Если Черняев с солдатами сгорит в этих домах, то его и солдат объявят героями. Про самого Черняева пропечатают в дивизионной газете: «Погиб на огненном рубеже!».
Около домов не видно ни одной живой души. Никто не мечется и не выбрасывается из окон и дверей.
Но вот опять полетели снаряды. При ударе фугасного снаряда в пылающий дом, в небо взлетают горящие обломки и сыпятся искры.
Солдаты старшины Сенина скорчились в своих окопах. Но не все пали ниц, есть [и] любопытные. Они выглядывают поверх окопов и посматривают на горящие дома. |Одни согнулись, воткнулись в мёрзлую землю окопа, ждут смерти и молят о жизни, о спасении своей души, другие только вздрагивают, но не пригибаются|, [поглядывая вокруг]. Теперь видно, кто из них к войне годится, кто будет воевать, а кто закончит войну, не увидев её своими глазами. Теперь солдаты поняли, что их тяжкий труд не пропал даром.
Но вот опять послышался гул и через десяток секунд над деревней загрохотали беспорядочные разрывы. Спины солдат согнулись. Каждый очередной удар гнёт их ниже и ниже на дно окопа.
Но, несмотря на неистовый огонь, грохот и рёв, все, кто уткнулись головой меж колен, уверены и знают, что немцам в окоп не попасть. Страх, конечно, у каждого есть. Но в белом снегу окопов не видно.
Теперь солдат почувствовал на собственной шкуре, что значит попасть под обстрел. Каждый новый залп устремляется к земле, каждый новый удар застилает всё дымом|, и заставляет подгибать колени. Но в сознании теплится надежда, что ты жив, и что с тобой ничего не случится.|
Но вот с гулом и рёвом успели освоиться ещё несколько солдат. Они чувствуют, что шуму много, а прямых попаданий не предвидится. Они вытянули шеи, стоят и выглядывают наружу. Что это? Лихость, храбрость, проба своих сил, или просто человеческое любопытство?
В начальный момент я тоже было уткнулся в окопе. Но тут же сообразил, куда падают и где рвутся снаряды. Я видел [понял], что окопы в стороне от обстрела, |но в этот момент нужно всё равно найти в себе силы, чтобы преодолеть грохот и страх|, что в первый момент нужно осмотреться кругом и осмыслить обстрел. Я поднялся на ноги и стал наблюдать за обстрелом. Любопытство и первый страх! Любопытство и [ли] страх! Что преодолеет? Я смотрел вдоль деревни и думал. Мне нужно знать, что делается теперь на поверхности земли. Мне нужно знать, как действовать в будущем. Что твориться у младшего лейтенанта Черняева? Тем более, что осколки не долетали до нас. При взрыве снаряда осколки веером уходили вперёд.
Долго будет продолжаться эта огненная пляска? Кажется, что время остановилось совсем. |Минуты считаешь как дни, [они] кажутся вечностью!|
Но вот немецкие пушки неожиданно «поперхнулись», разрывы стали реже и через мгновение прекратились совсем. Я прислушался. Какая-то напряженная тишина навалилась и расплылась над окопами. И только сзади между домов потрескивал огонь, да слышалось шипение таявшего снега.
В такой момент жди да гляди! Я смотрел на опушку леса, ожидая увидеть рассыпавшуюся по снежному полю немецкую цепь. Но на опушке леса никакого движения, в поле на снегу ни одной живой души. Но я подал на всякий случай своим солдатам команду: «К бою!».
Не встряхни сейчас своих солдат, многие так и будут торчать костлявыми задами кверху. Команда «К бою!», это когда все солдаты встают, кладут перед собой «трехлинейки», передергивают затворы и глядят в сторону противника.
— Передай пулемётчикам, — сказал я старшине, — пусть ударят по опушке леса. Полсотни патрон, короткими очередями! Немцы должны знать, что мы сидим в деревне!
Я огляделся кругом и сказал сам себе: «Немцам здесь делать нечего. Деревня сгорит. Все дома охвачены огнём, а им натопленные дома и избы нужны, иначе они не могут держать оборону! Им подстилка из соломы под задницу должна быть! Они в снегу и в мёрзлой земле топтаться долго не будут».
Предположения мои сбылись. Немцы в атаку не пошли.
Но вот опять подул холодный порывистый ветер, подхватил красные языки пламени и замигал яркими искрами. Соседний обуглившийся бревенчатый сруб окутался белым облаком пара. Вот он вспыхнул ярким пламенем, и черные клубы дыма поднялись над ним. Дома горели подряд.
Через некоторое время в прогалке между горящими домами я увидел группу солдат, идущую в нашем направлении из тыла. Их было не больше тридцати.
Кто это? Новобранцы? Или новое пополнение из другой стрелковой роты? Идут вразброд. Новички обычно ходят кучнее. Я вылез из мёрзлого окопа и махнул ординарцу рукой — пойдём, мол, посмотрим!
Когда я приблизился к обрыву, то понял, что это солдаты Черняева. Да и он сам шёл сзади за своим храбрым войском.
Видно я прозевал, когда они начали драпать из своих домов. В первый момент артналёта дома, где они сидели, попали под огонь. Под ударами фугасных снарядов стали рушиться стены, потолки и крыши |взлетали кверху. Но огонь и дым появился в них только в конце обстрела.| С первым же ударом солдаты Черняева бросились наутёк под обрыв. Черняев оказался среди своих солдат. Он промолчал, как всегда. О том, чтобы вернуться назад, он не сказал ни слова. Под обрывом нашлись два паникёра, они заметались на месте и бросились бежать дальше к реке. Остальных уже невозможно было остановить. Взвод галопом помчался на переправу к кладкам. По мосткам они перебрались на другой берег и в кустах напоролись на комбата.
— Опять пятая рота! — сказал он Черняеву. — Это твой взвод?
— Мой! — ответил Черняев.
— Где командир роты и все остальные?
— Не знаю!
— Ты пойдёшь под суд! — сказал ему комбат.
— Ладно пойду!
— Собери солдат и отправляйся назад!
— Есть назад!
Взвод Черняева без потерь вернулся назад. Где теперь располагать своих солдат, Черняев не знал.
— Ну, теперь ты убедился, для чего нужны солдату окопы? — сказал я ему. — Комбат пугал трибуналом, говоришь?
— Грозился!
— В этой дивизии, Черняев, с лейтенантами не чикаются! Чуть что — отдают под суд. Страху нагоняют! У них генерал свирепый. Говорят, кастрированный. Нет ни одной роты, чтобы не было судимых офицеров. Генерал знает кого судить. Воюют лейтенанты! Вот он на них и вешает судимости. А для лейтенанта-окопника что суд? Сегодня ты жив, а завтра тебя нет!
Теперь в окопах сидели солдаты Сенина, а Черняеву предстояло копать их в мёрзлой земле. Солдаты Сенина довольные стояли и махорочной жёлтой слюной поплевывали на снежный бруствер | и дымили махоркой. Белый снег на краю окопа пожелтел от плевков.|
Теперь солдаты Сенина подшучивали над солдатами Черняева.
— Меня младший лейтенант за топором к вам прислал.
— Ты вот что, браток! Старшина появится с жратвой, ты давай неси мне свою порцию водки. Пущу даже на время посидеть в своём окопе. Может со смены когда придёшь и переночуешь! А топорик в мешке тяжело носить. Я его из Ржевского укрепрайона на себе ношу. Мзду за топорик платить надо! А не принесёшь, выдуешь сам сто грамм, валяться тебе с пулей в боку, считай, зря водку испортил!
Черняев с солдатами ожесточённо рубил мёрзлую землю. Торжествовал и старшина Сенин. Как ни как, он был наверху.
Когда совсем стемнело, я пошёл к Черняеву посмотреть на его работу. Мы сели с ним на целое необгоревшее бревно, которое принесли солдаты и поговорили как обычно. Черняев сказал два слова, я пару фраз, не зная, с чего начать.
Освещённый отблесками пожара, белый снег имел неестественный вид. Вспыхивал и угасал огонь. Снег во время вспышек менял свою окраску.
Пламя постепенно перекидывалось с одной избы на другую. Тушением пожара никто из солдат не занимался. Горит и горит!
У солдат свои дела! Странно было смотреть. Горят дома в деревне, а люди ходят спокойно. Проходят мимо, внимания не обращают! Нет никакой суеты, не слышно, как обычно: ни криков, ни суматохи, ни частых ударов в набат.
Помню, один небритый пожилой солдат со слезами на глазах высказал мне своё неудовольствие:
— Вот вы, товарищ лейтенант, обзываете нас бранными словами. А я хоть и солдат, но, между прочим, постарше вас годами и учитель.
— Ну и что из этого? Тебя за самовольное оставление позиций следует расстрелять! А Черняев по доброте своей всю вину взял на себя. Не сумел остановить вас, пристрелить паникера духа не хватило!
— Ты слышишь? — обратился я к своему ординарцу. — Ему мои слова не нравятся! А слова не пули, дырок [в шкуре] не оставляют! Видишь, недоволен он чем. Безусый лейтенант на него ругается! Вы наверно думаете, что держать позиции и воевать должны лейтенанты, а вас, солдат, это не касается! Видишь, он недоволен чем!
— А теперь я хочу тебя спросить, почему ты во время обстрела не остался на месте? Ты видел, что появилась паника. Почему сразу не пристрелил паникера? Может ты и есть один из них? Накануне нужно было окопы долбить, а вы уговорили Черняева остаться в избах. Может, это ты демагогию разводил? Я помню, как ухмылялись вы, когда солдаты Сенина рубили мёрзлую землю. Ты наверно будешь помалкивать, когда следователь будет выяснять, кто посеял панику. Ни один из вас не откроет рта. А то, что Черняева будут судить, это вас не касается. Это вам наплевать! Чего молчишь? Ты видно, образованный, а совести у тебя нет. Когда мне по телефону начальство даёт указания, оно через каждые два слова по делу вставляет эти самые слова. А вы, видите ли, не привыкши к такому обращению! И в заключение я вас всех предупреждаю: покинете окоп хоть на минуту — пойдёте под расстрел на месте! Я Черняеву дам указание — кому нужно по нужде, пусть в немецкую сторону, в снежное поле идёт и там сидит, прохлаждается. Харчи будете получать тоже с той стороны. Пулемётчикам я приказал, кто хоть шаг из окопа сделает в сторону тыла, стрелять всех без разбора. Из окопа назад вы пройдёте только через мой труп. Больные и раненые будут являться лично ко мне! Даю вам два дня на отрытие окопов! Вы хоть землю зубами грызите, а окопы должны быть к сроку готовы!