— Как твоя фамилия? — спрашивает старшина при раздаче пищи.
— Чья? Моя?
— Ну, а чья же ещё?
— Моя? Не знаю! Вон, у сержанта спроси!
|— А что тебе лейтенант, справочное бюро? Или родственник какой? Должен определить фамилию по не бритой роже твоей.|
Но этого ничего не знали[130] наши «боевые» командиры. Они сидели в тылу, рисовали красным карандашом кружочки и стрелочки, наносили на бумаге удары по врагу |и по телефону погоняли нас вперёд. По приказу сверху на них давили.| Им нужна была деревня, а рота застряла в снегу.
— Слушай комбат! Кто там у тебя командиром роты? Безынициативный совсем! Пятые сутки лежит под деревней! Из штаба дивизии мне все уши прозвонили!
Мне приходилось видеть своих солдат не только в полной апатии, но и встречать с их стороны недовольство и решительный отпор, когда я пытался в очередной раз, снова поднять их в атаку.
— Ты что, лейтенант? Разве не видишь? Головы поднять нельзя! Мало ли чего от тебя требуют! Пусть сами сначала попробуют сунуться вперёд, а мы на них посмотрим! А то давеча старшина рассказывал, сами сидят по избам с бабами, а с нас по телефону требуют!
Начальникам нужно было, чтобы мы взяли деревню. Они по телефону требовали, угрожали мне расправой, крыли трехэтажной матерщиной. А когда я являлся с докладом, снисходительно улыбались. Штабные, те иронично удивлялись. И не стеснялись прямо в глаза спросить:
— Ты ещё жив? А мы думали, что тебя убило! И деревню не взяли! Ты смотри, он даже не ранен!
Я смотрел на них, молчал и курил. Я один, а их здесь много! В батальоне осталась одна недобитая рота, а здесь, в тылах полка, их сотни! Как ничтожны и жалки мы были тогда. Невидимая стена разделяла фронт на два лагеря. Они сидели в тылу за этой стеной, за солдатскими спинами, а мы ценой своей жизни и крови добывали им деревни. Чем тупей и трусливей были они, тем настойчивей и свирепей гнали они нас вперёд. Мы были жертвами их промахов, неумения и неразберихи. Молодые лейтенанты не могли в одиночку постоять за себя. Позади против нас «насмерть» стояла братия, целая армия тыловиков, и мы всё это должны были терпеть.
На войне каждому — своё! И все эти прифронтовые «фронтовики» и «окопники», должны тихонько сидеть в щели, гадить в галифе и помалкивать в тряпочку о том, что они воевали и видели войну, чтобы ненароком не испачкаться в собственном дерьме.
После очередного массированного обстрела по переднему краю, в роте снова появились убитые и раненые. Я, конечно, покрикивал на своих солдат, поднимая их в очередную атаку, они шевелились, вставали, посматривая в мою сторону, но после десятка шагов вперёд очередной залп всех возвращал на место.
Я служил службу погонялы своих солдат на верную смерть. В этом я признаюсь, беру на себя вину, каюсь, на мне лежит этот тяжкий грех.
А начальники мои перед солдатами остались не виноватыми.[131] Они на солдат не кричали, в атаку их не поднимали и не гнали, трибуналом не пугали, у них были для этого командиры рот — «Ваньки-ротные»!
Вот так! Если новый залп не добивал раненых, то всё равно во время обстрела перевязывать их никто не будет, сам в это время управляйся. Такое не писаное правило у солдат на войне.
Когда по роте бьют снаряды, нужно глядеть и удержать на месте живых, чтобы не сбежали. Один-два могут струсить и побежать с поля боя. За ними смотри, да смотри! Посеять в роте панику большого труда не стоит. С меня потом спросят, если поймают кого в лесу. Нас, ротных, держали под страхом расправы. Мы своей волей и присутствием держали солдат под огнём.
За один-два дня при хорошем обстреле от роты в полсотни человек остается совсем не много. Старшина в этих случаях по продуктам имел резерв. Получил и принёс на полсотни, а в роте осталось два десятка стрелков. Не пойдёт же он сдавать продукты обратно.
— Пользуйся, братцы! Набивай животы! Помянем товарищей, отдавших жизнь на поле боя! Подставляй котелки! — он разливал водку железной меркой, солдатское хлебово шло в котелки без нормы — это не ценный продукт. Старшина был прижимистый и расчетливый парень.
— Сегодня по полному котелку! Давай, налетай!
Старшина кидал солдатам буханки мёрзлого хлеба, сыпал горсти махорки и осмотрительно зажимал спиртное. Мало ли что? Ещё потребуют назад! За спиртным начальство строго следит! Он раздал всё, что полагалось солдатам, уложил вещи в сани, взял бидончик, который держал между ног и велел солдатам грузить в повозку раненых. А сам не спеша отправился на передок доложиться командиру роты.
— Здравия желаем, товарищ лейтенант!
— А, старшина! Добро пожаловать! Ну как, всех накормил?
— Всех, товарищ лейтенант!
Он знал, что я беру котелок всегда последним, когда вся рота поест.
— Выпейте водочки, товарищ лейтенант! Я вам на закуску оттаянного хлебца приготовил. Вот, возьмите кусочек! — и он из-за пазухи вытаскивал чёрный хлеб, завёрнутый в тряпицу. — Вы послушайте, что давеча произошло. В полку кто-то пустил слух, что немцы после обстрела окружили нашу роту, и фронт на этом участке оказался открыт. Я получил продукты, смотрю, кладовщик заметался, забегал. Тыловые бегают, грузят мешки. Я получил всё, сижу и смотрю. Видно начальство дало команду эвакуироваться. У меня в санях особого груза нет. В случае чего, я быстрее всех удеру. Я уж думаю — ехать, не ехать с продуктами на передовую. Тыловики на дорогу — и через полчаса их в деревне нет. Смотрю, с передовой наш солдат топает, у него рука перевязана. Я сразу к нему. Так, мол, и так!
— Как там немцы? И что на передовой? Где наш лейтенант?
— А где ему быть? Поди, сам знаешь! В роте на передке с солдатами лежит! Велел найти тебя и передать, что в роте есть тяжелые раненые. Велел на лошади ехать!
Ну и дела! Я налил ему положенную норму водки, накормил его, а сам — сюда.
— А санрота тоже уехала? Куда теперь раненых повезёшь? — спросил я.
— К рассвету разберутся, назад приедут! Вчера говорили, придёт пополнение. Маршевая рота на подходе идёт.
— Это не плохо! — заметил я.
Старшина вернулся к своим саням, тронул поводья, и не торопясь зашагал рядом с ними. Я лежал в воронке и смотрел на равнину, где рота занимала небольшой участок земли.
— И что странно! — подумал я. — Отойди мы сейчас с этого голого бугра на опушку леса, немцы и не подумают занять его.
Снежное поле, для позиций немецкой пехоты не годится. Они держали нас под сильным огнём потому, что мы перед ними близко торчали. А нам приказано — «ни шага назад!». Такова воля командира полка, таков боевой приказ нашей роте.
Вы думаете, что после недели непрерывного обстрела уцелевшие остатки роты отведут на отдых в лес? Напрасно вы так думаете. Меня по этому поводу разбирает смех. Сколько бы мы с ротой не торчали в снегу под деревней, сколько бы в роте не осталось солдат, нас на фронте считали боевой единицей и с меня, с командира роты, спрашивали как положено за роту. На войне действовал железный закон. Мы, окопники, вели войну и, как говорят, стояли на смерть.[132]
Не думайте, что я что-либо сгущаю, мне иногда от обиды просто хочется всех подальше послать. Как они только выжили, сидя у нас за спиной! О чём говорить! Тоже мне — однополчане! Однополчане были они.[133] А мы были тем мусором, цена жизни которого была мала и ничтожна.
К вечеру немцы обычно прекращали огонь. Они расходились по избам, заправлялись едой и ложились спать. Только часовые посматривали в нашу сторону, освещая нейтральную полосу ракетами. Дежурный пулемёт иногда пустит очередь трассирующих в нашу сторону. А вообще, ночью слышно, как шуршит колючий ветер и кружится мелкий снег.
За одну такую тихую и снежную ночь всё мёртвое, истерзанное исчезало под белым налётом. Кто не поднялся, не встал и не явился к старшине с котелком, тот навечно остался лежать слегка припорошенный мелким колючим снегом.
Командиры рот похоронами не занимались. Зимой на передовой этого и не сделаешь. Их дело было держать рубежи и ходить с ротой в атаку.
Убитых учитывал старшина. А братские могилы должны были рыть полковые людишки. Я не заставлял своих солдат долбить мёрзлую землю и рыть для убитых могилы. Они для себя, для живых, не рыли окопы, а лежали в открытых снежных воронках.
Повозочный хотел протянуть занемевшие ноги. Во сне он сделал несколько торопливых движений, пытаясь ногами нащупать свободное место, но ему это сразу не удалось. Обоз вернулся в деревню и в избу после паники набилось много народа.
Здесь ютилась братия самого низкого сословия. На грязном замызганном полу лежали вповалку повозочные и солдаты.
Чины повыше и офицеры тылов занимали отдельные избы. Солдат и повозочных туда не пускали. Уж очень плохо и мерзко от них пахло. Солдаты фюрера, приходя на постой, по крайней мере, на пол бросят соломы. А наши привычны, они вот так и год могут пролежать на грязном заплёванном полу. Главное разве в том, где лежать? Главное в том, кто кого пересилит!
Солому начальство слать запретило. Курят и плюют прямо лёжа в углу. Тут и пожар может случиться. Солдатам что! Им говори, не говори! Бросят горящий окурок — сожгут всю деревню. Вот и запретили слать в солдатские избы солому. Лежат солдаты на грязном полу и пускают дух:
— Куды те, ты мне в харю вонь свою направил?
А он тебе нарочно со звуком пустит струю, а на словах добавит:
— Нюхай, друг, русский дух! Выйдет весь, ещё есть!
Вчера ездил повозочный к артиллеристам, возил им сено для лошадей. Стоят они в лесу у дороги. До настоящей передовой ещё километра три. Никто не хочет лезть в окопы к пехоте.
Посмотрел Ефим, как живут артиллеристы. У них в стороне от огневой стоит походная палатка с железной печкой. Рядом куча наколотых дров, топи хоть всю ночь, жарь целый день. Делать им нечего, вот они и преют. Всё своё барахло они возят за собой на конной тяге. Батарея небольшая, всего два орудия и ящик снарядов на две огневых. Вот и вся позиция полковой артиллерии. В палатке свободно, пахнет хвоей, никакой толкотни. У каждого для отдыха определенное место.