— Милые, родные! — сказала женщина, подойдя ближе.
— Наши пришли! — обратилась она к детям.
Дети стояли, смотрели на нас и молчали. Женщина подошла ко мне, обняла меня и заплакала. Потом она долго стояла, смотрела на наших солдат. А солдаты взглянули раз на неё и опять стали толкаться у кухни.
— Вы откуда будете? — спросил я её.
— Девочка местная.[94] А я с мальцом из Калинина. Есть нечего. Вот я и прислуживала здесь у врача. Полы мыла. А жили мы с мальчиком вон в той бане. Девочка приходила к нам, вот как сейчас.
— Накорми женщину и детей! — сказал я Сенину и пошёл к домам, где сидел Черняев.
Когда пятая рота выбила немцев со станции, четвёртую отвели на тропу, по которой мы пересекали полотно железной дороги. Один взвод оставили на полотне лицом к Калинину, а с другим Татаринов ушёл охранять совхоз Морозово, где находился комбат. В общем, всё осталось по-прежнему. Мы сидели впереди, а четвёртая нас прикрывала сзади.
На войне часто зад оборачивается передом и всему приходит свой черёд и конец! Я вспомнил слова Татаринова: «Как ты думаешь? Дойдём мы до шоссе?». Если он всё время будет идти позади, он дойдёт не только до Ржева.
Я разогнал солдат от кухни. Велел Сенину поставить всех на свои места. Не успели солдаты разобраться по своим местам в обороне, как мы увидели, что со стороны деревни Чуприяново, что стоит вдалеке на господствующей высоте, вниз по дороге в нашу сторону спускается группа немцев человек двадцать.
— Всем лежать и рожи не высовывать! — крикнул я громко и велел Сенину приготовить ручной пулемёт.
— Пусть думают, что на станции нет никого! — сказал я громко, чтобы все слышали. — Пулемёт поставь над обрывом около кухни! Там место повыше! Оттуда всё хорошо видать! Всем взять дорогу на прицел и без моей команды не стрелять! К самым кустам будем подпускать! Стрелков предупреждаю! А то опять найдутся небесные олухи! — и я им погрозил кулаком.
Немцы были ещё далеко. Солдаты лежали и посматривали на меня.
— Немцы с дороги не сойдут! Снег по обочинам слишком глубокий! У них голенища на сапогах короткие! Они народ цивилизованный! Простуды бояться! Целиться всем по дороге, где начинаются кусты! Прицельную планку поставить на двести метров! Сейчас расстояние до немцев пятьсот! Можете наблюдать! Но никому не стрелять! Откроете огонь, когда я громко подам команду: «Рота, к бою».
Вниз по расчищенной и укатанной дороге [немцам] идти было легко. Немцы даже кое-где подпрыгивали, когда по снегу скользили у них сапоги. Я лежал, смотрел и ждал, когда они подойдут поближе. Через каждую сотню метров я объявляю дистанцию до них.
— Прицел — прицелом, — думаю я. — Но нужно уметь стрелять и попадать в подвижную цель. А сейчас у солдат мурашки и мондраже от непривычки и волнения. Откроют пальбу, а пули уйдут в молоко. Как пить дать! Я уже их проверил!
Я поворачиваю голову направо и зову к себе солдата.
— Быстро ползком ко мне! Ты так лежи! Смотреть будешь! А винтовочку со штыком дай на время мне!
— Ладно, товарищ лейтенант, берите! Она у меня прилично бьёт!
Я лёг поудобней, прикрыл один глаз, выбрал условную точку на дороге и посмотрел на линию прицела. Ещё полсотни шагов! Пусть подойдут! Я дам один точный выстрел. Немцы ничего не поймут.
— Никому не рыпаться! Пулемётчикам тоже! Я буду один стрелять! Буду стрелять одиночными! — крикнул я и посмотрел на солдат. — Все слышали?
Солдаты молчали.
Двести метров обычный огневой рубеж. Мишень в полный рост, как на стрельбище из положения лёжа. Разница только в одном. Там мишень из фанеры, а здесь она живая. Пуля войдёт в мягкое податливое тело без единого звука и щелчка. Свист её слышен, когда она пролетает мимо. Остальные, что идут рядом, даже не дрогнут.
Делаю глубокий вздох и медленный выдох. Успокаиваю свое дыхание и расслабляю мышцы. Бедра и ноги чуть подаю вперёд, чуть влево. Закрываю глаза и считаю до пяти. Открываю глаза и смотрю на прорезь и мушку. Винтовка осталась на месте. Это моя точка прицела. Сейчас на неё подойдёт живая мишень. Сейчас к этой точке шагнут сверху немцы. Кто один из двадцати перекроет её? В этого одного я спокойно и выстрелю. Это ничего, что он живой. После моего выстрела он станет фанерным. На уровне груди я ударю ему только один раз. Этого будет достаточно, потому что я на двести метров из яблочка не выхожу.
Патрон в патроннике, палец на спусковом крючке. Крючок нужно легко потянуть на себя, освободить собачку бойка. Всё это говорю я себе, чтобы не торопиться, в этом деле первое — спокойствие! Вот над прорезью показались сапоги и коленки, затем появилась ширинка и наконец поясной ремень. Ещё два шага и мушка упёрлась в грудную клетку.
— Не торопись! — говорю я сам себе.
Солдаты смотрят на меня. Ищут глазами, с кем я разговариваю.
Я медленно и не дыша подтягиваю на себя спусковую скобу, чем медленней её ведёшь, тем лучше! И вот раздается выстрел.
Собственно, самого выстрела я не слышу. Я ощущаю только резкий удар приклада в плечо. Винтовка чуть прыгнула и встала на место. Я смотрю на линию прицела и вижу на мушке немецкую грудь. И вот немец взмахнул руками, поскользнулся на укатанной дороге и нагнулся вперёд. Потом он, как пьяный, широко расставил ноги и ткнулся головою вперёд.
Совершенно не думая, что я убил человека, я лёгким движением кисти, не отрывая локтей от опоры, перезаряжаю затвор. Смотрю на прицел и вижу, у меня на мушке новая мишень во весь рост. Снова удар в плечо и снова споткнулся немец. Никаких сомнений. Этому я точно угодил в живот.
Немец делает всплеск руками, как жест сожаления, падает на колени, поднимает руки к небу и, как мне кажется, движением губ произносит: «О майн Готт!».
Вот и второй предстал перед всевышним с молитвою на устах! Говорят, что немцы не православные, а евангелисты, протестанты и католики. Всё равно не нашей веры! То, что я убил двух рабов божьих, это не грешно!
Я делаю ещё один выстрел в набежавшего немца. Вот когда вся группа сразу остановилась. Они думали, что эти первые двое просто споткнулись.
Хочу ещё раз уточнить. Передо мной был кустарник. Я стрелял между тонких белых веточек, покрытых пушистым налётом снега. Мои встречные выстрелы были приглушены. Немцы их почти не слышали, дело в том, что когда пуля летит на тебя, подлёт и удар её происходит без звука. Свистят и жужжат только те из них, которые пролетают где-то в стороне или выше. Полёт пули слышно, когда она уже пролетела мимо. Свою пулю солдат никогда не услышит! А эти три свинцовые вошли в немцев беззвучно, мягко и гладко. Когда первый немец вдруг ткнулся в снег, о нём наверно подумали, что он споткнулся. Убитый пулей в грудь от паралича дыхания не успевает даже пикнуть. Второй, которому она попала в живот, вероятно вскрикнул. А я в это время на мушку поймал третьего.
— Вот и пришла расплата за наших разведчиков! Два на два! И одного им впридачу на будущее! Око за око, глаз за глаз! — сказал я и посмотрел на своих солдат. — Все видели, как надо стрелять! Теперь я посмотрю, на что вы способны.
Я посмотрел на дорогу, на немцев. Они пятились задом, ожидая новых выстрелов. Они пятились по дороге, как от гремучей змеи, которая жалила насмерть, выбирая себе новую жертву.
А что они, собственно, могли? Они были на открытом месте. Если они разбегутся и попадают в снег, то это будет их роковая ошибка. Нас не видно. Мы за пушистыми кустами. Посмотреть на причудливый иней — неописуемая красота! Если они будут спокойно лежать, я перебью их всех поодиночке. Прицеливаюсь я точно. Стреляю не торопясь. Но по бегущей назад мишени точно не выстрелишь, торопиться начнёшь.
— Рота! Приготовиться к бою! Прицел двести метров! Целиться под пояс! Стрелять не торопясь! Внимание! Огонь!
Затрещали выстрелы. Полоснул пулемёт. Немцы мгновенно развернулись и бросились бежать, оставив на дороге троих убитых.
Пулемётчики били, солдаты стреляли и ни одного из бегущих никому не удалось подстрелить. Немцы рысью добежали до деревни и скрылись между домами.
— Дело плохо! — сказал я сам себе.
Полсотни стрелков, ручной пулемёт, и ни одного попадания. Страшно то, что это уже не первый раз. Потерять уверенность в себе можно с первого раза. Солдаты чувствуют свою неуверенность и отводят глаза. А на ходу этому не научишь!
— Противно смотреть! — говорю я громко, отворачиваюсь, качаю головой и театрально сплевываю в снег. — Простого солдатского дела сделать не могут!
— С котелками около кухни горазды. Куда! Вот Бог послал солдатиков! — не унимался я.
Но ругал я их беззлобно, так, для порядку, проводя воспитательную работу.
Когда меняется обстановка, время летит быстро. Не успели мы с рассветом на станцию войти, посидеть с котелками около кухни и пострелять с полчасика, как уже и вечер навалился. Небо стало темнеть. Я расставил солдат роты по круговой обороне и приказал в оба смотреть.
— Не исключено, что немцы могут нас ночью попробовать.
Насчёт захвата кухни я начальству умышленно не доложил. Кухня — это чистый наш трофей, и раззванивать о ней нет никакого смысла. Они и так едят за счёт стрелковых рот и сыты по горло. Едят в три горла! И совести нет!
И всё же солдаты четвёртой роты разнюхали, что наши едят немецкие макароны с мясом и запивают вишнёвым компотом.
Семья не без урода! Нашлись двое трепачей, они решили похвастаться и почесать язык: «Вот, мол, какие мы сытые!».
Солдаты четвёртой роты, оставленные в обороне на насыпи, выделили инициативную группу и послали к нам на переговоры насчёт кухни узнать: «Узнаете что и как! Нельзя ли съестным разжиться?».
Посланные взяли с собой котелки и напрямую было подались к кухне. Но часовые, стоявшие в круговой обороне, вздернули затворы и приказали стоять. Что, что, а насчёт этого солдаты сразу сообразят.
— Дальше ни шагу!
— Чего надо?
— Куда толпой прёте?
— Поворачивай и дуй к себе в лесок. Свежий воздух нюхать!