Разведчики долбить землю ленивы. У разведчиков копаться в земле нет никакого желания. Они, как бездомные собаки, стали рыскать и искать брошенные немцами блиндажи.
— Ну, а если нам некуда будет деваться? [Окончание строки неразборчиво]
— Поставим палатки прямо в снегу! Они сверху обшиты белыми простынями. Немец не увидит, где нужно поставишь в кустах.
Наше дело святое. У нас обычно одна забота — мы должны взять языка. Подготовка ночного поиска дело серьезное, требует тщательной подготовки, разведки и визуального изучения, наблюдения и изучения противника.
Мы с Сергеем забираем стереотрубу, отправляемся на передний край и устанавливаем ее за обрушенной трубой на печи. В оптику видны: снежный бугор, немецкие позиции, полосы желтого леса и заснеженные вершины темных елей.
Из-за леса в нашу сторону летят снаряды и рвутся то там, то тут. Ночью, когда немцы бьют, мы ясно видим короткие вспышки при выстреле каждого орудия. Артиллерия у немцев самоходная. Днем она меняет огневые позиции.
С бугра в нашу сторону летят очереди трассирующих, а из-за леса, шипя и воркуя, несутся снаряды и рвутся кругом.
У немцев |в окопах у немцев| по моим расчетам сидит гарнизон человек двадцать солдат. Два пулемета, несколько солдат начали [непонятное слово, типа светить] ракетами. В окопах торчат наблюдатели. И если сюда прибавить отдыхающую смену, то наличный состав опорного пункта не должен превышать двадцать человек.
Оборона у немцев держится не на количестве солдат в пехоте, как у нас, а на огневой мощи артиллерии |артогня| и неограниченном запасе снарядов на каждое орудие. По показанию пленных немцев на каждое орудие суточный расход — пятьдесят снарядов.
Стоит немцам заметить у нас какое [слово неразборчиво] одну-две фигуры, как их артиллерия открывает огонь, [слово неразборчиво] и гавкает целый час, угомониться не может.
За полуразрушенной трубой на печи у нас стоит артиллерийская оптическая стереотруба на треноге. Когда смотришь в нее, впереди все видно отлично. Утром я надеваю чистый маскхалат, прохожу через ворота, залезаю на печь и сажусь за трубу. В трубу видна панорама передней линии обороны немцев.
Каждый новый день я являюсь сюда и каждый день с рассвета до темна наблюдаю за немцами.
Я помечаю что-то новое, отмечаю на схеме и думаю. Стереотруба стоит на треноге и до половины прикрыта остатком печной трубы. Сверху, чтобы нас не видели немцы, находится кусок белой материи, натянутый на рамку. Через кусок белой простыни любая пуля может нечаянно с той стороны прилететь. И главное, что из-за ширмы полета трассирующих не видно. Стоит немцам заметить на печи или около нее какое движение, увидеть отблеск стекол перископа, тут же последует очередь из пулемета.
Я сижу за тонкой материей и рамкой из жердочек и рискую получить приличную порцию свинца. Я сижу и испытываю свою судьбу на выживание. Ни один из штабных не придет сюда рисковать. Бывают люди, которым везет. Вон, командир стрелковой роты, пришел взглянуть на немцев через сильное увеличение, присел за трубу — и тут же готов. Так было и с комбатом второго батальона. А я сижу целыми днями, [и] мне ничего.
В полку уже поползли слухи и пошли разговоры, что к трубе немец никого не подпускает, кроме разведчиков. Прибежал связной из штаба полка, хотел мне чего-то сказать, он стоял рядом с Сергеем за печкой, не успел раскрыть рот, его пуля в плечо ударила. Телефонист явился за печь поставить телефонный аппарат, связь протянуть, присел на корточки, стал подключаться — ему очередью из пулемета кишки вырвало. Так и остались мы без связи.
Командир полка не хочет слушать сказки про русскую печку:
— Опять суеверие, мать вашу так! Тоже мне, вояки!
— И этого около печки убило.
— Что ты мне долбишь? Вот я сам пойду туда посмотрю, чего вы там делаете! — у штабников глаза на лоб полезли.
Утром я снова прикладываюсь к холодным наглазникам окуляров трубы и смотрю через прозрачную оптику на немцев. Я стараюсь дышать куда-нибудь в сторону, что бы не запотели стекла моей трубы. Прислонившись к трубе, я каждый раз поджидаю тупого и жгучего удара пули. Я слышу, как они летят стороной, повизгивают и ударяются в мерзлую землю.
Мы и немцы сидим в обороне и охотимся друг за другом. Немец гоняет наших солдат на подходе к передовой снарядами и пулеметными очередями. А мы прикидываем, где бы лучше, без шума и без потерь схватить у них языка. Другого от нас не требуют.
Вот одна свинцовая прилетела с той стороны, она стукнула в кирпич, от него полетели в разные стороны брызги. Пуля ударила и завизжала у меня под ногами.
Вторая пошла рикошетом вверх, а две других следом продребезжали под самым носом. Я откинулся от окуляров и почувствовал озноб и холодок в спине. Мне стало как-то не по себе от этого удара, дребезжащего и гнусного свинцового |голоса| визга. Я опускаю руки, держусь за треногу и жду очередного удара в лицо. Очередная пулеметная очередь проходит над головой. Я жду новую очередь, а кругом наступает полнейшая тишина. Я жду и считаю секунды, а немец молчит. Что это? Чего я сижу? Мне нужно быстро спрыгнуть к Сергею за печь, а я проверяю свою выдержку. Я хочу подняться, встать на ноги, немного расходиться, спрыгнуть с печи, потоптаться в снегу. А ноги мои меня не слушаются. От пребывания в сидячей позе они затекли и не гнутся.
Я снова нагибаюсь вперед, касаюсь бровями остывших наглазников. Я вижу белую полосу немецкого бруствера и что-то маячит и шевелится над ним.
Поверх бруствера торчит немецкая каска. Вот она снова шевельнулась, немец высунулся на пол лица и торчит, и смотрит вперед. По движению головы можно сказать, что в окопе находятся двое. Один высунулся и стоит, а другой сидит не высовывается, |сидит за бруствером, с ним разговаривает|. Голова первого покачивается, запрокидывается немного назад и дрожит. Видно, что этот первый недавно явился из тыла в окопы, он не измотан войной, [как] другие, с чего бы ему так дергаться и смеяться. Он что-то рассказывает и заливается смехом.
С нашей стороны — полнейшая тишина и ни единого выстрела. Славянам абсолютно наплевать, что там поверх окопа торчит. Этому не бывать, чтобы какой наш мазила приложился к винтовке и высунулся за бруствер. У каждого нашего солдата впереди тяжелая и изнурительная война.
Я отрываюсь от объектива, поворачиваю голову назад и говорю Сергею. Он сидит на пустом ящике за печкой и дымит с цигаркой в зубах.
— Сергей! — кричу я. — Сбегай в землянку, принеси винтовку с оптическим прицелом. Возьми ее осторожно, чтобы не сбить прицел и тащи сюда. Скажи, капитан велел. Хорошая мишень маячит! Давай поскорей, пока он веселый и над окопом торчит.
Пока я толковал с Сергеем, пока он бегал в землянку за винтовкой с оптическим прицелом, немец за бруствером совсем осмелел. Над траншеей показалось его радостное лицо. Оба немца как-то вдруг вытянулись вперед и приподнялись кверху. Из-за бруствера стали видны физиономии обоих.
— Давай, давай смелее! Улыбочка у тебя сейчас до ушей! — сказал я сам себе вслух. — Через пару минут один из вас Богу душу отдаст. В этом нет сомнения.
Буквально на одном дыхании вернулся Сергей.
— Ты не стукнул ее?
— За кого вы меня принимаете? — нахмурился он.
— Ну, ну! — сказал я примирительно. — Сейчас ляжем на печи, устроимся поудобнее, приложимся, прицелимся, сделаем выстрел. Ты, Сергей, лезь на печку! Давай! Смотреть будешь в стереотрубу! Докладывать результаты.
Сергей забрался на печь и приложился к окулярам.
— Можно поправить, товарищ гвардии капитан? А то наводка сбилась, наверное. У меня что-то мутновато видно.
— Выходит, у нас разное зрение. — отвечаю я. — Ты стереотрубу не шевели. Цель собьешь. Потом искать долго будешь. Покрути окуляры, наведи на резкость. Ну как?
— Вот теперь вижу! Отлично! Разговаривают, товарищ капитан. Этот, длинный, улыбается. [зачеркнуто слово].
— Красиво, красиво! — поддакиваю я.
Я загоняю патрон в патронник, подвигаю ногами бедра туда и сюда, беру немца под обрез груди, делаю глубокий вдох и выдох, закрываю глаза и медленно считаю до пяти, смотрю снова в прицел, немец сидит точно на мушке.
— Смотри внимательно, не моргай и придержи дыхание. Сейчас. Делаю выстрел! — говорю я Сергею.
Некоторое время мы оба молчим. Сергей ждал и боялся упустить нужный момент, а я медленно, затаив дыхание, потянул за спусковую скобу. Потянул ее на себя так медленно, как ни разу не спускал боек раньше и даже в училище.
Раздался выстрел. Винтовка дернулась, ударила в плечо, немного подпрыгнула и встала не прежнее место. Я взглянул в оптический прицел на лицо длинного немца, и улыбка исчезла. Он попятился в сторону |назад| задом, а в мою сторону смотрел, моргая, другой, маленького роста, немец. Я легко двумя пальцами передернул затвор, проверил взглядом прицел и снова выстрелил. Кругом по-прежнему было все тихо. А тут с ясного неба грянул второй выстрел.
— Ну что там, Сергей? — спросил я [и] облизнул языком сухие губы.
— Снимок получился отличный! Нам нужно с вами переходить в снайпера. Счет открыт!
— Счет мы с тобой открыли, да только нам отсюда надо удочки сматывать. Как только немцы сейчас очухаются, они из всех пушек откроют огонь. Они нам этих двух немцев не простят.
На следующий день стрельба прекратилась |поутихла|. Жизнь на передовой вошла в свою колею. Никто ни в кого не стрелял, никто никого не тревожил. Но однажды, как это часто случается |бывает|, перед утренним рассветом в нашу траншею ввалились человек двадцать немецких солдат. Они подползли, открыли беспорядочную стрельбу, похватали подряд нескольких наших солдат и отошли на свои позиции |к себе| в траншею. Наши недосчитались четырех солдат. Никто такой наглости от немцев не ожидал. В полку разразился страшный скандал. Как могли допустить немцев к себе в траншею? Почему он не всех перебил? Какие в роте потери? Почему он схватил четверых? Почему остальные все целы и ни одного убитого или раненого? Что в это время делали остальные? Почему командир роты спал в землянке, не принял никаких ответных мер? Где в это время был комбат? Чем занимались ночью разведчики? Об этом, конечно, в донесениях не пишут. Кто еще захочет сам на себя телегу писать. Потери — четыре человека — идут бои местного значения!