полненный розовым месивом и с торчащей белой костью. Это страшные в тоске и муках глаза солдата, смотрящего на тебя — у него оторвана вся нижняя челюсть и гортань, а розовая пена в дыре около ключицы клокочет, шипит и булькает при выдохе и вздохе. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошла за нами дивизия.
Несколько лет тому назад мне попалась книга М. И. Щедрина «Рубеж великой битвы». Он был в то время начальником штаба 31 армии, в которую входила наша дивизия в декабре 41 года.
Ничего похожего на то, о чём пишет Щедрин, под Марьино не было. Ни в какую контратаку немцы не ходили и наши полки не отбрасывали. Война — это 800 расстрелянных в упор из зениток солдат 11 декабря под Марьино и двое случайно оставшихся в живых свидетелей этого кровавого побоища на снегу.
Щедрин М. И. основывался в своей книге на донесениях, которые поступали из дивизии. Но ни Карамушко, ни Шершин и Березин не знали, что там произошло.
Роты остались одни с глазу на глаз под наведенными стволами немецких зениток. Все, кто бросились бежать, были ими расстреляны. Человеческие тела рвались на куски. Вот Вам один эпизод из тысяч, которые в письме не уложишь.
А восемь тысяч солдат, которые попали в плен к немцам под Белым! Война — это одна пулеметная рота полного состава, которая с тяжелыми боями, одна из всей дивизии держала немецкие танки на шоссе Белый — Пушкари между непроходимым болотом и высотой 182 с крутыми склонами.
Война — это не только кровавое месиво, это постоянный голод, когда до солдата в роту доходила вместо пищи подсоленная водица, замешанная на горсти муки в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах Белого, когда от льда и изморози застывает жизненное вещество в позвонках.
Война — это нечеловеческие условия пребывания на передовой в живом состоянии, это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны старшего командного состава, Карамушко и подобных ему.
Война — это как раз то, о чём не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой, вернулись одиночки, они молчат, и их никто не знает! Разве знает Комитет ветеранов войны тех людей, что прошли через роты и исчезли во время войны. Живы они или погибли? Кто они и где остались лежать? Разве важно, кто и где встретил день Победы? Сейчас это модно спрашивать. Важно другое, кто и сколько хлебнул кровавой войны!
Напрашивается вопрос. Кто из оставшихся в живых может сказать о людях, воевавших в ротах? Одно дело сидеть под накатами подальше от передовой, другое — ходить в атаки и смотреть в упор в глаза немцам. Войну нужно познать нутром, прочувствовать всеми фибрами души. Война — это совсем не то, что написали люди, не воевавшие в ротах.
У Вас и у меня на войну, вероятно, и должны быть разные взгляды. Вы были на фронте, а я был на войне. Я, например, за зиму сорок первого года один раз ночевал в нетопленой хате с выбитыми окнами и дверью.
Война для Карамушко прошла стороной. На памяти у него остались натопленные избы, баньки с парной, податливые хозяйки, сало, консервы и водка взахлёб, у крыльца ковровые саночки с жеребцом, который грызёт удила и брызгает слюной.
Вот так, дорогой Борис Петрович!
Вы в своём письме называете город Белый эпохальным. А я бы сказал наоборот. Этот город — позор и горе для многих тысяч наших солдат и офицеров. Вы, вероятно, судите по чужим словам о боях под Белым и в самом городе?
Кто из оставшихся в живых сейчас может назвать солдат, сержантов и офицеров, сражавшихся в городе? Кто был в каменном подвале винного склада, где сейчас расположен Бельский заготпункт. Кто стоял на мельнице и держал оборону на Льнозаводе? Кто лежал в каменной часовне, переименованной Березиным в кузницу, для благозвучия. Кто делал подкоп и бросался после взрыва на обломки и груды кирпича? Кто из-под них вытаскивал немцев, ноги у которых торчали на поверхности. Сколько немцев, похороненных живьём, осталось в подвале? Как долго они стучали прикладами, извещая нас, что они ещё живы. И на какой день стихли их подземные, предсмертные стуки. Это нужно было слышать самому!
Кто стоял на шоссе Белый — Пушкари и держал танки и пехоту противника? Петру Иванычу однажды дали почитать книжку про войну. Оказалось, что на шоссе стоял какой-то еврей Минцер. Петя рассказал мне о прочитанной книге, а вот, как она называется, кто её автор, забыл. Вот какие чудеса бывают!
Кстати, танков было не двадцать восемь, а всего шесть.
Возможно, кто скажет, как велика была колона пленных, которую немцы прогнали по большаку из Белого на Смоленск? Кой кто из дивизии должны были видеть это. Где, например, находился Шершин, когда вынесли знамя дивизии? И почему он уехал из дивизии в первый же день начала разгрома её?
Незадолго до этого дивизию из 39 армии передали в 22-ю. На К.П. 22 армии, как я помню, состоялся такой разговор:
— Покажите мне хоть одно боеспособное подразделение вашей дивизии! — сказал Шершину Ком. армией [генерал Вострухов]. — Может, где с немцами воюет? Где оно? Я вас, полковой комиссар, спрашиваю! Что вы мне показываете знамя и горстку офицеров? Они без документов, знаков различия и без оружия! Это не гвардейцы! Это — сбежавший от своих солдат сброд! Их под трибунал отдавать нужно! Дивизия ваша будет расформирована! По этому вопросу начальник штаба готовит специальное решение.
Вот как решалась судьба нашей дивизии, и в какой оборот попал тогда её комиссар полковник Шершин. Он прекрасно помнит этот разговор.
Вы, вероятно, не знаете, почему не расформировали тогда дивизию. Такое подразделение было. Пулемётная рота полного состава, при полном вооружении с приданной ей пушкой сорокопяткой вела бои на большаке Белый — Пушкари. Я не буду описывать, как там на дороге всё было, это займёт много времени, потому что в памяти, во время очень сильного эмоционального напряжения, остаётся всё до мельчайших подробностей.
Вам не пришлось, вероятно, наблюдать и такую сцену.
— Родной мой! Дай я тебя поцелую! Большего я сейчас сделать для тебя не могу!
Вы, наверно, не знаете, кого тогда целовал и обнимал Шершин? И почему о Березине пустили неверный слух? Куда, например, девался нач. медсанбата с женой-военврачом и кое кто из начальников служб штаба дивизии?
Я доложил тогда командующему армией генералу Вострухову обстановку и показал по оперативной карте основные направления, куда продвинулись немцы. В ходе боёв на большаке я тогда потерял один пулемётный расчёт. Прямое попадание бомбы пикировщика Ю-87 в пулемётный окоп.
Видите, моя фамилия не Минцер и не Шминцер. Я русский человек и воевал на большаке Белый — Пушкари. Петр Иваныч тоже был в то время со мной. Так что есть свидетели, и мы с ним эти моменты иногда вспоминаем. Меня временно назначили комендантом штаба армии, с задачей охранять станковыми пулеметами район К.П. Я был в курсе всех событий того времени. По заданию штаба армии я ходил в разведку через болото за большак.
Город Белый — это позор и предательство, а не эпохальная история подвигов гвардейцев. Но это была не эпопея разгрома только одной нашей дивизии, просчёт и предательство совершилось с расчётом на больший масштаб. 39 армия и 11 кав. корпус прошли через горло у Белого, а при разгроме Семнадцатой попали в котёл. Не буду описывать, что было потом. Хотя, об этом ничего не написано в книгах и военных мемуарах.
За кровавые следы на земле всегда следует расплата. Березин не погиб на Бельской земле, как этого хотели Шершин и другие. Кровавой правде нужно смотреть прямо в глаза, а не сочинять небылицы.
Вы лично знаете, где наш генерал? Кто из живых может удостоверить его физическую гибель? О Березине я пока ничего не скажу. О нём особый и долгий разговор, так сказать, с немецким акцентом.
Вы не задумывались никогда, почему дивизия на всём своём пути от Калинина до Белого несла бессмысленные кровавые потери и поражения?
Ведь не было ни одной большой операции, которая не кончалась для стрелковых рот кровавым захлёбом. Я могу привести сотни примеров, как дорого обошелся нам этот тяжелый путь до Белого. Я воевал и потом, при Квашнине. Чтобы не сложилось у Вас ложного впечатления, что, вроде бы, я только один воевал, нет, конечно. Через дивизию прошли не одна сотня тысяч солдат и тысячи младших офицеров. Из этих тысяч — единицы остались в живых. Вот к этим единицам и отношусь я, это моя самая великая награда во всей жизни. За всё сделанное мною в жизни. Письмо может получиться бесконечным и длинным, но приведу Вам несколько примеров из того, что мною написано и что ещё сидит в голове.
Ночью 4-го декабря рота Татаринова перешла по льду через Волгу и встала под крутой берег у деревни Горохово. Я просил, чтобы и моей роте разрешили переправиться туда из Поддубья. Но дивизия запретила сделать это. Утром 5-го декабря 41 г., когда рассвело, два полка пустили цепью через Волгу. При подходе к замёрзшему льду, немец открыл ураганный огонь. Кругом дыбился и рушился лёд, огромные фонтаны воды стали подниматься вверх из огромных пробоин. Нам казалось, что к небу вздымается лёд и вода, а небо болталось у нас под ногами. Вместе с водой и глыбами льда в тёмную стремнину уходили живые и раненые солдаты. Через какую-то пару минут на поверхности Волги остались узкие перемычки.
Куда ставить ногу, когда ты бежишь вперёд? Некоторым казалось, что под ногой твердая основа, и она выдержит, а нога соскальзывала, и человек по инерции исчезал в одно мгновение в бегущей стремнине.
Многие исчезли в холодной Волжской воде, тут кричи, не кричи, среди грохота разрывов всё равно ничего не слышно. Да и потом, кто тебя будет спасать. На моих глазах под водой исчез командир левофланговой роты.
И, что интересно, 920 полк, шедший левее меня на Эммаус, был тут же разбит и отброшен назад. Когда нам удалось проскочить под обрыв, мне приказали брать Горохово. Рота Татаринова пошла во втором эшелоне, следом за мной. Мы взяли Горохово, с хода ворвались в Губино и перерезали, так сказать, шоссе Москва-Ленинград. В Губино мы захватили в плен спящего немца и двух фартовых девиц типа Бабетты.