Дойдя до этого места, я ждал реплики, но ее не было… Фей дрожала как лист.
— Увольте меня, — сказала она беззвучным голосом. — Я не могу продолжать… — И на вопрос отчего: — Я должна вам признаться, что эта драма — я знаю ее к несчастию слишком близко — всегда производила на меня тяжелое впечатление… Вчера я не смела этого объяснить, но сегодня мне нечего больше и объяснять. Вы видите: с нескольких слов я совершенно расстроена.
— Лин (то же что mademoiselle) — Лин Солиме! — отвечал я, теряя голову. — Признание за признание. Назад тому несколько дней, я не мог досмотреть эту драму и выбежал из театра, как сумасшедший. Ночью, в публичном саду, на скамье, я заливался слезами! Вчера, в исторической галерее, упав на колена перед портретом Кандамы, я думал, что сердце мое разорвется на части!.. И вот, теперь, услышав ваше признание, я спрашиваю себя: какая тайна скрывается в нашей, по-видимому случайной, встрече?.. Судьба привела вас сюда из далеких краев, — меня — я не помню уже откуда, но если не ошибаюсь, путь мой сюда был еще гораздо длиннее вашего… Зачем? — скажите: зачем? Чтоб после коротких минут пожать друг другу руки и разойтись? Лин Солиме! Если для вас это будет легко, то я предпочел бы, чтобы мне, голову сняли с плеч!
— Вы говорите страшные вещи!.. — сказала Фей, смотря на меня испуганными глазами. — Кто вы?.. О! Ради Бога, скажите правду!
— Не знаю, — отвечал я, — но может быть мог бы узнать, если бы мне удалось разъяснить один трудный вопрос. Лин Солиме! Можете ли вы ручаться, что далее дня рождения для нас с вами не было ничего? Что мы никогда не встречались ранее… и не знали друг друга близко? О! Боже мой, как близко!
— Нет, — отвечала она, зардевшись, — напротив, я верю… — Но у нее не хватило духу сказать, во что она верит. — О! Я с ума сойду! — прошептала она.
— Ну, а если я вас назову другим вашим именем, — старым?.. Если я вам скажу — Кандама, я вас люблю, как любил две тысячи лет назад, — люблю такою любовью, которую не остудят: холод промежду звездных пустынь и безбрежное море веков!
Она рванулась ко мне с безумной усмешкою на лице, но пошатнулась, схватилась руками за сердце и рухнула на пол без чувств.
Отец, испуганный шумом ее падения, вбежал в комнату.
— Что это?.. — И мы оба кинулись к ней, но я не знаю кто был больше испуган.
— Что это? Что это? — твердил он, тоном глубокой жалости. — Такая здоровая девушка! Этого никогда с ней не было!
— Впечатление этой несчастной драмы, — сказал я. — Вы видите, что она не может играть…
Затея спектакля конечно была оставлена и отец ее стал торопиться отъездом; но мы с Фаимой дали друг другу слово, что это не разлучит нас.
— Прощайте, друзья! — сказал я Эллиге и собравшемуся у него, приятельскому кружку. — Я уезжаю с Солиме в Ларс.
Это нисколько не удивило их, потому что привязанность моя к Фей уже была замечена, и в ответ я осыпан был поздравлениями.
За средствами не было остановки, так как мои сбережения к этому времени успели уже составить довольно солидный итог; но Ширм, когда я сказал ему о своем отъезде, нахмурился.
— Смотрите, — сказал он, — не засидитесь там долго.
— А что?
Он пожал плечами, с какою-то грустной усмешкой.
— Меня не удивляет ваша рассеянность, — сказал он снисходительно. — Вы молоды и кто видел Фаиму Солиме, тот поймет, что аттракция этого рода, в ваши лета, всесильна. Но именно потому я и считаю не лишним вас остеречь. Вы забываете, кажется, что пребывание наше здесь не вечно. Срок близок; имейте это в виду и примите дружеский совет: не затевайте планов, которые могут не сбыться за недостатком времени для их осуществления.
На меня вдруг пахнуло могильным холодом того чувства, которое всем знакомо, — чувства, когда накануне реализации самых пылких надежд, какой-нибудь моралист, с великопостною миною, напомнит нам вдруг о непрочности наших земных утех и о страшной минуте вечной разлуки со всем, что нам мило и дорого. Придет, мол, конец всему, может быть ранее чем ты думаешь; и захватит тебя врасплох… Действительно, я не мог отрицать, что-то такое было, там, в прошлом, что придавало его словам как будто бы и серьезный смысл; но это — что-то мерцало в такой беспредельной дали и очертания его расплывались в таком холодном тумане, что мысль искалечить ради другого мира пламенные надежды на счастье в этой жизни, отзывалась почти хлыстовщиной… Что же делать, если уже человек так создан, что он не может в себе совместить двух жизней. Реальная, окружающая меня, к этому времени овладела всем моим существом; а та, другая, бледнела и исчезала, как звезды в лучах восходящего солнца; и скоро от нее остался призрак — не призрак, а так что-то вроде рамки, которая содержала в себе когда-то подпись с изображением; но и то, и другое потускло так, что нельзя уже ничего разобрать. Понятно, я иногда оглядывался туда, на эту рамку; и чувство, которое она возбуждала во мне, было не из приятных. Оно похоже было на страх неоплатного должника, которому кредитор напоминает о дне расчета.
«Конечно, он неизбежен, — думал я, — этот день; но что пользы думать о нем ежеминутно, если я раз убежден, что я не могу ни ускорить его, ни отдалить? Не лучше ли жить, покуда живется, и умереть, когда Богу угодно, не терзая себя преждевременною мыслью о конце…» Я говорю: «умереть», потому что разлука с Фаимой, в какой бы форме она ни пришла, была для меня равносильна смерти.
— Я не желаю портить вам лучших минут пребывания вашего на Ванзамии, — продолжал добродушно Ширм, — но я вас прошу убедительно: не забывайте того, что я вам сказал, потому что иначе развязка может быть очень плачевна.
Навеянное его словами, тяжелое чувство длилось, однако, недолго, и дня через три, когда я к нему зашел проститься, об этом уже и помину не было.
Перед отъездом Эллиге мне сказал:
— Надеюсь, скоро увидимся. Но серьезный смысл этих слов стал мне ясен только впоследствии.
VI
Лучшее счастье, конечно, то, о котором нечего говорить, потому что оно и без слов понятно… Старик, конечно, догадывался отчего у Фей глаза так блестят и о чем она шепчется иногда по целым часам со своим спутником, но, как умный и опытный человек, не хотел отнимать у нашего счастья той пикантной приправы, которую придает в подобных вещах секрет, хотя бы и самый прозрачный. Украдкою данный и тем же путем возвращенный назад поцелуй, — оглядка назад: не смотрит ли кто, и затем, мгновенно, рука обвитая вокруг пояса, головка, прижавшаяся к плечу, — и все это только задатки чего-то будущего, но близкого, о чем и подумать страшно, такая по-видимому бездонная пропасть счастья там, еще впереди!.. Мог ли я помнить в такие минуты, как требовал Ширм, что это не вечно?..
На нашем пути мы посетили столицу и осмотрели ее вдвоем. Как изменилось все и как много однако же уцелело из старого!.. Келья, где содержалась более года Кандама, и подземный ход, через который король проник в цитадель… Последний расчищен и вентилирован, и туристы из отдаленных краев посещают его каждый день, спускаясь из здания старой тюрьмы, вниз, на глубину 400 футов, и выходя, с другого конца, в погреб загородного монастыря… В тюремной келье мы выслали под каким-то предлогом старого гида и плакали, вспоминая свидание, за которым последовала так скоро разлука… Она указала мне место, где находилась ее постель. «Все точно вчера случилось, Ионике, — говорила Фей, — и я точно вижу еще тебя, как ты вошел!.. Как коротко было счастье и как дорого я за него заплатила!..»
В простых и коротких словах, она рассказала мне тут (предмет о котором бедняжка до сих пор упорно молчала) — что с нею сталось, когда до нее долетела ужасная весть, и свое отчаяние, когда она увидала меня на носилках, уже без признаков жизни. Но когда я спросил у нее, в смущении, что с нею было потом и как провела она долгие годы разлуки, Фаима, с горькой усмешкой, потупила взор.
— Забыла меня?.. — и я шепнул ей на ухо еще несколько слов.
— Ионике, как ты зол!.. — отвечала она, украдкою отирая слезы. — Ведь ты же знаешь, что нет! Знаешь, что тысячи лет разлуки не помешали мне с первой встречи тебя узнать! Смотри на меня: я покорна судьбе и не мучу тебя ребяческими сомнениями. И верю, что никакая другая… что никакие случайные встречи не в состоянии были, даже и на минуту, отнять тебя у твоей Кандамы, что даже обманутый призраком мимолетной фантазии, в тайне души, ты оставался все-таки неизменно и неотъемлемо мой!..
Я посмотрел ей в глаза. В них теплилась, как свеча перед образом, чистая женская вера и правда. Тогда я понял, как я был глуп и, упав перед ней на колена, в нежных словах просил у нее прощения…
Видел и памятник с красноречивою надписью: «Последнему королю и первому гражданину…» Фей поставила меня возле и отошла, любуясь, как уверяла, сходством. Мне трудно было судить; гид тоже смотрел на меня и на бронзовую статую в недоумении, словно дивясь, что может быть между нами общего?
Но все, — и хорошее, и дурное, — имеет конец. Путешествие пролетело как милый сон. Не доезжая до дому, мы открылись отцу и получили его благословение. Через неделю по возвращении были обвенчаны (второй раз!). Настал медовый месяц; — и он пролетел как сон. Пошла тихая, ровная, обыденная жизнь, о которой нечего больше сказать, кроме того, что мы были счастливы.
В характере Фей были, правда, неровности: нечто вроде шипов у свежей, едва распустившейся розы; но независимо от пикантности, которую они сообщали нашим прикосновениям, о них не стоит упоминать; ибо внимание мое, к этому времени, было поглощено надвигающимися великими политическими событиями.
Провинция Ларс, как я уже говорил, завоевана была позже других и сохраняла вследствие этого кое-что из старой своей особенности. Леи в ней не успели еще погрузиться в сонный покой невозмутимого благоденствия, и обезличивающая, по отношению к ним, политика государственного режима встречала в народе немой и пассивный, но тем не менее стойкий отпор. С другой стороны и ванзы тут до известной степени не похожи были на большинство своих соплеменников. Все элементы сепаратизма, какие бродили в республике, чувствуя тут под ног