Я пошевелился, поднялся на руках от земли. Страшной и раздирающей боли я не почувствовал. Сесть я не мог, а мог встать на колени. На четвереньках продвигаясь вперед я хотел доползти до ближайшей лужи с водой.
— Вы куда, лейтенант? — услышал я женский голос над собой.
Я повернул голову, надо мной стояла медсестра с сумкой.
— Пить, сестричка!
Сестра отстегнула от ремня котелок, зачерпнула воды из мутной лужи. Расстегнула свою сумку, достала какой-то порошок, бросила его в котелок, поболтала поднятой с земли палочкой в котелке и подала мне воду.
— Пейте! Кто еще хочет? Вы, товарищи, не волнуйтесь, вас положили здесь специально. Вас не бросили посреди дороги в грязи. Немцы засекли наш полевой госпиталь, третий день бомбят деревню и палатки в лесу. Здесь, у болота, они вас не заметят. При облете самолетов прошу не двигаться. Каждый лежит под кустом, этого достаточно, чтобы вас сверху не видели. Мы принимаем так уже вторую партию. Там бомбили, а здесь ни одной потери нет. В виду бомбежки госпиталь вас принять не может. К вечеру придут подводы и вас повезут дальше.
Медсестра с котелком стала обходить раненых, лежащих на земле.
— Хоть бы покормили нас, мы, считай, третьи сутки не ели.
— Кормить сейчас нечем. Потерпите, от этого не умирают.
Солнце еще не село за лес, на дороге загрохотали телеги. Раненых быстро растащили по повозкам и колонна двинулась дальше в тыл.
Бесконечная тряская дорога и неподрессоренные скрипучие телеги, прыгая на колдобинах и выбоинах, измотали последние силы у ослабевших людей. Сколько продолжалось эта нечеловеческая тряска на телегах? Сколько прошло времени, когда пришел обоз в Торжок — ни один раненый сказать не мог.
Я открыл глаза, кругом было тихо, подводы не двигались, колеса не скрипели. День или ночь стояла, трудно было сказать. Помню только, что нас на носилках куда-то понесли и опустили. Помню смутно, что мы несколько часов лежали в коридоре, потом в светлой перевязочной над нами манипулировали люди в белых халатах. Меня о чем-то спрашивали, я что-то отвечал на вопросы.
Как следует очнулся я в просторной и чистой палате. Под головой лежала ватная подушка, под боком — такой же ватный тюфяк. Все закрыто белыми простынями, на подушке белоснежная наволочка, даже как-то неловко. После земли и грязи оказаться в чистой кровати.
Лежу укрытый одеялом, рядом белая тумбочка. На ней — граненый стакан с водой, в воде воткнуты полевые цветы. На больших окнах — марлевые подкрашенные зеленкой в бледный цвет занавески.
Открыл глаза, дежурная сестра подходит и спрашивает:
— Будете есть?
— Ужасно хочу! — отвечаю я ей. — Несколько суток во рту ничего не было.
Она уходит и вскоре возвращается. В руках у нее поднос, на подносе миска ароматного хлебова, стакан компота и ломтики белого хлеба.
Я поднимаюсь на локтях. Тяну нос к миске и вижу: передо мной мясные наваристые свежие щи. Желтые блески навара плавают между разводами сметаны. Потянув ноздрей ароматный пар от наваристых щей, я задохнулся от вкусности плескавшейся в миске похлебки. Сколько лет ничего подобного не ел, не нюхал и не вдыхал такого аромата.
Медсестра подставила к кровати табуретку. Поставила миски, положила рядом на тарелочку хлеб. Компот она аккуратно поставила на тумбочку.
— Ешьте первое, а я пойду за вторым.
— А что на второе, — спросил я из любопытства.
Может, не налегать на щи, оставить место для жаркого.
— На второе гуляш с жареной картошкой. Если захотите добавки первого — скажите, я принесу вам еще. Раненые первые дни помногу и жадно едят. Такое впечатление, как будто вас на фронте совсем не кормят. Я посижу здесь, а вы приступайте к первому. Не глотайте помногу, щи горячие. Ешьте понемногу.
Я опустил алюминиевую ложку в щи, откусил небольшой кусок хлеба от тоненько нарезанного ломтика, зачерпнул ложкой и поднес ко рту. Вытянул губы, подул и попробовал горячи ли, прислонив к краю ложки нижнюю губу.
В этот момент здание, где была палата, внезапно вздрогнуло. Стены и пол как-то поплыли вдруг в сторону. Миска со щами подпрыгнула сама, табуретка зашаталась и отлетела в сторону. После всего этого в тот же момент раздался взрыв. Посыпалась штукатурка, какая-то пыль и земля. Наверху, над головой, с воем и ревом пронесся самолет-пикировщик. Снова удар, из окон посыпались стекла. Щи я только понюхал, а вот попробовать их не пришлось.
Здание школы, где мы лежали, заходило ходуном. В панике заметались люди. Раненые, кто мог ходить на своих ногах, кто мог, подпираясь костылями, все кинулись, толкая друг друга, в коридор.
После третьего удара из окон выбило деревянные рамы. Я поднялся с кровати, перевалился через подоконник и опустился на землю. Огляделся по сторонам.
Метрах в двадцати от здания были отрыты узкие щели. Там уже сидели люди. Они попеременно выглядывали. Увидели меня и замахали мне руками. Прихрамывая, я доплелся до них. Мне подали несколько человек руки и я легко соскользнул к ним в окоп.
Немцы, налетев на Торжок, летали безнаказанно, спускаясь к самым крышам. Бомбежка продолжалась до самого вечера. Вечером к госпиталю подошли подводы, нас погрузили и повезли куда-то в деревню.
Еще сутки прошли, а во рту у меня остался только вкус кусочка откушенного от тонко нарезанного ломтика хлеба. Стоя в ячейке с ранеными, я вдруг почувствовал, что не прожевал его. Пожевав, поваляв его во рту, я усилием воли проглотил его, как комок размятой глины. А щи — наваристые щи со сметаной — я даже не успел попробовать. А там, на дне миски, я видел мелко нарубленные кусочки сосисок.
Сейчас слюни текут, курить нечего и я глотаю слюни. Когда куришь — легче, затянулся разок, стоишь и сплевываешь налево и направо.
Вот какая история однажды приключилась со мной, — поведал командир роты мне грустную свою историю.
На передовой под Витебском, видимо, наступило затишье. Раненых и контуженых в госпиталь не поступало. Немецкая авиация почти не летала. Наша изба постепенно опустела совсем. Всех, кто находился здесь больше месяца, после очередной комиссии выписывали и отправляли по своим частям.
Старик Ерофеич, наш санитар, как-то пришел сел, аккуратно на лавочку, достал свой кисет, свернул козью ножку и пустил дым в пространство. Потом он огляделся крутом, убедился, что мы все на месте и сказал сам себе под нос:
— Живешь, живешь — стараешься, а все никак не угодишь! И вот что еще! Слыхать гипнотизер в госпиталь приехал. Будут внушением усыплять и проверять. Сразу узнают, кто еще контужен, а кто так здесь сидит. На нарах вон кричат и в карты дуются, а придут к врачу, двух слов связать не могут. Мычат и все тут!
Ерофеич подымил своей цигаркой, покашлял сипло в кулак, поплевал на окурок, придавил его на шестке печки, почесал в затылке, встал и ушел.
Лейтенанты на нарах головы подняли.
— Что будем делать, братцы? Посоветуй, гвардии капитан! Ты вроде все знаешь. Старше нас и все-таки разведчик!
— У меня в этом деле опыта нет! — ответил я. — Я первый раз в госпиталь попал по контузии. Слыхал, что после выпивки гипноз не берет.
— Ну да? Это точно?
— Откуда я знаю, точно это или нет. Просто слыхал такой разговор.
— А что братцы, наверно, лекарства такие есть?
— То лекарства, а тут просто водка!
— Другого средства нет! Давай деньги, братва! За самогоном нужно бежать!
— Вам надо, вы и бегите! — сказал недавно прибывший в госпиталь лейтенант, посматривая на меня. — Мы с капитаном здесь вторую неделю. Нас комиссовать теперь не будут. Так что рассчитывайте только на себя, на двоих.
Из всех контуженых за самогон стояли только двое.
— Вам, братцы, нужно просто в деревню сходить и выпить на двоих! — подсказал кто-то.
Назавтра назначили перекомиссию. На комиссии должны были встретиться те, кого ждали окопы и те, с кого требовали отправки молодых лейтенантов на фронт. Сначала вызвали тех двоих, которые давно здесь сидели. Первый, которого пытались «усыпить», вернулся с комиссии и рассказал.
— Ну, как? — встретили его вопросом ребята в избе.
— Нормально! — ответил он, усаживаясь на лавку.
— Ты расскажи, как там было?
— Посадили меня на табурет. Пожилой такой, худощавый врач старик. «Смотри, — говорит, — сюда». И показывает мне палец. Сколько он им не водил, я не усыплялся! «Иди, — говорят. — Следующего давайте!» Я спрашиваю у нашего врача: «Какое будет решение?» «Иди, — говорит, — потом узнаешь!» Видно, ребятки, самогонка в ползу пошла!
Вскоре в избу вернулись еще двое. На комиссию не вызывали лейтенанта и меня.
В избе продолжалось шумное обсуждение.
Я вышел на улицу, сел на ступеньку крыльца, насыпал в газетный обрывок щепоть махорки и хотел закурить. Мимо меня прошли врачи. Среди них был худой и пожилой невропатолог, которого наши контуженные приняли за гипнотизёра. У нашего брата дорога одна: окопы, кровь, неистовый грохот и смерть в лазарете.
Я посмотрел на пожилого врача и подумал:
— Врач, как врач, худой и очень усталый.
Я усомнился, что он был гипнотизером. У него было простое, доброе и приветливое лицо.
Это было днем, а к вечеру вызвали нас двоих на осмотр.
— Ну, как капитан? Долго он с тобой возился? Ты разведчик! Сила воли железная! Тебя не так просто взять и усыпить!
— По-моему он обыкновенный врач. А прислали его сюда, чтобы от нашего брата госпиталь поскорей очистить. Видно, он специалист, главный невропатолог армии. Он осмотрел меня обыкновенно, как все врачи.
— Что ж выходит? Самогонку мы зря пили?
— Выходит так!
— Ну, да! А почему же меня там все время в сон клонило?
— Известное дело! Выпили с вечера и всю ночь гудели.
— Нет, капитан! Сижу я на табуретке, и чувствую — глаза липнут. Еле пересилил себя. Смотрю, гипноз не берет. Сразу на душе стало полегче.
На утро следующего дня пятерым назначили выписку. Возможно кто-то из госпитального начальства утку пустил, чтобы у контуженых не было сомнений.