кучкой, и мы не торопясь за шлагбаум ушли.
Через неделю после концерта меня выписали из госпиталя. Получив документы и на складе сухой паек, я спустился с крыльца и окинул взглядом деревню. Постоял, посмотрел и сам себе сказал, что вот, в последний раз я ее вижу.
По дороге к нашему крыльцу бежал госпитальный писарь.
— Товарищ гвардии капитан! Тут сержант выписывается! Не возьмете его с собой? Вам с ним по дороге. А вдвоем идти веселее.
— Ладно! Пусть идет со мной!
Из деревни на снежную узкую дорогу мы вышли после обеда. Сначала мы шли молча и каждый думал о своем, переключал свои мозги на войну, покончив с госпиталем.
Я шел впереди, а он чуть сзади. Снежная дорога узкая, хоть и накатанная, но идти рядом по ней просто места нет. Потом, когда дорога стала пошире, он поравнялся со мной и мы разговорились. Я рассказал ему о разведке, а от него узнал, что он служил во взводе связи и на фронт попал в сорок третьем.
— А чего ты вдруг заинтересовался разведкой? Переходи к нам и узнаёшь! Ты же сам сказал, что жизнь разведчика тебе нравиться.
— Нельзя! Товарищ гвардии капитан!
— Это почему же?
— Согласно предписанию я должен явиться в свою часть обратно.
— Боишься, небось? Пошлем письмо в твою дивизию, сообщим, что ты добровольцем желаешь воевать в разведке. Можем запросить подтверждение штаба армии, и дело с концом.
— Нет, не разрешат! Скажут самовольство.
— Вижу, что ты так, сболтнул.
Попутчик мой смолк и некоторое время мы шли по дороге молча. Все было сказано и мне не хотелось попусту с ним говорить.
До большака, по моим расчетам, оставалось около трех километров. Если сделать чуть пошире шаг, то мы засветло можем дойти до ближайшей деревни.
Выйдя на большак, мы свернули в сторону фронта. Теперь дорога шла на подъем. Впереди виднелся снежный бугор, а справа и слева — обычная унылая, зимняя местность. Перевалив через бугор, мы увидели среди снежных просторов темные контуры деревенских изб. Идти под горку было легко.
Серый день быстро клонился к концу. За поворотом дороги показались белые снежные крыши и печные торчащие над ними кирпичные трубы. Я пригляделся к верхушкам труб, снега в виде снежных шапок на них не было видно. В избах люди живут, топят печи и варят картошку.
Порывистый ветер метет вдоль дороги мелкую снежную пыль. До нас долетает запах теплого дыма и привкус кислых помоев. Снежная дорога и сугробы стали заметно темнеть. Мы прошли мимо двух изб, подумывая, где бы нам лучше устоится на ночь. В глаза мне бросилось, что из соседней третьей избы над трубой поднимается легкий дымок горящей печки.
— Зайдем сюда! Здесь вроде печку топят! Может, на сахар вареной картошки дадут. Горячего чайку попьем! — рассуждает вслух мой попутчик.
— Тоже мне водохлеб! В разведке, брат, чай не пьют. Там, кое-что покрепче хлещут!
Мы свернули с дороги, подошли по узкой снежной тропе к избе, поднялись на крыльцо и, толкнув скрипучую дверь ногами, вошли во внутрь избы.
В избе топилась русская печь. На стене в мутном зеркале отражалось веселое пламя. Хозяйка, пожилая женщина лет сорока, сутулая и худая, суетилась у печки.
Когда мы вошли, она обернулась, обвела нас тяжелым и недовольным взглядом, но ничего не сказала в ответ, когда мы поздоровались с ней, переступая порог и закрывая за собою дверь. В избе пахло кислыми очистками, угаром фитильной лампы, горьким запахом дыма и пересушенным грязным тряпьем, которое лежало на печке и было заткнуто в небольшие печурки. На шестке печи стоял черный чугун, из него шел белый пар с запахом вареной картошки в мундире.
Когда ты много лет живешь на норме, впроголодь, и забыл, когда ты в последний раз ел досыта, запах вареной картошки улавливаешь ноздрей на ходу издалека.
Мы молча сбросили на лавку мешки, огляделись по сторонам и углам, развязали и достали свои пожитки. Мы положили по куску колотого сахара на стол и скинули полушубки. Сахар лежал на столе, а мы сели на лавку и молча посмотрели на хозяйку. Куски сахара на темном фоне дощатого стола засверкали чистой своей серебристой белизной.
— Котелка два картошки она нам даст? — сказал сержант, наклонившись ко мне, и вопросительно посмотрел на хозяйку.
— Посмотрим, что эта старая карга скажет, когда обернется и увидит на столе два куска сахара, — подумал я.
Хозяйка посмотрела на стол и на нас, потом молча поставила на стол большую алюминиевую миску, обхватила чугун тряпицей, слила воду с него, подошла к столу и опрокинула содержимое в миску. Картошка с глухим стуком посыпалась в миску на дно. Вскоре над миской образовалась приличная горка.
Поставив чугун на шесток, она снова приблизилась к столу и заграбастав корявой рукой сахар, молча завернула его в тряпицу.
Увидев, что наше молчаливое согласие принято с двух сторон, мы сняли шапки и уселись к столу, поближе к картошке.
— Ешьте! — сказала она, отрезав нам по ломтю черного хлеба.
Потом на стол поставила деревянную плошку с солью и перекрестившись опустилась на лавку в углу у стола. Посидев немного со сложенными на груди руками, она неторопливо встала, подошла к кухонному шкафчику, наклонилась над двумя стаканами и налила до краев мутную жидкость.
— Выпейте! Другого в доме нет ничего!
Мы сидели за столом, сдирали кожицу с горячих картошек, дули на пальцы, вдыхали горячий пар, обжигали себе губы и, иногда, и горло, когда застревала в нем картошка. Мы старались ее побыстрей проглотить, а она прилипала и жгла где-то внутри.
— Не торопитесь! Куды вам спешить?
Военные годы голодные. Особенно тяжко и холодно людям зимой. На дорогах метель и стужа, а тебе нужно пехом тащиться куда-то вперед.
Но вот на стол хозяйка поставила самовар.
— Я ж говорил на счет чаю!
— Давай, давай! Хлебай! У нас в Москве любителей чая зовут московскими водохлебами.
— А вы, капитан, что, не будете?
— Я чаю не пью! Чаем не напьешься! Я вон холодной водицы хлебну! А ты, сержант, давай, хлебай с блюдца, вприкуску!
После чая хозяйка показала нам на железную кровать, которая стояла в углу у стены, напротив печки.
— Другой постели нету! На полу холодно! Из двери дует! На печке я сама!
Я посмотрел на голые железные прутья и доски. Матраса, набитого соломой, нигде не было видно. Хозяйка сбросила нам каждому с печи по подушке, от них шел кислый запах, и цвет был коровьего помета, навозный.
Война повсюду и везде наложила свою руку грязи и кислых запахов. Кровать была широкая. Я надел полушубок, сержант шинель и мы завалились на кровать, упершись, друг к другу спинами.
Утром, проглотив по стакану горячего чая, куску хлеба и пригоршне холодной картошки, мы вышли на улицу и зашагали к большаку. Снег поскрипывал под ногами. Идти было легко. Морозец хватал за нос и подбородок. Я опустил уши у шапки и сказал своему напарнику:
— Слушай, сержант! Дальше тебе придется идти одному! Мне нужно вернуться в госпиталь! Ничего не поделаешь! Я забыл часы на нарах! Давай, прощай, покедыва!
Сержант пошел дальше, а я повернул в обратную сторону. Вскоре он скрылся за поворотом.
Никаких часов в госпитале я не оставлял. Мне пришла в голову мысль заехать с дороги в Москву. Я рассчитал и прикинул так мысленно:
— Через пару часов я доберусь на попутной машине до Смоленска. Машины, которые идут с грузом к фронту, попутчиков, как правило, не берут. А пустые, идущие на Смоленск, могут подхватить и подбросить. В Смоленске я зарегистрирую у коменданта свое предписание, возьму билет на Москву и за одну ночь доеду до дома. Номер эвакогоспиталя в Смоленске и Москве комендатуры наверняка не знают.
Пройдя немного по шоссе, я остановил грузовую машину, сказал шоферу, что несколько суток не спал, что я лягу в кузове и чтобы он разбудил меня в Смоленске! Я сойду у вокзала. За проезд отблагодарю!
Машина по дороге останавливалась где-то под Леозно. Я действительно спал. Шофер, как мы договорились, разбудил меня у переезда, около вокзала. Я отдал ему последний кусок сахара и пачку махорки. Шофер был доволен, а я отправился на вокзал. Отметив документы у дежурного коменданта, я получил в кассе билет и пошел искать свой вагон. Мне, можно сказать, повезло. Минут через десять, как только я уселся на лавке в вагоне, поезд тронулся и я покатил к Москве. Но вот снаружи послышались крики, поезд сразу затормозил и мы кинулись на выход посмотреть, что там случилось.
Когда тронулся поезд, из вокзала стали выбегать солдаты и офицеры. Они бежали вдоль состава и вскакивали в вагоны на ходу. Поручни у входных дверей сильно обледенели. За них при посадке хватались руками и на поручнях нарос тонкий слой скользкого льда. Один капитан на ходу схватился за обледенелый поручень вагона и на руках соскользнул ногами под колеса вагона. Теперь он лежал на снегу и у него были отрезаны обе ноги. Куда и зачем он так торопился? Его оттащили от поезда и вагоны снова медленно тронулись.
Ноябрь сорок третьего, а кругом непорядок, неразбериха и толкотня. Предъявляй документ в виде от руки написанной бумажки, говори куда надо, садись и поезжай. Простого дела не догадались сделать. Проставить пометку на предписании, куда тебе следует следовать. В сторону тыла или напрямую на фронт.
В дороге ходили по вагонам и проверяли документы. Но так как у меня была отметка и билет на Москву, мне вернули все назад и, поприветствовав, пошли по вагону дальше.
Ночью за окнами замелькали пригородные поезда. Я не счел нужным выходить на какой-то подмосковной платформе и пересаживаться на электричку, хотя мог это запросто сделать. У меня на руках был законный билет и заверенная печатью коменданта отметка о выдаче на Москву билета. Какой-нибудь проверяющий мог вполне меня задержать, отобрать документы и сказать, что у меня нет основания ехать в Москву и что у меня нет элементарной совести и чести. Я обманул Советскую власть, совершил дезертирство и подлежу наказанию теперь.
Выйдя на платформу Белорусского вокзала, я осмотрелся глазами кругом и в толпе сошедших с поезда подошел к железной решетке при выходе на площадь. Здесь в узком проходе стояли два милиционера и проверяли документы. Я не стал озираться по сторонам. Я спокойно в толпе пошел к этому узкому проходу, предъявил билет, подал документы и после минутной остановки вышел на площадь и огляделся кругом.