— Подожди! Потерпи маленько! Попадутся тебе и рыжие фрицы! — заметил я.
— Это вы у нас светлый блондин! А они, как наши солдаты — все чернявые!
Я смотрел на немцев, на их гладкие, из заменителя кожи, обложки «аусвайсов», а в голове у меня вертелись разные нужные и не нужные немецкие слова. Мне нужно допрашивать их, а я стал рассматривать отпечатки пальцев в их офицерских и солдатских книжках, ни одной готовой немецкой фразы. Сразу и вдруг у меня ничего не получается.
Теперь, после обыска, немцы стоят с опущенными руками. Они заметно успокоились и немного пришли в себя. Фельдфебель поглядывает по сторонам, оценивает обстановку. Майор смотрит на меня и думает, что будет дальше. Солдат и фельдфебель постукивают каблуками, утаптывая под собою снег, и вопросительно посматривают на закрытую дверь в избу. Они от холода ёжатся, подёргивая плечами. А какой на улице холод? Если нет тридцати!
При обыске майора старшина снял с него поясной ремень, расстегнул на шинели все пуговицы, распахнул её. Майор так и остался стоять нараспашку. Полы шинели подбиты мехом, он не решался запахнуть и застегнуть их. Я провёл ему пальцем по бортам и велел застегнуться.
Я спросил его по-немецки: кто он, куда и откуда едет?
Услышав мои вопросы, он как будто перед отходом поезда заторопился и, не останавливаясь ни на секунду, стал говорить какие-то слова и целые фразы. Это был сплошной поток слов и звуков. Где начинались отдельные слова, где кончались фразы — невозможно было ни уловить, ни понять.
В средней школе я учился не очень. Отец умер в тридцать третьем. Нас у матери осталось трое. Учебу в школе приходилось часто пропускать. Жили бедно. Ели мы не досыта. Я подрабатывал на вывозе снега с улицы. Немецкий знал, так сказать, по слогам. А тут сплошной поток гласных и согласных, гортанных и шипящих, вроде: «Ишь! Нишь! Кукен!». О чём говорил немец, я не мог разобрать.
— «Заген зи курц, клар унд лангзам!»,[104] — сказал я.
Немец понял и сразу перестроился. Он стал произносить каждое слово раздельно и четко.
Я останавливал его, когда не понимал, рылся в словаре, искал нужное мне слово и переспрашивал. Из опроса майора было ясно, что немцы не знали о нашем подходе сюда.
— Товарищ лейтенант, что он говорит? — спросил кто-то из солдат.
— Он говорит, что мы находимся в полосе обороны[105] немецкой пехотной дивизии. И что командир их дивизии генерал Франке.[106]
Солдаты удивились и тут же загалдели:
— Франко! Франко!
— Из Испании приехал! — добавил кто-то.
— Это не испанский генерал Франко. Это немецкий генерал Франке!
— Родственник что ль? — не успокаивались они.
— Немецкий! Вам это не понятно?
— Майор говорит, что 9-й армией, в которую входит дивизия, командует генерал-полковник Адольф фон Штраус.[107] По-вашему, если он Адольф, то значит Гитлер, а если Штраус, то обязательно композитор Иоганн Штраус.
Сбитые с толку и не поняв ничего, солдаты стояли и продолжали удивляться.
— Все равно, товарищ лейтенант, фамилии как бы знакомые!
Вот почему я, собственно, и запомнил фамилии немцев и дословно весь этот разговор.
— А кто этот майор? — спросил старшина.
— Майор — начальник штаба. Возвращались они к себе, да не на ту дорогу свернули. Вот и попали к нам.
— А усатый, это кто ж?
— Усатый — по-ихнему фельдфебель, а по-нашему — старшина. Вроде как ты, Сенин.
— А тот, что сзади майора стоит?
— Немецкий обер-лейтенант! Это вроде как я, но по званию он одним рангом выше.
— Не думали они здесь встретиться с нами.
— По данным майора вчера здесь стояла немецкая рота. Почему её здесь не оказалось, он сам удивляется.
Я хотел ещё что-то спросить, но на этом допрос оборвался. Меня срочно потребовали к телефону. Где, в каких деревнях стоят немецкие гарнизоны, я не успел узнать. На проводе уже хрипел комбат.
Я сказал ему по телефону о захваченной машине и о немцах. Я даже думал, что он меня похвалит за это. Но не успел я и рта раскрыть, как получил от комбата сходу отборные ругательства.
— В полку и в дивизии знают! А ты мне ничего не докладываешь! У меня ротный грамотный нашёлся! Вздумал допрашивать немцев! Почему, мать-перемать, сразу не доложил? На легковой машине катаетесь!
— Я! Я!.. — сумел только вставить я в трубку.
— Что «Я!»? — заорал он снова. — Давай немцев немедленно сюда! Слышь! Чего молчишь? У артиллеристов две лошади. Пусть седлают их верхами! Сажай немцев в машину, затолкни туда одного солдата и отправляй ко мне! Артиллеристы пусть верхами сопровождают машину. Об исполнении доложишь мне лично по телефону! Я буду на телефоне сидеть.
Мы быстро засунули немцев в машину, посадили на заднее сидение солдата с портфелем. Я захлопнул дверцу машины, и она пустила сзади белый дымок.
Когда машина, виляя, покатила по дороге, я повернулся, вздохнул с облегчением и пошёл к телефонистам докладывать комбату.
Комбата на проводе уже не было. Телефонисты доложили ему, что машина и немцы под конвоем уже отправлены. Каждый старался приобщить себя к этому делу.
Я вернулся к крыльцу, сел на ступеньки, раскрыл перед собой карту и закурил.
— Куда теперь нас бросят? — подумал я. — Где-то хлебнём мы теперь смерти и крови? Вон, другие полки на Волге захлебнулись и результатов никаких. Сегодня вечером нас сменят, а завтра опять новая деревня!
Я свернул карту и решил сходить, проверить посты. Позвав с собой ординарца, я пошёл в дальний конец деревни, где стоял взвод Черняева.
— Ну, как?
— Всё тихо! — ответил он. — А что говорят пленные?
— Немцы говорят, что они нас здесь не ждали.
И я рассказал Черняеву о допросе майора.
В полку и в дивизии в это время шла лихорадочная работа. Было принято решение внезапным ударом силами двух полков захватить деревню Марьино. В дивизии торопились. Немцы ничего не знают о нашем продвижении. Взять сходу Марьино и отрезать немцам дорогу от Эммауса и Городни. Для захвата деревни подвели четыре батальона по две сотни солдат. В стрелковые роты придали пулеметные расчеты станковых пулеметов «Максим».
Ночью в деревню,[108] где мы стояли, явился комбат. С ним пришла рота сменщиков из другой дивизии. Он показал мне по карте маршрут движения и велел вести роту на опушку леса, что напротив Марьино.[109]
Вернувшись по дороге несколько назад, мы сошли в снег и стали подниматься к лесу.
— Войдём в лес, приказано не курить! |Огонь от папиросы ночью хорошо виден!|
Пройдя лес, я на опушке положил своих солдат.
— Не забудьте о куреве! Деревня на бугре! Оттуда всё видно!
Вскоре на опушку леса телефонисты размотали связь. Было уже темно. Пришёл наш комбат и мы, командиры рот и взводов, пошли вместе с ним по открытому снежному полю, уходящему вниз, выбирать исходную позицию.
Мы подошли под обрыв, а впереди на бугре стояла деревня. Её очертания смутно проглядывали сквозь заснеженные кусты. Видна была только церковь на правом конце деревни. Её темный контур слабо обрисовывался на тёмном ночном фоне неба.
— Твоя пятая рота рассредоточится здесь, в кустах! — сказал комбат. — А ты, Татаринов, со своей займёшь позицию правее, со стыком на фланге пятой. Дальше, в открытом поле, будут стоять станковые пулемёты. Они в атаку не пойдут. Они будут с места поддерживать вас пулемётным огнём. За ними, правее, будет наступать соседний батальон. После того, как вы ворветесь в деревню, слева охватом на деревню пойдет соседний полк.
Мы обошли свои участки, уточнили границы рот и вернулись обратно. Не доходя до леса, в низине нас ожидали штабные полка.
— Всё, как на войне! — подумал я. — Сам командир полка Карамушко вышел на рекогносцировку.
Около него стояли штабные, собрались комбаты, подошли и мы, командиры рот и взводов.
Командир полка ещё раз уточнил задачу, отдал короткий, в двух словах, боевой приказ и в заключение сказал:
— Имейте в виду! Это наше генеральное наступление! Сейчас разведёте своих солдат по местам! Займёте исходное положение! С рассветом атака! Сигнал для наступления — два выстрела из пушки с нашей стороны! В роты дадут связь. При выходе на исходную, доложите свою готовность! Надеюсь всё понятно? Действуйте! Все по своим местам!
Командир полка дошёл до леса, сел в ковровые саночки и укатил восвояси. Комбаты заметались и тоже пропали, исчезли куда-то в ночную мглу.
Мы, ротные и взводные, остались одни. Мы стали расходиться, нам нужно было идти за своими солдатами. |Мы шли по заснеженному полю, которое не круто поднималось к опушке леса. Здесь| На опушке лежали наши солдаты.
Я поднял роту, и мы стали спускаться к исходной позиции по протоптанным нами в снегу следам. Я отдал боевой приказ, развёл солдат, как мне было приказано и положил их в снег. До рассвета оставалось ещё много времени. Ночь была тихая, тёмная и довольно тёплая.
Я снял с рук меховые варежки и лёг на спину. Рукам было не холодно. Рядом, около небольшого развесистого дерева [берёзы] лежали ординарец и телефонист.
Ординарец, перевалившись через спину, продвинулся ближе ко мне и торопливо зашептал:
— У майора под шубой на тонком ремешке висел фотоаппарат. Старшина его срезал, майор даже не заметил! Может, возьмете вы? Он мне совсем ни к чему! Ранят, пожалуй, а тут с аппаратом мыкайся! Всё равно, кроме вас никто снимать не умеет.
И ординарец протянул мне блестящий футляр фотоаппарата.
Я посмотрел на него и спросил:
— Почему аппарат не отправили вместе с портфелем? Майор на допросе скажет, и полковые потом загрызут меня. Они любят, когда трофеи преподносятся им лично. Скажут, в фонд обороны, голодающим детям в блокадный Ленинград. Ладно! — сказал я. — Завтра отдам комбату.