Телефонист и молодой лейтенант, командир стрелковой роты, во время обстрелов находятся в землянке. В землянке перекрытие жидкое, в один слой жердочек и земли. Можно было очистить от сучьев поваленные деревья, распилить на бревна и накатать их |поверх землянок|. Но в завалы никто лезть не хочет. |Каждый из солдат имеет свое подземное укрытие. На лошаденке, впряженной в сани, таскать из тыла сырые бревна никто не хотел. Так и остались телефонист и лейтенант сидеть в землянке под слоем тонких жердочек.| Снаряды на передовой носились по разному |поводу| в разное время и разного калибра. Видать, нервы у немцев шалили, боялись, что мы вот-вот перейдем в наступление. И они с перепуга открывали бешеный огонь |, по нашим позициям из немецких тылов начинала бить дальнобойная артиллерия|.
|Немцы били остервенело и по несколько часов подряд.| Чего-то они страшно боялись. Вон, наши! Не то чтоб из пушек, из винтовок никогда не стреляли. Немцы кончают бить и кругом наступает мертвая тишина. Вроде все убиты. А поди сунься! Немцы знали, что мы будем сидеть и молчать. Вот этого самого молчания они и боялись.
Помню, осень сорок первого. Немцы тогда были |совершенно| другие. Вели себя солидно, с достоинством, так сказать. Не то что эти вшивые. И никакой такой пальбы с перепугу и трескотни |, вот так, как сейчас,| попусту у них |тогда| не было. В субботний день с обеда они прекращали |вообще| воевать. Играли в футбол, запускали фокстроты, танго на полную громкость, чтобы и нам было слыхать. В воскресение весь день отдыхали, мылись, брились, чесались, письма на хаузе писали. А утром в понедельник, поковыряв в зубах, |после сытной ...| ноль в ноль пускали на нас авиацию и били по нашим позициям из артиллерии. Немецкая пехота ждала своего часа, пока в нашей обороне не будет сделан прорыв. И тогда их инфантерия залезала в машины и следовала по дороге за танками.
А что делается сейчас? На что похожи стали доблестные солдаты фюрера |в сорок четвертом году|? Никакого тебе танго и приятной легкой музыки. Ни суббот, ни воскресений, сплошная стрельба с рассвета до темна. Одно громыхание и дрожание за собственную шкуру. Малейшее движение у нас |с нашей стороны| и тут же несколько залпов на всякий |пожарный| случай с ихней стороны.
Три дня ушло на приведение разведчиков в воинский вид и хозяйства в порядок. Теперь нам еще раз предстояло подобраться к обрыву и заглянуть за его край. Нам нужно знать, что делается там, внизу. Нам, вероятно, придется спуститься с обрыва и провести ночной поиск с целью захвата языка.
НП командира полка, где я дежурил первую ночь, располагался на полпути к переднему краю. Из него немцев не было видно. Из него можно было только передать, |если не перебита связь,| что немцы по кустам обходят нашу пехоту, и что наша пехота вот-вот драпанет |из передней траншеи|. Такие случаи на фронте нередко бывали. Нам для ведения разведки нужен был хороший обзор. Разведчики не боятся, что немцы зайдут |по кустам| им в тыл. Одиночная подготовка разведчика была выше любого солдата-пехотинца, не говоря о немцах. Если немцы |по ровному полю| зайдут нам в тыл, то им оттуда живыми не выбраться. Окопаться в мерзлой земле они быстро не сумеют, полежат на снегу, постреляют, обморозят коленки, руки и уши, и уберутся к себе назад. |Наши сидят в окопах в земле, а немцы будут лежать поверх земли на снегу. В этом наше преимущество. Из узкой щели солдата быстро не выкуришь. А окопы, даже с применением взрывчатки, за сутки не откопать. Метровую толщину мерзлой земли даже взрывчаткой не просто взять. Так что немцы могут только порхать по поверхности земли. И полежать в снегу часа два от силы.| Сегодня нам с Рязанцевым опять предстоит отправиться на передовую. Мы должны выбрать, удобное место, откуда можно все видеть и наблюдать. Одно дело — по карте пальцем водить, а другое — самому практически на местности своими глазами все решить |, посмотреть все как следует, оценить и разобраться|.
— Ну что, Сергей! Собирайся! На передовую надо идти |топать|!
— Я, товарищ гвардии капитан, давно к этому готов. Меня старшина заранее проинструктировал и всем необходимым снабдил. Я только вашего указания жду. Гранаты есть, диски патронами набиты, перевязочных пакета — по четыре на брата, спирта немного для дезинфекции и прижигания ран, хлеб, сало, махорка из расчета на три дня.
— Я смотрю, Сергей, ты в новых валенках щеголяешь? Старшина приодел?
— Старшина выдал новые, что надо!
Мы присели, перед выходом покурили. |Каждый раз при входе в зону обстрела все мы по-своему молча переживаем свои надежды и сомнения в этот момент.|
— Ну ладно, пошли! — говорю я, и мы вылезаем из палатки и идем вдоль оврага.
Не торопясь поднимаемся наверх, сворачиваем на тропу и идем по открытому полю. Здесь, наверху, холодный встречный ветер и мелкий снег ударяет в лицо. По твердой тропе бежит сыпучая пыль, под ногами скрипит налет колючего снега. |Из темноты палатки сразу на яркий свет в открытое поле, где| небо и снег слепят |и режут с непривычки | глаза. На нас надеты белые маскхалаты, от них, как от снега, слепящая белизна. Мы натягиваем на головы откидные белые капюшоны и, не торопясь, шагаем по узкой тропе. Поравнявшись с полковым НП, я замедляю шаг и показываю варежкой в сторону снежной кибитки. Оборачиваюсь и смотрю на Сергея. Он улыбается и качает головой. Помню, мол, как я здесь втирал всем очки |на счет полковой разведки|.
Узкая, притоптанная солдатскими ногами тропа пересекает снежное поле. Там, впереди, она свернет у одинокого куста, и, обойдя бугорок, нырнет в стрелковую траншею. Если на снежное поле смотреть с высоты, то увидишь откуда и куда идут солдатские тропы. Здесь, на снегу, написано, как на ладони. Мы пересекаем открытое поле и ускоряем свой шаг. До солдатской траншеи еще далеко, а в воздухе уже слышно шуршание снарядов. Через некоторое время до нас доходят приглушенные раскаты орудийных выстрелов. Мгновение — и прикидываешь, куда они полетят, где можно укрыться или упасть. Эти секунды до разрывов за многие годы привычно проверены. |В горле ком, по спине бегут мурашки, слышатся удары собственного сердца.| Мы продолжаем трусцой бежать по тропе, а в десятке метров уже вскидывается земля |, от первых разрывов поднимается снежная пыль, звук, пролетают осколки|. Смотришь на брызги снежной пыли |и земли| и невольно замедляешь шаг в ожидании, что новый снаряд разорвется у тебя в ногах |или близко сбоку|.
Но вот на миг на тропе пропадают разрывы, мы срываемся сразу с места и кидаемся перебежкой вперед. В этот момент уже не замечаешь ничего вокруг. |Поставь вагон колючей проволоки на твоем пути, и ты залетишь в него с разбега. Я много раз ловил себя на этой мысли.| Нужно скорей добежать до солдатской траншеи. Какой там пейзаж и зимние картины! Тут только успевай, ногами шевели |, быстро работай. Все исчезает перед глазами, когда кругом тебя летит мерзлая земля и рвутся снаряды.| «Ты видел, где поворот тропы за кустом?» Спроси любого, кто под обстрелом бежал на передок. Он будет странно удивлен этому вопросу. У человека первая мысль: поскорей добежать до укрытия. Траншея — это тебе не открытое поле! Спрыгнул в траншею — и можно дух перевести.
|Надеешься что в траншее ты будешь в безопасном месте. Но это не так. Здесь тоже громыхают и рвутся снаряды и мины. Напряжение и чувство опасности не пропадает.| В середине траншеи рвутся снаряды. Вскинулся один и сейчас вслед за ним на подлете другой |еще десяток|. И здесь деваться некуда. Это кажется, что в траншее их рвется меньше. От прямого попадания и здесь не спасешься. Где ускоренным шагом, а где почти бегом, мы проходим траншею до самого конца. Здесь снаряды падают реже. За изгибом траншеи сидят несколько солдат. Они дымят махоркой и поглядывают на нас.
— Здорово братцы-славяне! Как жизнь у вас тут идеть? — здоровается Сергей, нарочно искажая слово «Идет».
— Здорово, здорово! А вы кто такие?
— Мы оттудова! Хенде Хох, понимаешь, ферштейн? — и Сергей показывает в сторону немцев.
Ни каких тебе тут паролей, пропусков и отзывов |никто не говорит|.
— Ладно, не смеши! Сразу видать: свои!
Мы присаживаемся |в траншее| и я спрашиваю солдат:
— Немцы бьют сюда?
— Да нет! Здесь жить можно! Вроде, вторую неделю здесь сидим. Пока никого |из нас| не задело! Как прислали нас сюды четверых, так и сидим. Ни одного, Бог дал, не ранило, не убило!
Полдня мы провели на правом фланге полка, перекурили у ротной землянки, поговорили с командиром роты и пошли по траншее влево. Если на правом фланге в конце траншеи солдаты сидели открыто, то здесь, на левом, немецкие позиции были гораздо ближе. Солдаты переходили с места на место пригнутыми и угрюмыми, часто озирались и прятались под мерзлый грунт.
— |Почему вы тут все| Чего вы все тут гнетесь, чего-то боитесь? — спросил я одного.
— Щас вы тут, а потом вас нету. Вам чего, взяли и ушли. А нам нужно сидеть и терпеть обстрелы. Чуть |движение| заметит — открывает стрельбу. Спину разогнуть не дает. Чуть шевельнулся — с десяток снарядов пускает.
— А что? Из винтовок тоже стреляет?
— Стреляет из пулеметов, а из винтовок не бьет. У них здесь в саженях ста землянка в низине. Иногда они появляться около нее. Ночью из автоматов стреляют. Перед утром уйдут и целый день тихо. А потом опять автоматная стрельба. Значит пришли.
— А где эта землянка находиться?
— А вон, на краю тех кустов. Канаву перейдешь, и сразу видать там будет.
Я достаю из кармана коробку спичек, вынимаю две спички и говорю солдату:
— На-ка головками вверх в снег воткни. Прицелься! По головкам наведи на землянку! Только сам не высовывайся!
Солдат ставит спички и одним глазом прицеливается, отходит в сторону и говорит: