Но командир полка не хотел больше брать на себя провалы, срывы и потери. Им нужен был рыжий стрелочник, который отвечал бы при нужде за это. После каждого провала нужно давать объяснения. |Вот и решил он закрутить всё вокруг полковой разведки. Они — специалисты-разведчики, они несут потери, суются не туда, не могут взять без потерь языка|. После серии срывов ребята идти на бугор за языком отказались. Вопрос стоял так: или очередной провал или массовый отказ. Я видел, что это назревало. Штабные дивизии вопросы разведки решали просто. Готовили |составляли| приказ, подписывали у начальника штаба дивизии, спускали его в полк, назначали срок, а потом хоть не рассветай. Люди шли, погибали и за это никто не отвечал. Командир полка искал возможности как-то оправдать происшедшие срывы. Он, как всегда, надеялся на авось. Мне дали три дня сроку на подготовку, чтобы я в ночь с 26 на 27-е на участке севернее Бондарей взял языка. Тянуть было больше нельзя. Я дал слово ребятам, что вот так мы идем последний раз. И вот наступила ночь, когда мы встали и пошли на позиции немцев. Кругом было тихо.
|Ничто не предвещало, что немцы чем-то встревожены и поджидают нас|. Группа прикрытия первой вышла вперед, таков в разведке закон. Она легла под немецкой проволокой у проходов. Мы с Сергеем отошли несколько назад и легли в воронку метрах в двадцати от группы прикрытия. Отсюда хорошо было видно и вправо, и влево |, и вперед|. Мы лежали в небольшом углублении и ждали, когда мимо нас к проходу пройдет группа захвата. Мелкий снег щекотал лицо, я морщился, смахивал его с лица варежкой и смотрел по сторонам. Но и эта наша вылазка не увенчалась успехом. При подходе на исходную группы захвата, немцы неожиданно осветили ее с двух сторон. Одна за другой полетели осветительные ракеты, и тут же немцы открыли пулеметный огонь. Мы потеряли сразу двух разведчиков |из группы захвата|. Через минуту по нейтральной полосе обрушился шквал огня. Пути отхода |к своим| нам были отрезаны. Стрельба продолжалась до самого утра. А наша артиллерия как всегда |скромно| молчала. Весь день мы пролежали в снегу под пулеметным и минометным огнем. Нельзя было повернутся на бок |, даже шевельнуться|. Еще два разведчика получили ранения. На следующую ночь оставшимся в живых и раненым удалось выползти к своим. Мы действовали по приказу и провал мог произойти в любой момент, потому что место |не было как следует изучено,| для поиска не подходящее. Я сделал вывод, что мы сами |идиоты| дураки. Заставить ребят пойти на смерть, ради чего? Для отчета, который потом составит наш полковой, чтобы доказать, что полк ведет бои местного значения, что он руководит активной обороной? На потери и на солдат ему наплевать. Его больше заботило, что и как скажут сверху. Я понимаю, когда на смерть пустили штрафников. Их специально готовили и отобрали смыть кровью свои преступления. А почему добровольцы-разведчики должны идти на смерть, как штрафники? Ради кого они должны лезть под пули, чью славу они своей кровью обмыли?
Очередные наши потери и срывы выводили ребят из себя. Убитые товарищи угнетали. Нужны не дни, а недели |отдыха|, чтобы ребята пришли в себя. Людям нужно время, чтобы разобраться в своих делах |и мыслях|. Не успели мы вернуться, нас опять гонят за передовую. Какая-то горячка у наших штабных из дивизии и у нашего командира полка. Они снова от нас требуют языка. Ни дня отдыха, ни минуты покоя. Иди под пули и под проволокой ложись. Я понимаю, когда нужно проделать что-то рискованное, но при этом есть шанс остаться живым. А тут просто иди, лезь напролом, потому что так надо ради прихоти какого-то |прохвоста-| майора.
— Разведка — дело добровольное, — отвечаю я, когда командир полка начинает орать на меня |и сыпать угрозы|. — У меня заявления всех ребят о переходе в пехоту! Полковой разведки больше нет! Мне надоели ваши наскоки!
После такого разговора вышестоящие инстанции успокоились |заткнулись|. Несколько дней нас не трогали. Дали нам выспаться и прийти в себя. Дня три спустя, ползая в нейтральной полосе, я |обнаружил| обратил внимание на отдельный окоп, расположенный в глубине немецкой обороны. Окоп как окоп! Он прикрывал открытый участок низины, |где нельзя было рыть землянки и окопы|. В окопе, как потом мы выяснили, |узнали|, сидели два немца. Один светил ракетами |низину|, другой стрелял по низине из пулемета.
— Вот, — подумал я, — подходящий окопчик. Прикажи сейчас командир полка выкатить пушку на прямую наводку, ударь по окопу осколочным, и одного пулемета и двух немцев нет. Но разве он решится на это? Вдруг немцы нашу пушку тут же подобьют. У нас пушки прячут в тылу.
Не думаю, что командир полка не может догадаться выставить орудия на прямую наводку. Но он знает прекрасно, что артиллеристы станут на дыбы. По начальству пойдут разговоры и перетолки. До командира дивизии дойдет. А наш не хочет, чтобы Квашнин выговаривал ему. Зачем среди начальников служб наживать себе противников и врагов. Разведчиков пошли, за них никто |с него не спросит| не отвечает. |Наши тоже стреляли из пушек. Но делали это всегда издалека. Выпустят десяток снарядов, зацепят за передок орудия и галопом на другое место, чтобы не засекли немцы. Постреляли! И пушки целы!| А что? Тактика активной обороны и без всяких потерь! Вот такие в нашем полку тогда творились дела. |Хотя мы и несли потери в мелких стычках и попытках взять языка, но немцы нас исключительно боялись. Не все у нас было блестяще и хорошо, как некоторые считали, писали в донесениях и хранили в официальных отчетах.|
Подготовка к ночному поиску требует особой предварительной работы. При сплошной линии немецкой обороны куда ни ткнись, везде проволока в два кола, охрана день и ночь и ждут тебя |снаряды, мины и свинец| на каждом шагу немецкие часовые. К отдельному немецкому окопу сразу так не подъедешь. Его нужно как следует рассмотреть, полежать, послушать, изучить, знать точно, сколько немцев в нем сидят, чем они вооружены, кто их и откуда прикрывает и какой силы огонь может быть с их стороны, как простреливается местность, есть ли надежные подходы, где вблизи окопа есть укрытия, когда у немцев происходят смены, как регулярно и часто светят они ракетами. Это только сведения о противнике. А нужно знать и свои действия досконально. После неудачных попыток и срывов нужно дать успокоиться немцам. Они сейчас сидят и таращат глаза, боятся, что мы сунемся где-либо в новом месте. А наше начальство об этом ничего не хочет знать.
Командир полка взбеленился, |уперся| требует своего. Но с ним дело покончено. Я ему сказал, что не пошлю ребят на неподготовленный объект |нахрапом|. Нужно будет, будем готовить месяц. Или сам готовь его. Я случайно узнал, что в разведотделении штаба дивизии появился знакомый человек, бывший комбат нашего полка Чернов. Сейчас он исполнял обязанности начальника отделения. С приходом Чернова в разведотдел дивизии и закрутилась вся эта кутерьма. Командир полка во что бы то ни стало захотел ковырнуть немцев около Бондарей. Кто-кто, а Чернов не задумываясь отправил бы нас с удовольствием в преисподнюю. Он не только хотел угодить нашему командиру полка, но не мог простить мне, что однажды я водил его с батальоном в тыл к немцам. У Чернова чесались руки. Он, как я слышал, заверил начальника штаба дивизии, что наведет порядок в полковых разведках и заставит их каждую неделю брать |таскать| с переднего края немцев-языков. «Одного-двух офицеров под суд — и все заработают.» Не успели мы с проволоки снять двух убитых, как из штаба дивизии пришел новый приказ. С 30-го на 31 января взять языка и об исполнении приказа доложить |в штаб дивизии|. Донести письменно в штаб дивизии, что разведчики отказываются выполнять приказ — это взять удар на себя.|
— Знаешь чего, Федор Федорыч! Не будем лезть на рожон! Плетью обуха не перешибешь! И этому проходимцу ничего не докажешь! Делай, Федя, своё дело, не торопясь! Самое главное сейчас — выиграть время. Разговаривай с этими прохвостами учтиво. Хотя знаю, что это противно тебе. Я скажу Сенченко, чтобы положил чучело около немецкой проволоки. Пусть несколько раз дернут телефонным проводом, так чтобы слышен был звон немецких банок пустых. Проделаем это на самом правом фланге. Немец такой откроет огонь, что дня три будет грохот стоять, может от нас и отстанут. А ты готовь спокойно свой объект.
Мы ходили каждую ночь под немецкую проволоку |и лежали там, вынюхивая контрольного пленного|, а полковое начальство парилось в баньке, хлестало себя по бокам |и заду пахучими вениками|. Эти венички угодливые тыловики настрогали еще с осени. Теперь они были в засушенном виде. Веники возили все это время в обозе.
Боевого состава во взводе разведки осталось восемь человек. Ребята были измотаны, ползали у немцев под проволокой целыми ночами. |Без этого нельзя, не подготовить объект|. Как-то утром после очередного выхода ко мне подошел Касимов.[199] Тот самый, из штрафной роты, которого подобрал Сергей.
— Товарищ гвардии капитан! Двое нас. Мы пойдем на тот окоп.
— Не возражаю, — ответил я, — подбирай себе напарника. Подберешь, приступай к изучению объекта. Что, как делать — я расскажу, и сам с вами схожу.
Готовить объект — это ползать туда, лежать каждую ночь, изучать, смотреть, прослушивать. Потом возвращаться перед рассветом, докладывать данные и записывать. Днем кто-то не спуская глаз должен смотреть за окопом в стереотрубу. Иногда за объектом приходится наблюдать целую неделю. Нужно изучить немцев, их повадки и привычки. Нужно точно знать время, когда меняются они. Из двух смен нужно выбрать самую подходящую. Наметил жертву, изучил ее досконально, стереги, чтобы ее никто не спугнул. Ты с немцами должен как бы сжиться. Знать все про них. К примеру, спрошу я тебя, что сейчас делают твои немцы. Ты должен подробно мне все рассказать. Нужно знать по времени, когда один из них бросает р