Больше всего досталось командиру роты. Его стали раза по два в день вызвать для объяснения. Стрелковую роту растревожили, как улей.
Я теперь на печи не сижу. Я хожу до начала рассвета и проверяю несение службы в траншее часовыми на передке.
— На кой черт мне твои наблюдения и панорамы, когда немец у вас из-под носа уводит из траншеи наших солдат. — кричит мне по телефону командир полка.
Он явно был озлоблен на всех и кричал, не выбирая слов, по телефону.
Я уже с раннего утра браво шагаю на передок, прохожу траншею в сопровождении Сереги. На моей обязанности лежит проверять стоящих на посту ротных солдат. На ночь в роту я обязан отправить трех своих разведчиков. Пусть они ведут наблюдение прямо из траншеи — поясняет мне по телефону командир полка.
Как-то раз я иду по ходу сообщения. Слева, с угла леса, бьет немецкий пулемет. Немцы бьют из винтовок, пули поверх [непонятное слово] бруствера, чиркают по насыпи, поднимая бороздку снежной пыли.
Я иду по траншее, в проходе стоит солдат. Он положил винтовку на бруствер, ствол винтовки смотрит кверху. Солдат стоит внизу за насыпью земли и снега. Со стороны немцев его не видно. Он щелкает затвором и стреляет. Поверх голов вверх.
— Куда же ты стреляешь? — спрашиваю я.
— Как куда? Туда! — и солдат показывает мне рукой.
— В немцев стреляет! Положил винтовку стволом в небо и в немцев стреляешь?
— Там пуля все равно свою долю найдет. Туда и полетит, глядишь, и я попаду куда нужно!
— Куда это туда? Ты видишь, куда у тебя дуло винтовки смотрит?
— Вижу!
— Ну и что? Прицел у тебя для чего?
— Вы меня, товарищ капитан, пожалуйста извините. Мы не такие дураки, чтобы лбы свои за бруствер выставлять. Вы спросите тех, кто эту прицельную планку придумал. На хрен она солдату нужна? Как только высунулся — тебя убивают! Мы же с вами не в тире на [слово не понятно] кожаных матрасах лежим, по мишеням стреляем. Важно, чтобы немцы слышали, что мы тоже ведем стрельбу и не спим. А пуля, она найдет свою цель. Нате-ка, попробуйте приложиться и выстрелить. Он вас тут же очередью из пулемета прошьет. Я вам сейчас покажу. Вот посмотрите. Ставлю лопату, отойдите маленько, а то рикошетом может задеть.
Я отошел в сторону, Сергей присел на корточки, а солдат, подняв железный совок лопаты, пошевелил им в воздухе медленно, и в ту же минуту с немецкой стороны ударил веером пулемет.
Русский солдат — это не просто пехота, божья душа, тварь и быдло, как считают иные солдата в пехоте. У нашего брата смекалка и юмор есть |юмор и незаурядный смекалистый разум|, понятие есть. У нас, правда, свои солдатские шуточки и мерки на жизнь, на людей, на войну.
Мало ли что там говорят в штабе полка, или, например, сочиняют и пишут в штабе дивизии. На что уж словоплеты сидят в штабах армии, и те не знают загадочной души простого русского солдата!
— Да, — подумал я. — Много всяких сочинений написано под кодовым названием «русский солдат». А кто, скажем, знает жизнь солдата в передней стрелковой траншее? Нужно с ним пожить в этих чудесных местах, откуда живыми почти никто не вернулся.
Через неделю в сосновом лесу, что левее шоссе, нам устроили баню. На [фраза непонятна] речушки — мойку. Поставили передвижную армейскую вошебойку. Запах и дух от нее! Протухший покойник так не пахнет. Концентрированный запах чего-то дохлого, дохлых вшей и поджаренного грязного белья и еще чего-то, что сдирают ногтями у себя солдаты в виде сала на ляжках и загривках. Аромат неописуемый, несусветный.
В полк должно было прибыть свежее пополнение и чтобы не обменяться тем, прибывшим, с нашими окопными вшами, всем старым воякам промазали подмышки, мошонки и паха.
— Банно-прачечный отряд приехал! — сообщает мне Сергей. — Говорят, что всех по списку под санобработку пропустят!
— Так, так! Значит мыльно-дрочильный комбинат прибыл. И когда же разведчиков мылить поведут?
— Завтра с утра, сказал старшина. Мы идем в первую очередь.
Баня представляла собой два больших дощатых ящика в человеческий рост, установленных на полозьях из толстых бревен. В лес притащил ее гусеничный трактор. Один ящик длинный с двумя замерзшими окнами, другой и по высоте гораздо ниже. Это жарилка для солдатского белья. Ящик имеет двустворчатую дверь и встроенную с боку и с низу железную топку. В ящике перекладина из железной трубы и крюки из толстой ржавой проволоки, на них вешают солдатскую одежду для обработки от вшей. Двери плотно закрываются на засов, в железной топке, сделанной из бочки, разводится огонь — этим поддерживается высокая температура. У обслуги имеется бочка |тут и бочка с соляркой|, которую они возят с собой. Не везде разживешься сухими дровами. Подходишь к вошебойке, сдаешь свои вещи и голый бежишь по дощечкам в баню. Из ящика тянет духом пожаренной овчины, подпаленной одежды и горелым бельем. Из него после прожарки извлекают сморщенные полушубки, испорченные варежки, размером в детский кулак.
Мы голые бежим и перепрыгиваем по дощечкам, уложенным в снегу. Хлопает дверь. Мы залезаем в продолговатый ящик. Здесь пар стоит и жарко наверху, а внизу сыро и холодно, по полу стужей несет. Лавки и пол покрыты какой-то давно налипшей слизью. Два крана у стены и десяток жестяных шаек валяются на них. Открываю горячую воду, добавляю холодной и лью на себя. Подошвы и пятки ног мерзнут на полу. На чем, собственно, основано мытье? Вместо мочалок намыливаешь мокрую тряпку, льешь на себя из шайки, стоишь в густом холодном тумане и паре, в котором ничего не видать. Размазав грязь на груди и животе, я ногтями скребу в голове, черпая ладонями холодную воду, смываю ее водой из шайки. А санитар уже кричит:
— Давай, кончай, следующая партия, заходи!
Выливаю на себя остаток воды из шайки, выхожу на доски, лежащие на снегу. Выхожу наружу. Здесь на ветру нас поджидают каждого два санитара, работают здесь под присмотром врача. У них ведро со смазкой и помело на длинной палке. В ведре — желтого цвета вонючая мазь. Один макает палкой в ведро и небрежно проходится по всем местам, где растет у тебя растительность. Другой спрашивает твое звание и фамилию, заносит в список, потому что в голом виде воинского звания не определишь. «Подходи следующий!» — кричит он. После того, кто прошел спецобработку, получает пару стиранного нательного белья. И уже в исподнем ты бежишь к вошебойке. Из жарилки достают твое обмундирование. Здесь только спрашивают воинское звание и по погонам определяют твое капитанское барахло.
Дело поставлено на поток. Врач своих санитаров торопит, кричит, подгоняет. Хорошо еще, что немец не разнюхал о банном месте и не ударил сюда.
Я стою и ищу глазами своего старшину. Да вот он, рядом стоит в своем сморщенном полушубке. Не старшина, а замухрышка какой-то!
— Ну и внешний вид у тебя! Это кто ж тебя так обезобразил? — подхожу я к нему и спрашиваю его. — Ты вот что, старшина! Пока тебя ребята не видели, отправляйся в тылы и меняй себе полушубок на новый. Увидят — засмеют!
— Интересно! — думаю я. — Третий год воюем и походных бань у немцев не видели. Интересно, как у них эти ящики вошебоек устроены? Говорят, они применяют газовые камеры для людей и для солдатских вшей. К сожалению, нам ни разу не удалось их захватить.
Армейская баня, или как мы называли ее — мыльно-дрочильный комбинат, очередное мероприятие в полку, [которое] взбудоражило солдат и ротных офицеров. Но как все необычное, как мимолетная суета, вскоре прошло. Все успокоилось, все встало на свои места.
Со дня на день в полк ждали новое пополнение. В полк должны были прибыть две маршевые роты из тыла. Одна обычная, а другая штрафная. Мне разрешили из штрафной роты подобрать в разведку людей. Это не солдаты-штрафники. Это уголовники из тюрем и лагерей, направленные в качестве штрафников в действующую армию. У них различные сроки наказания и различный срок пребывания в штрафной роте. От месяца до шести — как сказали мне в нашем штабе.
— Товарищ гвардии капитан, разрешите обратиться?
— Обращайся! — говорю я Сергею.
— Я слышал, вы будете подбирать ребят из штрафников?
— Да, мне в штабе разрешили набрать здоровых. А те, из тыла[овой] маршевой роты, одни старики и да слабосильные ребятишки.
— Товарищ капитан! Не берите шпану! Всякая мелкая шваль в разведку не годится.
— Почему ты так думаешь?
— Я то знаю!
— Откуда ты знаешь?
— Я, товарищ гвардии капитан, сам там сидел. Меня товарищ старшина тоже взял из штрафной роты. Мне дали пять лет за одно дело, которое я оглоблей хотел разрешить. Я работал трактористом в колхозе. Подвернулся один под оглоблю — я трое суток не спал, на тракторе сидел — не стал я терпеть от него брани и надругательства. Попалась под руки оглобля и ударил его.
— Ну, и что?
— Что, что? Пять лет за нанесение увечья. Я раньше не говорил вам о своей судимости, и что сидел. Думал, узнаете — отчислите из разведки в пехоту.
— Ты что ж, и по тюрьмам шлялся?
— Все испробовал, товарищ гвардии капитан!
— Ну и ну! Ты и блатной язык и воровские законы знаешь?
— Я два года по этапам ходил.
— Мне, Сергей, что ты судим или в тюрьме сидел — не важно. Ты знаешь, что в разведке деловые люди нужны. Нам все равно кто, кем и где раньше был. На войне перед смертью все равны! Я имею в виду тех, кто воюет! Старик он, несмышленый мальчишка, вор, жулик или уголовник. Важно, чтобы он делал свое дело здесь, впереди! Россия, Родина наша от нас этого требует! Ты говоришь, лучше взять уголовника, чем мелкого карманника или шпану! Я согласен с тобой. Мелкий крохобор вор, он и в жизни и в деле ничтожен, ничтожеством будет. Уголовное их прошлое меня не интересует. Мне важно, чтобы все было по честному и с прошлым сразу должно быть покончено. У разведчиков свои законы и порядки. Вор он или налетчик, важно, чтобы он с первого дня все выполнял и знал свое место. Кто не хочет менять своих взглядов и привычек, кому дисциплина воротит душу и он хочет жить по настроению своему, тому в разведке делать совершенно нечего. Иди, поговори с ребятами, отбери кандидатов, запиши фамилии, список мне принесешь. Потом мы вместе сходим, посмотрим, поговорим, я посмотрю, кого ты отобрал. Завтра штрафники прибывают в тылы полка, заночуешь у старшины, даю тебе сутки на это дело. Ребят