Я поднимаюсь на ноги и выхожу в соседнюю землянку. На проводе наш начальник штаба. Он сообщает мне, что я должен явиться к «Первому».
— Ну, что? — спрашивает Рязанцев, когда я возвращать и сажусь на нары.
— Что, что? Командир полка требует к себе. Опять разговор на тему загробной жизни. В общем, вот что, Федя! Чувствую я, что нас с тобой хотят нагнуть. Мы должны загробить всех наших ребят, тогда они оставят нас с тобой в покое. Вернусь — расскажу! Он даже намекнул мне. Чего я, собственно, сопротивляюсь? Чего ты, мол, встал в позу? Не тебя же посылают языка у немцев брать.
Я знал, что в разведотделе дивизии готовился приказ. Теперь этот приказ лежал на столе у командира полка. Когда я вошел к нему в блиндаж, он молча сунул мне этот приказ и добавил:
— Прочитай и распишись!
В приказе было сказано, что взвод пешей разведки 52-го гв. с.п. в ночь на 11 ноября 43 года проводит в районе д. Бабуры ночной поиск с целью захвата контрольного пленного.
Район Бабуры, по моему понятию, место растяжимое. Люди должны пойти — или взять, или вообще не вернуться. А то, что немец усилил огонь и что мы наверняка понесем здесь потери, то это, мягко выражаясь, никого не волнует. Раз надо — надо брать!
— Нам нужны результаты! — сказал командир полка. — А то, что вы там без пользы ползаете, то это ваше ползанье никому не нужно. Нужны решительные действия. А при таких действиях неизбежны потери! Перед солдатом нужно поставить задачу, не считаясь ни с чем, он должен ворваться в траншею и захватить языка. От того, как он будет действовать, зависит его собственная жизнь. У нас здесь не санрота для больных, где пилюли от болезни дают. Здесь война! Боевой приказ! Языка брать надо — значит надо! Не ползать надо! А брать!
— Как вы себе представляете это сделать?
— Очень просто! Нечего тут и мудрить! На то вы и разведчики! Ворвались в траншею и завязывай ближний бой!
— Мы два раза пытались ворваться. И оба раза попадали под перекрестный огонь. Первый раз потеряли двух ранеными. А второй — троих убитыми. Вы же можете подавить артиллерией огневые средства противника на период действий разведки? Заткните глотку немецким пулеметам! Накройте их артпозиции всего на пять минут.
— Ну, что? — спрашивает Федя, когда я вернулся в окопы стрелковой роты.
[Рассказываю:]
— Сколько у тебя в разведке людей осталось? — спрашивает [командир полка].
— Двенадцать!
— Трое убитых и двое раненых и опять двенадцать?
— Я пополнил боевые группы за счет новичков.
— А сколько у тебя в резерве этих новичков осталось?
— Трое!
— Всего пятнадцать! Вот приказ! В ночь на одиннадцатое пошлешь всех! Приказ прочитал? Распишись! Все! Можешь идти!
— Вот так, Федя! В следующий раз к полковому пойдешь ты!
— Почему это я? Я не пойду! Пусть переводят в пехоту! Вон, ребята на нарах сидят, в карты играют и спят пока рожа опухнет. А в наступление опять же мы вместе с ними идем. И чаще пускают нас вперед, а они, как правило, сзади плетутся. На кой мне такая жизнь в разведке нужна?
— Ладно, Федя! Когда будешь уходить, организуем тебе отвальную! Что будем делать сейчас, ты лучше мне скажи! Пока мы с тобой всех ребят не потеряем, они от нас не отстанут. Крутом голое поле. Овраг простреливается со всех сторон кинжальным огнем. Немцы знают, что мы вот-вот к ним сунемся. В нашей работе, сам знаешь, бывают периоды, хоть в петлю лезь, ничего не докажешь и языка не возьмешь. Я командиру полка говорю: «Вы местность по карте себе представляете. В дивизии тоже не имеют представления, что делается там впереди. Пальцем по карте легко водить. Пойдемте, я вас вместе со штабными из дивизии по овражку ночью разок проведу. Что вы мне приказом грозите? На бумаге можно черте чего написать. Боевой приказ обосновать надо. Реальные возможности и подготовку операции провести. А это — иди, врывайся в траншею и бери — поставь солдата сейчас на их место, он подумает и такого не скажет. Пусть подготовят операцию, а я посмотрю!»
— Ну, а он, что?
— Он? «Ты мне брось здесь демагогию разводить! Кто к оврагу пойдет, это я буду решать!»
— Опять на тебя орал?
— Нет, Федя! В этот раз не орал! «Ты где, — говорит, — находишься? В армии или где? Ты забыл, видно, воинский порядок. Здесь я пока приказываю, а ты выполняешь! Это ясно тебе? Мы должны немцев бить! И не давать им ни отдыха, ни покоя!»
А я ему опять свое:
— Пока нас здесь немцы бьют. А мы утираемся кровью. Дайте мне десяток снайперских винтовок, пару ротных минометов и боеприпасы к ним. Через месяц на переднем крае немцев мы всех перебьем.
А он мне свое:
— От тебя требуют контрольного пленного, а не немецкие трупы.
В начале следующей ночи мы с Рязанцевым выводим ребят в расположение второй строковой роты. Здесь, на участке первой, мы все облазили и подходящего ничего не нашли.
Вторая рота занимает самый правый фланг обороны полка. Жалко смотреть на ребят. Возможно в одну из ближайших ночей многие из них будут лежать мертвыми.
Вот жизнь солдатская! Сегодня он рядом и живой! Только на лице серая маска задумчивости. А завтра он труп.
Мы сидим в пустой снежной траншее второй роты. Землянок здесь нет. Вторые сутки мы ползаем к оврагу. Немцы нас пока не видят, но чувствуют, что мы ползаем где-то рядом, потому что как только мы подаемся к оврагу, они тут же усиливают пулеметный огонь. Что делать, ума не приложу!
Во второй роте имеется одна землянка, но она находится на другом краю. Посылаю туда одного из ребят и велю позвонить старшине, чтобы кормежку нес сюда на передовую. Разведчик возвращается назад и докладывает, что старшины на месте нет, он еще продукты не получил. Поднимаюсь и иду по ходам сообщения в ротную землянку. Здесь в землянку не просунешься и не продохнешь.
В нее набились солдаты-стрелки, внутри сидят двое телефонистов и лейтенант, командир роты. Расталкиваю в проходе сидящих солдат, дотягиваюсь до телефона и вызываю старшину. Телефонист соединяет меня с разведкой. Я слышу в трубку басовитый голос нашего старшины.
— Забирай кормежку и тащи ее сюда! Мы в окопах второй стрелковой роты. Найдешь нас на самом правом фланге, мы в стрелковых ячейках сидим. Водку не забудь! Ребята промерзли, принесешь по двести грамм на брата! На сборы даю тебе полчаса. Час на ходьбу! Ровно через полтора часа ты с Валеевым должен быть в роте! Нам надо успеть вернуться в нейтральную полосу.
Проходит два часа — ни старшины, ни Валеева. Иду еще раз по извилистым проходам на ротное КП. Звоню еще раз и спрашиваю дежурного.
— Где старшина?
— Старшина и Валеев после вашего звонка сразу ушли!
Что могло случиться с ними по дороге? Не могло сразу двоих насмерть убить?
Проходит еще час. Ребята сидят злые и голодные. Говорю Рязанцеву:
— Федя, сходи, позвони старшине!
Рязанцев возвращается, пожимает плечами.
Но вот в проходе траншеи появляется, наконец, старшина. Все смотрят в его сторону, ребята им недовольны.
Старшина весь мокрый, с лица у него ручьями льет пот. Глаза лезут на лоб, на лице выражение кошмара и страха. Подбородок трясется. Старшина ртом ловит воздух и слова не может сказать. У ездового Валеева на лице кривая, похабная ухмылка. Смотрит на меня и рот до ушей. Носом то и дело хлюпает.
— Чего ты соплей все время шмыгаешь? Высморкайся отойди! Что случилось? — спрашиваю я старшину.
И в этот момент замечаю, что стоят они перед нами с пустыми руками.
— Что случилось? — повышаю я голос.
— Где наша кормежка? Где твой термос с варевом? — обращаюсь я к Валееву. — Чего ты улыбаешься, как идиот? А ты? — оглядываю я старшину. — Где твой мешок с продуктами и водкой?
— Нету! — выдавливает из себя старшина.
— Как это нету? Чего ты несешь? Ты что, не получил на нас продукты? Или у тебя, их украли?
— Хуже, товарищ гвардии капитан! — переведя несколько дух, отвечает он, искоса на ребят посматривая. — Они у немцев остались!
— Чиво, чиво? Что ты говоришь? У каких таких немцев? Федя! Ты посмотри на него.
— Может, ты с утра лишнего перехватил? Вроде с тобой никогда такого не было.
— Вот именно, спятил!
Я смотрю на старшину и своим глазам не верю.
— Скажи же, наконец, что с вами случилось?
— После вашего звонка, мы тут же взяли продукты и вышли.
И старшина стал вытирать рукавом пот с лица. С носа и подбородка у него капало.
— Я взял мешок. Валееву на плечо термос надел. Вышли из землянки, а варежки на столе оставил. Вернулся, надел варежки и подумал — пути не будет! Бежим по тропе, а немец мину за миной кидает. Одна рванула впереди, шагах в пяти, а другая метрах в двух позади Валеева. Передняя разорвалась, мне чуть по роже осколком не задело. Прибавил шагу, оглянулся назад, вижу: Валеев едва успевает. Слышу гул. Две еще гудят на подлете. Вроде, как немцы за нами следят. Видят, что мы бежим и засекли. Ну, думаю! Нужно в сторону взять, пока не поздно! Обернулся назад, рукой показываю Валееву — давай, мол, вперед! Сворачивай с тропы и бери направление по снегу! Термос у него тяжелый. Если будет сзади бежать — может отстать! Я с мешком держу дистанцию за ним сзади. Смотрю: тропа ушла резко вправо. А Валеев, не сворачивая, бежит по снегу прямо.
— Куда, — думаю, — он прет? Нам нужно налево, а он топает прямо.
Он еще обернулся и на ходу говорит:
— Здесь, старшина, напрямик гораздо ближе! До окопов добежим, а там по ходу сообщения во вторую роту!
— Ладно, — отвечаю, — шуруй побыстрей!
Снег не глубокий. Но бежать все равно тяжеловато. Я вперед не смотрю, гляжу под ноги и слушаю, как у него термос булькает за спиной. Вижу чьи-то следы на снегу. Значит Валеев бежит правильно. Пробежали еще. Разрывы мин стали не слышны. Вот, думаю, передохнуть надо малость. Курить охота — считай, все вывернуло из души. Пробежали еще, вижу: справа за кустом узкий спуск в землянку. Смотрю: из-под снега торчит железная труба и дымит помалу.