— Этот не жилец! — сказал я солдатам. — Пусть посидит, он скоро умрёт! Не трогайте его!
Ну вот и итог. Деревня от немцев отбита. Шестеро немцев[99] остались лежать на русской земле.
Солдаты разошлись по деревне, ходили довольные, и даже веселые. Каждому стало ясно, что с немцами можно вполне воевать. Не так уж страшен наш враг, как мы его раньше себе представляли.
У стены, где лежал раненый, в снегу торчал миномёт. Около него валялся пустой зарядный ящик, несколько винтовок и куча немецких противогазов. Вот собственно и все взятые нами трофеи.
Но самое главное, в моих солдат вселилась уверенность и появился воинственный дух. Даже заняв оборону, они перестали смотреть на дорогу. Они похаживали, посматривали на убитых и о чём-то вполголоса между собой говорили.
Русский «Иван» в отличие от немецкого «Фрица», отступает обычно с оглядкой, не торопясь. Он не бежит, как немцы, галопом. Он делает всё с ленцою и кое-как. Это у немцев европейская прыть.
Солдаты, свободные от наряда, подались к обозу. Каждый хочет найти чего-нибудь съестного. А на повозках мешки с байкой, сатином и всякой другой материей. То, что нужно солдату, в повозках нет, лежит одно бабское барахло. Но все эти куски и обрезки цветного ситца и всякого там медеполаму достанутся нашим обозникам и тыловикам. Всё это потом пойдёт в обмен на сало, хлеб и самогонку.
Солдаты в роте в большинстве были люди городские, им в голову не пришло, что перед ними лежат несметные по тому времени богатства. Набей они сейчас свои мешки, пусти тряпьё в обмен, когда в деревнях будут попадаться мирные жители, и они будут с хлебом и салом.
Но у солдата в голове было другое, ему нужно то, что можно сейчас, а не когда-нибудь потом, через неделю. Они были голодны и искали съестное.
— Хорошо, что они не набрали этого товара! — подумал я. — Наберут, почешут языками в присутствии телефонистов и в полку через пять минут будет известно об этом. Тут же вызовут к телефону меня и начнется допрос — почему в роте солдаты занимаются мародёрством?
Солдату положено воевать, стрелять, торчать день и ночь в снегу, получать раз в сутки черпак жидкой баланды и пайку хлеба. Раскармливать солдата особенно нельзя. Отобранные тряпки полковые пустят в оборот. Таковы законы войны и, так сказать, субординации. Мне сделают втык, а потом будут встречать ухмылками и косыми взглядами.
Пока на нашем пути попадаются деревни без местного населения. Немцы выслали их из фронтовой полосы. И пока с иконами, с хлебом и солью нас здесь никто не встречает.
А сейчас — поставь роту в шеренгу, вытряхни солдатские мешки на снег, и начальство будет довольно. Никаких тебе тряпок — пустой котелок, пара грязных портянок и две пригоршни мёрзлой картошки. Комбат расплывётся в довольной улыбке.
А солдату что! Ковылял он вдоль отбитой деревни, зачерпнул пару пригоршней мороженой картошки, затянул свой мешок на ходу верёвочкой и опять на холод, на трескучий мороз.
— Потом улучу нужный момент! — соображает. — Забегу в избу, суну где в горящую печку свой котелок, картошки сварю.
Но ни избы, ни горячей печки он может и не дождаться.
Вторые сутки, как покинули станцию и всё время торчим в снегу без варева и без хлеба, махорка на исходе. Хорошо было на станции. Вот где была благодать!
Стоит солдат на посту, подёргивает носом, трёт рукавом шинели холодную жидкость, бегущую из носа на губу, постукивает замёрзшими валенками, картошка в мешке стучит, как куча камней. Этот на дружка поглядывает, а тот за углом приседает, колотит себя по бокам руками, ёжится от холода, прячется от ветра за угол. А там не теплей. Напрасно он жмётся к избе. Холод и снег режут глаза. Ни дышать, ни думать! Смотришь вперёд — ничего не видать! А ротный требует — «смотри в оба!». Согнёшься за углом, присядешь на корточки, закроешь глаза и в висках перестанет стучать, и вроде станет не так зябко. Спина и бока, кажись, согрелись, можно и заснуть, да ротный через каждые два часа посты проверяет. Главное, не прозевать, крикнуть вовремя: «Кто идёт?». Ротный твою службу сразу оценит. Скажет: «Этого заменить и отправить в избу».
Но можно заснуть. Надысь старшина ребятам рассказывал. Двое в четвертой роте насмерть заснули. Заснуть немудрено! Мучениям конец! Лучше не подгибать под себя колени. Нужно ходить. На ходу не заснёшь. Топай, солдат! Греми котелком и мёрзлой картошкой. Лютый мороз тебе нипочём. Ты — русский солдат и ко всему с пелёнок привычен.
Когда я в сопровождении ординарца, обходя деревню, показывался в пролёте домов, часовые сразу преображались и начинали двигаться. Не то, чтобы они меня боялись, а так, из самолюбия, для порядка, для собственного авторитета.
Мы тоже «не лыком шитые!». Хотя жизнь солдатская была — хуже не придумаешь!
Я прошёл вдоль деревни, перебросился фразами с часовыми и, свернув за угол одного из домов, решил осмотреть деревню со стороны огородов. Сюда, за дом, вдоль изгороди, вела присыпанная снегом тропа.
Здесь, на краю огородов, на открытой ровной площадке стояли два немецких орудия. Две дальнобойные пушки, задрав стволы, смотрели в небо. Тонким снегом запорошило пустые зарядные ящики. По всему было видно, что немцы бросили свои позиции несколько дней назад. Вот откуда немцы били по руслу Волги, когда мы под рёв снарядов проходили по льду.
Колеса у пушек были из толстой литой резины. Они осели в землю и были запорошены снегом. У немцев кончились снаряды, а подвоза по зимним дорогам нет.
— Колеса на гусматике! — сказал я ординарцу.
Ординарец подошёл и постучал по ним прикладом.
— Как их считать? Как взятые в бою трофеи? — спросил я ординарца.
— Конечно, товарищ лейтенант!
— Сам, наверное, видишь, что достались нам они даром. Немцы их сами бросили. А ты говоришь «конечно!».
Я услышал сзади, в деревне, незнакомые голоса и обернулся туда. В проулке между домами стояли солдаты не нашей роты.
— Опять нас из деревни сейчас выставят и сунут вперёд! — подумал я, — сменщики пришли!
Мы пошли с ординарцем назад по снежной тропе, и когда вышли на дорогу к середине деревни, то я увидел, что в деревню уже въезжали кавалеристы. Час назад в деревню провели телефонную связь и меня по телефону предупредили, что я держу деревню, и что через неё должна пройти бригада конников. Какой именно полк или какая кавдивизия[100] шли мимо меня рысью, я точно не знал. Что мне номер их части!
Всадники шли парами, лошади ногами бросали комки и поднимали снежную пыль, позвякивали удилами и фыркали на морозе. Не прошло и часа, как кавполк показал нам хвосты.
Через некоторое время в деревню явился капитан, представитель нашего штаба.
— Это деревня Игнатово? — спросил он.
— Так точно! — ответил я.
— Откуда ты знаешь и почему так в этом уверен?
— По карте и по компасу всё сходится, — ответил я, прикуривая.
Капитан прошёлся по деревне, вернулся назад |Среди наших штабных я не заметил начальника штаба. Он подошёл| и сказал:
— Забирай своих солдат, строй роту и выводи её на дорогу. По дороге, не доходя до леса, свернёшь налево, пройдёшь с километр и увидишь два домика, там ждёт тебя твой комбат. Всё понял? Освобождай деревню и поскорей выводи отсюда своих солдат!
Через некоторое время рота построилась у крайней избы, где сидели связисты. Мы шагнули с места и, растянувшись, пошли.
Зимний короткий день подходил к концу. Погода портилась. Теперь сильный ветер хлестал по лицу, гнал из-под ног снежную пыль.
Мы шли по дороге, солдаты горбились, клонились к земле. Полы их шинелей мотались в воздухе как крылья.
Без сна, без отдыха, всё время на ногах. Идёшь как в полусне, однообразия дороги не замечаешь. Мы долго шли, и вот у дороги показались два домика полузаброшенного хутора или бывшей деревни.
Я солдатам велел лечь вдоль дороги в канаву, смахнул с шапки и с плеч снежную порошу, обстучал валенки о порог крыльца и через низкую дверь вошёл в избу, где расположился комбат.
Комбат увидел меня и махнул рукой, мол, подожди там, на улице, я тебя вызову. Я не понял его, вошёл в избу и присел у стены на лавку. До меня не дошло, что я должен вернуться на улицу и ждать там вызова.
Я сидел на лавке за спиной комбата, а он за столом вёл деловой разговор со штабным Максимовым. Максимова я видел несколько раз в тылах полка за Волгой. Максимов был небольшого роста, с узким лицом и серыми, бесцветными глазами. Он сидел за столом без полушубка. На нём была надета меховая безрукавка. В избе было жарко и сильно накурено.
— Дивизия наступает… — услышал я его голос. — Мы продвинулись вперёд только тут. Слева и справа дела неважные. Наше продвижение на этом участке не встречает сопротивления противника. Но немцы по-прежнему удерживают на Волге свои рубежи. 920 полк понёс большие потери под Эммаусом. 250-я дивизия завязла у Городни.[101] Два батальона 634 полка стоят под деревней Чуприяново. Наша задача — развить наступление и к исходу завтрашнего дня овладеть деревней Алексеевское…
На меня навалился тяжёлый сон, и я заснул. Я не слышал, о чём дальше шёл разговор Максимова с нашим комбатом.
Через некоторое время комбат, не оборачиваясь, сказал связному, чтобы тот шёл на улицу, разыскал и вызвал меня в избу.
— Да шевелись, давай его сюда побыстрее!
Связной вышел на улицу, обежал вокруг двух домов и сарая, и вернулся ни с чем.
— Ищите вдвоём! — повысил голос комбат. — Где его рота?
— Рота здесь, товарищ комбат. Солдаты говорят, командира роты на улице нету.
— А где ж ему быть? Ищите как следует!
Побегав вдвоём, связные вернулись опять.
— Товарищ старший лейтенант! Вот личный ординарец командира роты.
— Где ваш командир роты?
— Лейтенант |велел мне отдыхать. Сказал, что его вызвали к комбату.|