— В деревне немцев нет! Видишь! — сказал он, шагнув в мою сторону, и показал рукой. — Кругом совершенно тихо, движения никакого! Почему медлишь? Подымай роту и веди вперёд! Ты во весь рост шёл сюда к лесу! И из деревни никто по тебе не стрелял.
Я посмотрел на него, чуть улыбнулся и совсем не смущаясь, что он теперь мой новый комбат, спокойно сказал:
— Вот и отлично! Чего мы здесь стоим, за елками прячемся? В деревне немца нет! Покажем солдатам пример! Предлагаю всем и политруку Савенкову отправиться пешком и на виду у солдат прогуляться до деревни. Пусть посмотрят, как офицеры берут без выстрела деревни! Дойдём до крайнего дома, считай, деревня наша! А если ошибка комбат? Умрем за нашу любимую Родину!
— Мне нужна деревня! — сказал комбат, подходя к развесистой ели.
Он упёрся локтями в толстый, горизонтально торчащий сук и снова припал к биноклю.
— Пятый дом от края! Лучше смотри!
Я смотрел ему в спину и думал: Кто он? Воевал? Был на фронте? Или из запаса с курсов «Выстрел» пришел?
Через некоторое время комбат отошёл от ели и подозвал к себе двух солдат. Я вначале подумал, что это полковые связные, а это оказались разведчики. Я только сейчас обратил внимание, что стволы автоматов у них были обмотаны медицинскими бинтами. Связные обычно этого не делали.
— Нужно разведать деревню! — сказал им комбат. Пойдёте вдвоём по правой стороне дороги! Мы будем наблюдать за вами!
Я хмыкнул себе под нос и подумал: «Мы будем наблюдать за вами!».
Разведчики вышли с опушки леса и пошли по дороге. Они шли во весь рост пока не поравнялись с лежащей в снегу стрелковой ротой. И как только они переступили небольшой снежный перевал, тут же из деревни полоснул немецкий пулемёт. Через секунду ударил другой, а за ним третий.
Один из разведчиков бросил автомат, перехватил руку выше локтя и повалился на дорогу. Другой, пятясь задом, схватился за живот и отполз за перевал.
Если бы рота по требованию комбата встала и пошла на деревню, можно сказать с уверенностью, человек двадцать убитых осталось бы на снегу. Стрелки — не разведчики. Быстроты и прыти у них нет. Делают они всё неторопливо и медленно, даже умирают лениво и нехотя.
Первый раз я подал голос в защиту своих солдат и первый раз на меня не обрушился поток грубой брани.
Немцы, надсаживаясь, открыли пулемётную стрельбу. Сверху поползли потоки висевшего на лапах елей сыпучего снега, стали падать подрезанные пулями сучки и ветки. Потом как-то вдруг и неожиданно всё стихло.
Комбат в первый момент попятился назад. Заднюю группу из трёх словно ветром сдуло. Но, видя, что я стою за стволом развесистой ели, комбат подошёл вплотную ко мне и встал у меня за спиной.
Разведчик, раненный в руки, что пятился задом, вскоре появился на опушке леса. Комбат послал связного с запиской в штаб полка. Раненого перевязали и отправили в тыл.
Через некоторое время по лесной дороге подвезли сорокапятку. Её выкатили на руках вперёд, загнали снаряд и пустили его вдоль по деревне. Немцы ничего подобного не ожидали с нашей стороны. Они привыкли в ответ на пулемётную стрельбу слышать винтовочные выстрелы. Пяти снарядов было достаточно, чтобы немцы подожгли на отшибе около деревни два сарая и побежали из неё.
— Кончай стрелять! — крикнул я артиллеристам. — Вот теперь, комбат, можно и с ротой идти. Немцы из деревни отвалили.
Где-то за лесом слева тоже поднялся чёрный дым.
В деревне, куда мы вошли, было много мирных жителей. Горели два сарая на отшибе. Комбат остался на опушке леса. Ему должны были подать туда телефонную связь. К сорокапятке подстегнули постромки и лошади потянули её за нами в деревню.
Немцы домов и людей в деревне не тронули. Дома в деревне все были целые. Кроме хозяев и их семей в деревне было много беженцев из округи. Пострадавших и убитых от нашего пробного выстрела не было. Снаряды пролетели поверх домов.
Через заносы и сугробы на подходе к деревне солдаты-стрелки перелезли быстро, а вот сорокапятку на конной тяге перетащить не удалось. Она застряла в глубоком снегу. Снег был глубоким, лошадям был по самое брюхо. Лошади дергались, а вперёд через сугробы не шли.
Командир артвзвода пошёл в деревню и стал просить жителей выйти с лопатами на дорогу. Нужно было расчистить метров пятьдесят. Но ни одна деревенская баба, ни один из парней-подростков не тронулись с места, ссылаясь на разные причины. Одна была больная, другой был без сапог.
Видя молчаливый отказ и нежелание помочь пушкарям я остановил роту по середине деревни и пошёл с ординарцем по домам.
Я уговаривал и доказывал взять деревянные лопаты, выйти за деревню на дорогу и расчистить её. Наши малые сапёрные,для сыпучего снега не годились. Солдаты втыкали их в снег, кидали кверху комок, а он, подхваченный ветром, рассыпался в виде мелкой крупы и ссыпался обратно.
Солдаты прокопаются на дороге до ночи, устанут, а нам ещё нужно идти, да идти. И я пошёл по избам выгонять баб на дорогу.
Одна охала и причитала, что у неё не разгибается спина, другая смотрела в глаза с явным нежеланием и упорством. У каждого были свои неотложные дела. А третья, как только я переступил её порог, завыла в голос и пустила слезу. Немцы забрали у неё последнюю обувку!
Я верил им и не думал, что они просто отлынивают. Мол, наши пришли, народ сердобольный и своих не тронут. Но я видел ещё и другое. Некоторые не очень были рады нашему приходу.
— Они боятся, что немцы снова вернутся сюда, — подумал я. — Насилия нельзя применить — мы освободители! Кричать и угрожать тоже не положено.
Я обошёл всю деревню и направился к последней избе, стоящей несколько на отшибе.
На скамье, около дома, сидела старуха. На лице и около рта — глубокие складки, на лбу и на щеках — мелкие морщинки. Лицо белое, чистое. Глаза впалые, серые и почти бесцветные. Сидела она прямо, даже чуть подав вперёд впалую грудь. Острые коленки были согнуты и торчали из-под холщовой одежонки. Руки, жилистые и костлявые, лежали на ногах. Эту позу она, по-видимому, приняла давно. Села на лавку и застыла. Лицо спокойное, доброе и осмысленное. Если бы она не шевелила губами, и на лице её не вздрагивали мелкие морщинки, то можно было бы подумать, что на меня смотрит портрет с полотна. Как живописна была её застывшая фигура. Глаза её глядели куда-то глубоко вовнутрь.
Шевеля тонкими губами и меняя положение складок у рта, она с кем-то внутренне разговаривала. Я стоял и смотрел на неё и не хотел шевелиться. Вот когда-то так же в школе губами мы мысленно повторяли про себя не выученные стихи.
Возможно в голове у неё не звучали стихи, она думала о другом, о чём-то дорогом ей и близком. О чём она думала? Что внутренне волновало её?
Бывают же языкастые, похабные бабы и старухи. Их хлебом не корми, им только бы поорать и поблажить. А эта, как святая, переполненная жизнью и миром, сидела и не видела окружающей земли. Заговори сейчас я с ней, прерви её размышления, и у неё оборвется что-нибудь внутри. Лик её погаснет, губы плотно сомкнуться, в глазах появится испуг.
— Ты чего стоишь, лейтенант? — услышал я голос сзади. — Думаешь до темна не успеем?
Я обернулся, позади меня стоял младший лейтенант-артиллерист. Он посмотрел на меня, махнул рукой и пошёл обратно. А я стоял и думал: редко уводишь такое лицо, чаще попадаются тупые и злобные лица.
От сказанных слов артиллеристом, старушка очнулась и посмотрела на меня.
— Что же ты, бабуся, одна здесь проживаешь? Ни постояльцев, ни родных?
— Да, сынок, осталась одна.
— Что-то у вас в деревне неприветливый народ? Видят, что дорогу засыпало снегом. Просим помочь. А они ни с места! Пушка у нас застряла. Лошади не идут.
Старуха буркнула что-то невнятное себе под нос, поднялась быстро с лавки, подошла к дверному косяку, взяла палку и сказала:
— Пошли! Иди, касатик, за мной. Сейчас мы им покажем, как своих надо встречать!
Она подошла к первому дому и громко, чтоб было слышно внутри, закричала:
— Ты им под крышу трассирующую пальни! Они сейчас мигом с лопатами повыскакивают!
У старухи был громкий и зычный голос. Она чуть покашливала и кричала, сдабривая свои слова нужными ругательствами.
— А ты, немецкая шлюха! Свои, русские, пришли! А у ней спину заломило! Полицаи недобитые!
Она подошла к другой избе и кричать не стала. Она ударила палкой по оконной раме, да так, что стекла задребезжали.
— Немцы их не просили и не били им в набат! Придёт какой шелудивый и скажет тихо: «Матка! Лёс-лёс! Шнель-шнешь!». Они, стервы, с лопатами бегом на дорогу бегут.
Старуха шла по улице и грозила в окна палкой. Точь в точь как наш Березин. Он тоже грозил повозочным и гонял их своей клюшкой, когда те, развалясь в груженых повозках, погоняли своих тощих лошадей.
— Ну-ка сынок! Пальни в небо около этой избы! Орать на этих гнид нет никакой охоты. Это же нечисть. Щас эта Манька подлая тварь, прости Господи, вылетит, как с цепи сорвётся!
Из домов на дорогу, причитая и охая, бежали бабы, девки и парни.
— Матка! Матка! Шнель! — кричала им старуха вдогонку. — Ты видишь, сынок! Они по-немецкому научены шпрехать! Всё ведь подлые понимают! Снег для вшивых немцев всю зиму чистили. Бегали даже с охотой. А свои пришли — считают не обязаны!
Когда сугробы были разбросаны, дорога расчищена, и лошади протащили пушку, я сказал, обращаясь к старухе:
— Ты, мать, теперь на деревне советская власть! Назначаем тебя председателем! Если что. Кто не будет слушаться — вызывай наших солдат! Сейчас будут наказывать строго! По законам военного времени! Все слышали? А тебя, мать, нужно представить к медали за помощь советским войскам.
— Не нужно мне вашей медали! Я для солдат старалась! Петенька мой тоже где-то воюет! Только вот весточки нет! Может сложил свою головушку за нашу русскую землю? — сказала она и заплакала.
— Счастливого пути, родимые! — сказала она и помахала нам своей костлявой рукой.