— А вот в эту деревню! Говорят, вчера здесь наша пехота немецкого майора с машиной взяла. Слыхать, важная шишка! Наши раскопали яму с картошкой, вот мы и едем забирать картошку для харчей. Ладно! Придётся, видно, одному ехать назад. Ты, задний! Ты, давай, разворачивай свои оглобли и вези лейтенанта. Отвезёшь его в санвзвод! Он здесь за лесом, в первой деревушке, километра четыре, больше не будет.
— А что, товарищ лейтенант, человек восемьсот под Марьино легло?
— Восемьсот, не восемьсот. А в нашем полку было четыреста.
— Слышь! Отвезёшь лейтенанта и по-быстрому назад! Я буду ждать тебя в деревне!
Задние сани встали поперёк дороги, сползли на обочину, и повозочный их легко, за зад, затащил на дорогу. Передняя упряжка ушла в деревню, а меня повозочный покатил рысцою в тыл. Мы доехали до батальонного санвзвода. Я встал с саней озябший и, пошатываясь, пошёл в избу.
Я вошёл в избу. Внутри было душно и сильно натоплено. Закружилась голова, меня стало тошнить. В углу, на полу лежала солома, я опустился на неё. Из-за висевшей поперёк избы белой простыни вышел военфельдшер и посмотрел на меня. Он знал меня раньше. Мы иногда с ним встречались.
— Что это у тебя? — спросил фельдшер и зашёл мне сбоку.
Я немного поднялся.
— Что? Где? — спросил я его.
— Вот это, что? — спросил он, показывая на правое ухо шапки-ушанки.
Я снял с головы шапку и только теперь заметил, что правое ухо у шапки было отрезано пролетевшим снарядом. Часть меха на клапане цигейковой шапки болталась на тонкой пряди ниток.
Ночью, перед выходом на рубеж, когда мы надевали маскхалаты и подвязывали капюшоны вокруг головы, уши у шапки я опустил. Было холодно. Я знал, что до рассвета всю ночь придётся лежать на снегу.
Если шапку завязать на подбородке, как это делают солдаты, и поверх ещё надеть белый капюшон, будет тепло, но будет плохо слышно. А командиру роты нужно всё видеть, всё слышать, вовремя реагировать и подавать нужные команды.
Снаряд не задел головы. До черепа оставалось меньше толщины двух пальцев. Снаряд разрезал шапку, и ударная волна ударила сзади по голове. Ударом меня подбросило и перекинуло через сугроб. На лету, у меня между ног пролетел ещё один, фугасный, снаряд, он не разорвался, но порвал маскхалат и ватные брюки между ног. От этого удара, по-видимому, и болело ниже спины.
— Да! Тебе повезло! — задумчиво растягивая слова, произнёс фельдшер. — Хотя удивляться тут нечему! На передовой не такое случается! Ты пока только один оттуда выбрался сюда живым! Говорят, ещё один солдат с первого батальона оказался в санроте! Да! Я видел много неудач. Но такое! Чтобы из целого полка вернулись двое!
Санитары, которые были в избе, передавая шапку из рук в руки, крутили её и качали головами.
— Останешься здесь или в санроту отправить? — спросил меня военфельдшер, затем задумался и снова добавил: — Полежи сегодня здесь. Завтра посмотрим и решим, что нам делать с тобой. У тебя контузия и кровь изо рта!
Я сидел на соломе и смотрел на фельдшера невидящим взглядом. Я думал о солдатах, оставшихся там, под деревней и хотел очень пить и спать. Я медленно расстегнул и распустил поясной ремень, снял чресседельник портупеи и скинул полушубок.
Кто-то, наверное, сказал: «Подумаешь, сотни три-четыре солдат и десяток мальчишек лейтенантов остались лежать убитыми под деревней! Для этого и война! Она без жертв не бывает!».
Разморенный теплотой избы и запахом свежей хрустящей соломы, я жадно напился холодной колодезной воды и повалился на солому. Меня укрыли полушубком, и я заснул. Сон пришёл сразу, мгновенно, как снаряд, разорвавшийся около головы.
Утром на следующий день я не встал, проспал ещё целые сутки. Потом мы с фельдшером решили, что я останусь в санвзводе и в санроту не пойду.
— Тебе нужно оправиться от контузии и отдохнуть, как следует. Лучшего лекарства, чем сон, не придумаешь!
За ухом, на затылке, у меня появилась опухоль и краснота. Мне наложили повязку с какой-то вонючей мазью и забинтовали голову. Теперь я был похож на раненого с проломом черепа.
Названия деревушки, где мы стояли, я не запомнил, мне было не до того. Помню, кажется, на следующий день в деревню на легких саночках приехал кто-то из большого начальства. Саночки лёгкие, как у московских извозчиков, остановились напротив крыльца.
Я сидел на приступке около сарая и покуривал махорку. Фельдшер вышел из дома, сбежал по ступенькам и подался навстречу начальству.
— Кто он такой? Этот важный и полный? — спросил я фельдшера, когда он вернулся назад.
— Это наш дивизионный комиссар Шершин.[113] Спрашивал, сколько раненых вышло из-под деревни и прошло через наш медпункт.
Я почесал повязку на затылке. Вши под повязкой не давали покоя. Потом я поднялся на ноги, бросил окурок, притоптал его ногой и по скрипучим ступенькам вошел в избу.
Это была моя первая встреча с Шершиным. Шершин со мной не говорил. Мы оглядели друг друга с некоторого расстояния. Он, видно, хотел меня о чём-то спросить, но заколебался и раздумал. Фельдшер доложил ему, что из полка кроме меня больше никто не вышел.[114]
— Если тылы полка начнут двигаться — сказал мне фельдшер, не выходя из-за висевшей простыни поперёк избы, — ты, лейтенант, поедешь в задней повозке. В задних санях, — поправился он.
— Ладно! — ответил я.
А по совести, мне не хотелось покидать натопленной избы. Не прошло и трёх суток, а я уже освоился в тепле и привык к мягкой соломе. Ведь я первый раз за всю зиму попал в натопленный дом и спал как человек.
При движении полка, санвзводу полагалось двое саней. При наличии большого количества раненых, их возили на этих санях в санроту. Имущество и люди во время марша размещались в них. Санитары во время движения шагали за санями. Фельдшер берег своих тощих и заезженных лошадей. Когда они под горку помаленьку бежали трусцой, санитары присаживались сзади на сани. Служба у санитаров санвзвода была не легче, чем у медперсонала санрот. Но в сравнение с солдатской никак не шла. Спали они в тепле на полу, на соломе, пищу получали сполна и регулярно. Когда линия фронта вставала, санвзод стоял обычно на полпути от передовой и [тылами] полка. До них иногда долетали снаряды и мины. Они часто вставали на окраине ближайшей к переднему краю деревни. Но приходилось им иногда свои палатки разбивать и где-нибудь в снегу, в кустах или в лесу. В палатках горели железные печки, внутри было жарко, дымно и душно. На подстил в палатку бросали свежий лапник, на нём делали перевязки, лежали раненые и спали санитары. В этом собственно и заключались тяготы их фронтовой и походной жизни.
С этого момента для меня, привыкшего к морозам, к ветру на снегу, начались дни покоя, тепла и сытости.
Раненые с передовой не поступали. Наш полк обезлюдел совсем. Ждали пополнения. Говорили, что маршевые роты идут и уже на подходе.
Но вот тыла полка тронулись с места и по ночам стали делать переходы. На узкой зимней дороге слышались крики, споры и ругань солдат. Сани идут то рысью под гору, то тащатся, медленно забираясь вверх.
Немецкая авиация не летала. С неба сыпался мелкий колючий снег. С дорог начала срываться зимняя позёмка. Люди и лошади потащились по дорогам и днём. Дивизия медленно подвигалась в направлении Пушкино. |Кто-то из соседей шёл впереди.|
— Как чувствуешь себя, лейтенант? — спросил фельдшер, вернувшись с повозочным. — В штабе полка про тебя спрашивали.
— Как чувствую? О чём говорить! Давай, выписывай! Не буду же я просится у тебя, чтобы меня в санвзводе оставили ещё на неделю!
— Ну, вот и договорились! — улыбнулся фельдшер. — А то, сам понимаешь! Мне вроде приказали. А я по долгу службы обязан тебя лечить. Может, у тебя ещё голова болит?
— Пустое, фельдшер, говоришь!
— Вечером наша повозка пойдёт в штаб полка. Повозочный отвезёт тебя до самого места. Тебе нужно явиться к начальнику штаба. Скажешь, что ты из санвзвода. Он в курсе дела. Я с ним говорил о тебе.
Полковые в санвзоде не показывались. Меня своими расспросами не беспокоили.
— Что-то нашего комбата не видно. Может ты знаешь, где он?
— Говорят, он ночью сбежал от телефонистов. Утром, когда стала бить немецкая артиллерия, его стали искать и нигде не нашли.
— Артиллерии, фельдшер, не было!
— Как не было?
— Так! Начали бить немецкие зенитки прямой наводкой.
— А в полку сказали — артиллерия!
— Ты мне лучше скажи, где комбат! Чего молчишь?
— Он, говорят, потом объявился. Его вызвали в полк и отправили в дивизию. Говорят, Березин отдал его под суд.
— Это похоже на нашего Березина. Собственные грехи на комбата свалил.
— Начмедсанслужбы полка приказали очистить все санвзвода и санроту от раненых.
— Это худой и высокий такой?
— Да! Да! Всех ходячих приказали комиссовать и отправить в стрелковую роту. Спрашивали и про тебя: «У вас там в санвзводе лейтенант на соломе лежит! Что? Он контужен? Руки и ноги есть? Что? Опухоль на шее? Опухоль не дыра! Поставьте наклейку!».
После этого у меня с фельдшером и состоялся разговор.
Я был молод в то время и глуп. В то же время у меня были довольно натянутые отношения с полковыми. Я не был сибиряком, их земляком, и среди штабных у меня не было знакомых и товарищей. В полку меня считали чужим. Я нередко слышал: «Пошлите этого москаля! И с этим делом будет покончено!».
И теперь, когда фельдшер завёл со мной разговор о выписке, я не стал сопротивляться и ответил согласием.
Если я сейчас не буду тянуть время, то в роту получу побывавших в боях солдат. Люди уже обстреляны. Бежать с поля боя не будут. А солдат, прибывших из тыла, нужно учить и учить.
Вечером к санвзводу подъехал повозочный. Он кашлянул в варежку и кнутом почесал под шапкой в затылке.
— Вши что ль заели? — сказал я, приветливо улыбаясь.