну что лейтенант? — говорил он мне и улыбался во весь рот. — Хочешь расскажу, как я с бабами обращаюсь?
Возможно главной причиной того, что я не получил приказа об отходе, явилось желание Луконина остаться с солдатами в деревне, где жила его баба, и сдаться немцам потом? Он остался сам и решил оставить меня |в неведение, о том, что есть| не передав мне приказ уходить за Волгу.
Командир роты Архипов подтвердил, что взвод Луконина не вышел с линии обороны. Больше того, он приказал Луконину лично передать мне приказ об отходе, так как связь уже была снята, a я стоял на самом левом фланге обороны [батальона].
Встретились мы с Архиповнам 20-го октября, я увидел его и заторопился к нему навстречу.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — сказал я и мы улыбнулись друг другу.
Наш командир роты был среднего роста. Всегда подтянутый, собраний и аккуратный. Ему было за тридцать или около тридцати. Я тогда по внешности не мог точно определить возраст человека. Гимнастерка его выцвела от частой стирки и сушки на солнце.
Стирал он всегда лично, подворотнички пришивал тоже сам. Он доставал из планшета завернутый в холстину кусок мыла и в свободную минуту стирал то одно, то другое. Он держал себя всегда в чистоте. Строевой выправкой он особенной не отличался, не затягивался ремнями намертво, как это делали мы. Он не выпячивал грудь колесом и не стучал каблуками, как это приучили нас делать в училище, хотя сапоги у него всегда были отмыты от грязи и начищены до блеска гуталином. Он не спускал книзу голенища своих сапог, как это делали некоторые молодые лейтенанты.
Старший лейтенант был уравновешенным и скромным человеком. Он представлял собой образец командира умного и простого. Он не стоял растопырив ноги, когда разговаривал с подчиненными, и не шаркал ногами, когда подходил к своим начальникам. Он был прост всегда и везде, лицо его худое и доброе всегда было озабочено мыслями и делами. Глаза были немного грустными, но всегда излучали душевную простоту и доброту.
Он никогда не кричал и не возвышал свой голос. Такое впечатление, что он боялся или стеснялся его. Он не напускал на себя театральные позы перед строем, всегда был одинаков и со всеми внимателен и вежлив. В общем, как мне казалось, он собрал в себе всё лучшее и человечное, всё умное и рассудительное.
Помню, он даже не рассвирепел, когда Луконин перепился в эшелоне со своими солдатами. Он помолчал, а потом сказал:
— Завтра поговорим, когда отрезвеет!
Говорил он всегда по делу, не меняя голоса, и без выразительной мимики на лице. Вначале было даже трудно привыкнуть к нему после училища. В училище было обычаем у офицеров кричать и драть свои глотки. Я до сих пор помню искаженные злобой физиономии младших командиров и лейтенанта Клока. [Они] |остались отпечатанными в памяти на все последующие годы.| Где, у кого переняли они эту злобу, так обращаться с курсантами и солдатами.
Старший лейтенант Архипов был человек совсем другой. Трудно было определить, где он просто советует и когда отдаёт боевой приказ. Я его очень уважал. И до того, как я попал в его роту, и после того, на всём протяжении войны мне не приходилось встречать похожего на него и достойного человека. Чаще попадались безграмотные горлохваты и злобные дураки. Он был для меня эталоном, по которому я сравнивал сослуживцев и начальников, врагов моих и друзей.
— Нет! Этот совсем не похож на него! Этот, простите, безмозглый и лает как собака.
Но вернемся к Архипову. Несмотря на свою мягкость и обходительность, он был в высшей степени требовательным и волевым командиром. Он следил за служебной деятельностью офицеров роты и знал по фамилии почти всех солдат.
Он спокойно и без крика пресекал любую расхлябанность и нерадивость, делал это деликатно и тактично, не унижая достоинство офицеров или солдат. Луконин его откровенно избегал и боялся. Он помогал дружески молодым командирам взводов, успокаивал и подбадривал их в трудные моменты. Подойдёт, подморгнёт и скажет вполне серьезно:
— Я приказы отдаю, чтобы их выполнять!
А теперь при встрече в штабе армии, я спросил его:
— Мне продолжать ночные разъезды или сдать машину и отправляться в роту?
— Ты выполняешь приказ полковника, а мне подчиняешься по службе, как прежде.
Я ездил ночами по дорогам вокруг штаба армии и знал, что подмога мне в нужный момент придёт.
Старший лейтенант занимался делами роты, бегал по домам, встречал выходящих из-за Волги солдат, получал обмундирование и амуницию, выдавал оружие, составлял поименные списки.
Мелкие группы солдат и младшие офицеры продолжали просачиваться ночами и переправляться через Волгу. Теперь из всего состава бывшего батальона Архипов формировал одну стрелковую роту. Мы должны были выступить куда-то на фронт.
27 октября грузовик, миномёт, две ракетницы и три ящика мин я сдал на склад по распоряжению полковника. Мне добавили во взвод двадцать чужих беглых солдат, и я ушёл за лес в деревню, где стояла наша рота.
В тот же день вечером роту построили и объявили приказ:
«Новых рубежей и укрепрайонов нет, стационарные огневые точки и техника отсутствует. По указанию штаба фронта 297 батальон расформирован и в составе роты передается на пополнение в стрелковую дивизию».
Все солдаты, сержанты, старшины и офицеры переводятся в стрелковые подразделения пехоты. Наша рота идёт на пополнение 119 с.
В один день всё изменилось и со всем было покончено. Наводчики орудий, замковые, заряжающие, электрики, связисты, оружейные мастера, саперы и минеры превратились в простых стрелков, носителей трехлинейных винтовок. Солдаты были страшно недовольны. Но, как говорят, приказ есть приказ! На горизонте играл полосатый закат. Вечер был сухой, воздух неподвижный. |Полосатое небо светило каждому по-разному, одному — дальнюю дорогу и долгую войну, а другим оно вещало быструю кончину, немецкий плен и тяжёлые раны.|
В нашей просторной избе собрались все сержанты и офицеры роты, это была наша последняя встреча и последняя крыша над головой. Завтра, когда рассветёт, рота построится и пойдёт в сторону Калинина к Волге. Для нас это было начало настоящей войны |жизни и смерти на земле|.
Всё, что мы до сих пор знали и слышали о войне, всё это была игра воображения! Из-под крыши этой избы мы сделаем [первый] шаг навстречу настоящей войне, тяжёлым испытаниям и неизвестности.
Каждому по-разному придётся пройти дорогой войны. Одному она будет долгой, а другим она вещала быструю кончину, немецкий плен и тяжелые раны.
Глава 5. Левый берег Волги
Утром 29-го октября,[53] после беготни и кормёжки, рота построилась в |походную| колону и походным маршем пошла на Медное.
Командир роты распорядился, чтобы я со своим взводом шёл замыкающим. Это его особое доверие, выраженное мне таким образом.
Через некоторое время мы вышли на Ленинградское шоссе и повернули на Медное. Шоссе в то время было не широкое и во многих местах основательно разбито. Где выбитый до щебёнки асфальт, где участки засыпанные землей, а где просто развороченное воронками полотно проезжей части дороги. Война везде оставила свой след!
Мы подошли к Тверце и остановились у переправы. Мост около села Медного был разбит. С той стороны к плотам наплавкой переправы на подводах спускали раненых. Лошадей вели под узды. Лошади на плоты заходить упирались, их тащили на брёвна, они приседали. Одна за другой подводы с ранеными перебирались на нашу сторону. Мы стояли, смотрели на них, ожидая своей очереди.
Откуда их столько? Не туда ли мы держим свой путь?
В село Медное мы не зашли. Наведённая переправа была в стороне и выше по течению Тверцы. С дороги были видны дома и постройки. По краю бугра чернело несколько деревянных и одноэтажных каменных домов. Некоторые из них остались целы. А другие основательно пострадали от бомбёжки. Повсюду были видны глубокие и свежие воронки. Здесь накануне как следует поработала немецкая авиация.
Обойдя Медное стороной, мы свернули вправо, и пошли по мощёной булыжником дороге. Мы прошли километра четыре и впереди на обочине увидели немецкие танки. На боках у них красовались чёрные кресты, обведение белыми полосками. Танки стояли неподвижно, стволы орудий были опущены |вниз|
Выглядели они совершенно новыми. Ни вмятин, ни царапин, ни пробоин на стальной броне не было видно. Блестящие гусеницы были в полном порядке.
— Почему их покинули немцы? Горючее кончилось? Испортились моторы? Но могло быть и другое, — подумалось мне.