На одной фотографии изображен небольшой двухэтажный дом. По-видимому здесь до войны жил убитый немец. А на этой — его «фрау» |с прилизанным прибором| и трехлетний сынок, у сынка приглаженный пробор волос на голове, рядом около «мутер» стоит худощавая дочка.
— Да! — сказал я вслух. Ординарец посмотрел на фотографию и почему-то глубоко вздохнул.
— Привали его на край окопа, так чтобы он опёрся локтем. Сделаем вид, будто он живой стоит. Положи винтовку перед ним. Кто из тыловых или полковых сюда пойдёт, наткнётся на немца, подумает что он целится в них. С перепугу наложат в штаны! Пусть немец здесь, для хохмы торчит! Со страха доложат в дивизию, что деревню забрали немцы, а рота попала в плен. А то наши солдатики что-то приуныли! Хоть посмеяться будет над чем от души!
Сколько прошёл этот «фриц» по нашей земле? Разве он думал, что здесь, в этом окопе, найдёт свою смерть. Разве он знал, что вот так будет торчать до весны, как огородное пугало? Здесь его и сам «фюрер» никогда не найдёт! Дождётся немец солнышка, рухнет в окоп и сольётся с талой землёй. Куда он отсюда денется?
А окоп он рыл с любовью и немецкой аккуратностью, не как наши, всё кругом подчищено и убрано под метлу. «Фрау унд киндер» ждут его домой. А он, как верный страж своего окопа, прилёг на ровный край и целится. Вот наложат наши батальонные или полковые, когда сунутся сюда!
Мы вернулись в деревню, прихватив с собой фотографии и документы убитого. Через некоторое время меня вызвали к телефону. Звонил комбат. Я доложил ему, что долблю окопы и прорезаю в стенах амбразуры.
— Вы не можете прислать нам пустых мешков? — спросил я его. — Не плохо было бы положить мешки с песком или с землёй вокруг каждой бойницы.
— Ты что, не соображаешь? Обращаться за помощью |в батальон и в полк| не приучайся! Соображай сам и используй подручные средства!
На этом разговор с батальонным был закончен. Я пошёл к Ахрименко проверить его готовность. Мне нужно было убедиться, как он пристрелял дорогу и опушку леса.
— Дай команду своему расчёту, пусть пустят две мины по дороге по самому краю опушки леса! Хочу посмотреть, как точно умеют стрелять твои «орёлики».
Ахрименко подал команду, миномётный расчёт быстро занял свои места, и два резких хлопка последовали друг за другом. Ахрименко смотрел в бинокль, а я наблюдал невооруженным глазом. Дистанция небольшая, но взрывов нигде не было видно.
— По-моему, у вас дистанция велика! Мины рвутся далеко в лесу! На опушке взрывов не видно! — сказал я Ахрименке. — Я просил ударить по дороге, а вы бьёте далеко в глубину!
— Разрывы можно не увидеть! — ответил мне Ахрименко. — Заряд небольшой, мины осколочные! Дымовых, пристрелочных, у нас нет!
— Знаешь что, Ахрименко! Я сегодня ходил по деревне, облазил все закоулки и задворки и воронок от твоих мин нигде не нашёл. А как помнится мне, ты выпустил перед нашим наступлением с того берега десяток по деревне! Может они у тебя не взрываются? Ну ладно! Для проверки ударь по дороге, дистанция двести метров!
— Это я могу, пожалуйста! — ответил он и решительно подошёл сам к миномёту.
На этот раз он сам сел за буссоль наводить миномёт. Долго возился с прицелом, потом протянул руку в сторону. Солдат подал ему мину. Ахрименко сунул её в ствол и отпрянул в сторону, зажав ладонями уши. Через некоторое время [пару секунд] на дороге брызнула мёрзлая земля и взметнулся снежный фонтан.
— Вот теперь вижу! — сказал я и посмотрел на солдат расчёта. — Придется тебе самому наводить, если немцы пойдут.
— Пошли, — сказал я ординарцу.
Возвращаемся назад и по дороге заходим к Черняеву. Смотрю, в поле ни одного солдата. Окопы в снегу не роют.
— В чём дело? — спрашиваю я Черняева. Он молчит. — Куда ты со своими солдатами денешься, если завтра на деревню налетит немецкая авиация? Я был под бомбёжкой! Могу тебе сказать! Вас в этих избах завалит сверху брёвнами и побьёт кирпичом от печек! На Селигере у нас в укрепрайоне бетонные точки были, их для маскировки одевали сверху бревенчатыми срубами и крышами. Но там люди сидели в бетонных укрытиях, а у тебя над головой досчатый потолок и крыша из дранки. Твоим солдатам брёвнами головы разобьёт! Твои солдаты, между прочим, сидят за стенами, и от пуль не укрыты. А если пустить прямой наводкой снаряд? Он не только бревна и стены, он навылет кирпичную печь прошибёт! Что ты Черняев думаешь [делать], когда попадёшь в оборот? Солдаты Сенина завидуют тебе [твоим]. А чему завидовать? Я не вижу! Я приказал тебе отрыть окопы за дорогой в снегу. Ты мой приказ не выполнил и почему-то упорствуешь. Ты отвечаешь за своих солдат, а не они за тебя в ответе. Подведут они тебя под монастырь, попомни мои слова!
— Будем рыть! — прохрипел Черняев.
Он видно ел снег, когда хотел пить. В деревне колодец. Лень послать солдата. «А снегом не напьешься!» — подумал я.
— Топоры возьмёшь у Сенина! Время не тяни! Сегодня с вечера выставишь солдат на работу!
Я позвал ординарца, он сидел на крыльце и болтал с солдатами. Я [выразительно] посмотрел на Черняева. Не знаю, он что-нибудь понял, или до него мой взгляд не дошёл.
Мы пошли вдоль деревни на левый фланг |где сидели солдаты| к Сенину. С левой стороны дороги в одну линию в снегу стоят темные приземистые избы. Они ушли по самые окна в снег. Повсюду около стен намело большие сугробы. Окна выбиты, двери раскрыты. Двери иногда под [напором] ветра скрипят на ржавых петлях. Деревня стоит по одну сторону дороги. С другой стороны открытое снежное поле и вдалеке, на его краю, темнеющий лес. Идём по дороге не торопясь. На нас надеты белые маскхалаты. «Наверно нас видно на фоне тёмных бревенчатых стен» — думаю я.
— Знаешь что! — говорю я ординарцу. — Давай-ка снимем рубахи. А то мы с тобой целый день здесь мотаемся на виду у немцев. Подкараулят они нас! Стукнут из снайперской винтовки!
Я останавливаюсь, снимаю с себя рубаху маскхалата и отдаю её ординарцу.
— На, положи к себе в мешок!
Ординарец тоже до половины раздевается.
Старшина Сенин издалека замечает нас. Он что-то говорит своим солдатам, и те зашевелились в окопах.
Да! Стоило один раз по делу прикрикнуть на старшину, и старая дружба сразу дала трещину. Но что сделаешь? Война во всё вносит свои поправки!
К вечеру потемнело. Подул резкий ветер. Снежная пыль зашуршала под ногами. Застонали пустые разбитые окна в избах. На ночь я решил пойти в избу лечь и отдохнуть. Считай уже третьи сутки на ногах, нужно лечь и выспаться как следует.
Окопы у Сенина почти готовы. Черняев забрал топоры и приступил к работе. Я предупредил старшину, и мы с ординарцем пошли в избу, отведенную комсоставу. Там сидели связисты, они круглосуточно посменно дежурили у телефона. На полу была набросана солома, мы легли и тут же заснули.
Утром, с рассветом в деревню прилетел первый снаряд. Немцы стреляли откуда-то из-за леса. За ночь все свежие выбросы земли перед окопами Сенина замело и запорошило чистым снегом, так что они растворились в белом пространстве.
Второй немецкий снаряд прошуршал и ударил под крышу соседнего дома, ещё один рванул за обрывом, перелетев дома. Потом зафыркали ещё два, они грохнули с недолётом на дороге. [Там] На дороге перед взводом Черняева, поднялся столб снега и чёрного дыма. За двумя прилетело ещё несколько, они метнулись к домам Черняева, где были вырублены амбразуры.
Мы с ординарцем быстро поднялись на ноги и перебежали в окопы к солдатам Сенина. Солдаты в окопах как-то вдруг сгорбились, втянули шеи, навострили уши |и присели поглубже| и смотрели, что будет.
— Пристреливают! Товарищ лейтенант!
Я обернулся на голос, и увидел в соседнем окопе старшину Сенина.
— Ты всех убрал из домов? — спросил я. — Пошли двух солдат, пусть ещё раз проверят! И вели всем немедленно в окопы! Телефонистам скажи, чтоб забрали свой телефон и бежали сюда! Учти! Через две минуты будет поздно! Немцы откроют беглый огонь.
Откуда у меня появилась такая уверенность? Я впервые видел, как рвутся снаряды.
— Ну, Черняев! — подумал я. — Достанется сегодня тебе и твоим солдатам! Влепит он вам по амбразурам!
Когда после очередной пристрелочной пары немцы пустили залп беглым огнём, то с одной из изб сорвало крышу и щепа разлетелась, как куриные перья, кругом.
Вот когда всем солдатам стало ясно, что такое в снежном поле окоп. Немец разнесёт всю деревню, не оставит бревна на бревне, сотрёт всё с поверхности земли.
Немецким наблюдателям видны темные силуэты изб на снегу. Амбразуры пересчитали в стереотрубу. Они пристреляли улицу по самому краю домов.
И вот, после небольшой паузы, послышался отдаленный нарастающий гул летящих на нас снарядов. Затем мы услышали затихающий звук их полёта. Над деревней вскинулось пламя, последовали мощные удары, и деревню заволокло дымом. Стенки окопов дрогнули и зашатались. Удары снарядов отозвались у нас внутри. От домов полетели бревна и доски. Дома как бы на миг подпрыгнули от земли, повисли в воздухе, и с грохотом осели вниз. Взметнулись обрывки щепы, стропила крыш, обрывки, куски и кирпичи. Немцы били по домам тяжелыми фугасными снарядами. Бревенчатые коробки домов перекосились и стали рушиться.
Я вспомнил бомбёжку на Волге. Тогда нам взрывы показались силой сверхчеловеческого предела. То, что творилось сейчас, [та] бомбёжка была просто детской забавой. Возможно, что самое страшное быстро забывается, и человек каждый раз переживает всё заново |преодолевает и переживает всё иначе и по-другому|. Небольшой обстрел уже не вызывает в нас «мондроже».
Залпы немецких батарей следовали один за другим. Над деревней повисло чёрное облако дыма. Металась и дрожала земля. Уходил из-под ног мёрзлый окоп. Мы вместе с окопом подпрыгивали при очередном недалеком ударе.
В какой-то момент наступила короткая пауза. Я поднялся на ноги и осмотрелся кругом. Я хотел взглянуть туда, где сидели солдаты Черняева. Два дома, которые он занимал, горели. Яркое пламя охватило их крыши. Искры и черный дым ветром сносило в нашу сторону.