Взбешенная Амелина подлетела к мужу.
— Ты явился как нельзя вовремя, — прошипела она, круто повернулась и ушла в комнату, громко хлопнув дверью.
Савве Христофоровичу ничего не нужно было объяснять. Он смотрел на радостные лица девушек и с досадой чесал затылок.
Удержать возле себя Вареньку сейчас невозможно было даже силой.
К Вареньке протиснулась Маруся.
— Ты полегче с ней. — Женя дернула бригадира за рукав.
Но Маруся этого не заметила. Она крепко обняла девушку и шепнула:
— Вместе… навсегда. Сестрой мне будешь, дороже родной.
Женя усмехнулась:
— А что я говорила? Бригадир наш долго сердиться не умеет.
Утирая пальцами слезы, подошла обрадованная Елизавета Васильевна. Однако заговорила строго и с укором:
— Что ж ты, внученька, так скоро дорогу к своей бабке забыла? Да и бригаду всполошила. Беспокоились ведь, тебя искали.
— У ворот ее встретила, она с дядей Саввой шла, — пояснила Люся. — Говорю, тебя всюду ищут — не верит.
— Я никого не забыла, бабушка, — смущенно пояснила Варенька и едва слышно добавила: — Просто я не подумала, что меня будут искать…
XXVII
Назвав Александра Константиновича Заречного лучшим другом своего отца, Маруся не оговорилась. Многие годы совместной работы, взаимного расположения связывали этих двух людей, разных по возрасту, по характеру, разных по прожитой жизни.
Леониду Петровичу Логовскому не было еще шестидесяти, но выглядел он значительно старше своих лет. Трудное досталось ему детство. Родился он в тот самый год, когда в русско-японскую войну, где-то на фронте, в Маньчжурии, убили отца. Несколько лет спустя его мать приглянулась какому-то барину, уехала с ним и как в воду канула. Остался пятилетний Ленька один с пьяницей дедом. До полудня старик крепился, сапожничал, а потом напивался и шпандырем бил внука. Дни кончались одинаково. Одуревший от хмеля дед садился на свой старый табурет с провисшим, до блеска залосненным сиденьем из тонких ремней и горько плакал. Затем он подзывал к себе внука, усаживал его перед собой на низкий верстачок, заваленный колодками, обрезками кожи, жестянками с гвоздями, и докучливо спрашивал:
— Зачем ты, Ленька, живешь на белом свете? А?… Зачем тебе жизнь дадена? А?
Ленька молчал и с боязнью следил за грязными, мокрыми от слез кулаками деда, чтобы вовремя увернуться от того особенно страшного удара, которым заканчивался этот вопрос.
— Тоже жить хочешь, сучий сын? — вскрикивал вдруг дед и одним махом сшибал внука с верстака.
Ленька летел в угол, а старик валился на освободившееся место, что-то долго и невнятно бурчал, постепенно сползал на пол и, скорчившись, засыпал. Во сне он часто стонал и яростно скрежетал зубами.
О бесследно исчезнувшей дочери старик говорил очень редко, причем никогда не осуждал ее.
— Жизнь такая, — беспомощно разводил он руками и высоко поднимал свои худые, угловатые плечи.
Вообще, о чем бы старый сапожник ни рассуждал, разговор его всегда сводился к вопросу о жизни. При этом вид у старика становился такой, будто он понял, что его кто-то в жизни здорово обманул, но дед не успел еще найти виновного и потому не знал, с кого спросить.
К восьми годам Ленька бойко владел шилом, дратвой, молотком, подметки приколачивал не хуже самого деда. Почуяв во внуке надежного помощника, старик теперь напивался с утра. Но дрался только поздним вечером, когда усталый Ленька едва добирался до брошенного в углу половичка, служившего постелью.
В редкие часы просветления дед садился рядом с Ленькой за верстак и, словно соскучившись по работе, трудился с каким-то ненасытным упорством. Но скоро он сердито отбрасывал молоток в сторону и долго глядел на внука своими маленькими, бесцветными, постоянно слезящимися глазами.
— Как жить будешь? А? — тяжело переводя дыхание, спрашивал он. — Теперь вон в грамоту ударились. Тебе бы ее. А?.. Вот смотри. — Он брал нож и острым концом старательно выцарапывал на куске кожи корявые, пляшущие во все стороны буквы. — Вот это есть аз — в грамоту лаз. Это буки — букашки, это — веди — таракашки, глаголь — кочерыжки, добро — о двух ножках…
На этом знание дедом азбуки кончалось. Не то сельский пономарь, когда-то учивший его, не все рассказал, не то дед с годами забыл.
И все же Ленька запомнил эти буквы. С огромной радостью он узнал их на длинной железной вывеске, которая красовалась над торговым домом «Бобрыщев и К°», куда дед обращался за товаром.
— Букашки, — довольный своим открытием, улыбнулся Ленька стоявшему напротив дома усатому городовому. — И даже две!
— Я тебе дам — букашки, — пригрозил усач и больно хлопнул Леньку по затылку. — Пошел вон!..
Запомнилось Леньке одно февральское утро.
Во дворе большими сугробами лежал снег, но высоко поднявшееся над крышами солнце светило так ярко, что глазам было больно смотреть. Морозило крепко, однако в воздухе чувствовалось приближение весны, пахло землей и деревьями. С колоколен несся ликующий трезвон. По улицам ходили толпы народа с красными флагами и пели очень красивые, но незнакомые Леньке песни.
— Эх, жизнь, — вздыхал мрачный дед и безжалостно теребил свою жиденькую, седую бороденку, — всегда ты мимо ртов наших. Ишь, царя скинули! А мне какая от того корысть? Бог высоко, царь далеко — все меня не касаемо. А вот к Бобрыщеву Мефодию Капитоновичу мне не миновать идти с поклоном. Отпустит кровопивец мой товару в кредит — будем жить, откажет — ложись и подыхай. Вот она жизнь где!..
Октябрьскую революцию старик воспринял враждебно. Торговый дом «Бобрыщев и К°» закрылся, хозяин поспешно уехал из города. Теперь не к кому было идти с просьбой отпустить товар в кредит под проценты.
— Всему конец, — беспомощно жаловался он внуку и всхлипывал: — Как жить будешь? А?
В середине лета дед умер.
С его смертью и без того редкие заказы на ремонт обуви совсем прекратились. Заказчики перешли к более солидным мастерам. Чтобы не умереть с голоду, Ленька зачастил на железнодорожную станцию, где иногда удавалось выпросить у проезжающих солдат кусок хлеба.
Однажды, когда особенно не везло и в желудке, кроме нескольких кружек воды, ничего не было, голодного и злого Леньку случайно задел локтем проходивший по перрону моряк.
— Чего пихаешься? — неожиданно для себя взъярился Ленька.
Широкоплечий, стройный матрос с лицом, чуть тронутым оспой, остановился.
— Ишь, задира! — добродушно улыбнулся он и, немного сдвинув назад бескозырку, мягко добавил: — Ну извини, браток.
Ленька сконфузился. Первый раз в жизни перед ним извинялись. Да еще кто? Сильный, здоровый матрос с маузером в деревянной кобуре. Чтобы как-то скрыть свое состояние, мальчик отвернулся и невнятно пробормотал:
— Ладно уж.
Моряк засмеялся и широко растопыренными пальцами взъерошил давно не стриженные и не мытые Ленькины космы.
Почуяв в этом жесте никогда еще не испытанную мужскую ласку, мальчик вдруг доверчиво прильнул всем своим худеньким телом к бедру моряка и вскинул к его лицу взгляд, полный немой признательности.
— Что, брат, худо? — Ладонь матроса соскользнула с головы на Ленькины лопатки.
Вместо ответа, заметив на бескозырке знакомую букву, Ленька обрадованно произнес:
— Аз.
— Что? — не сразу понял его матрос, а догадавшись, спросил: — Попенок?
— Сапожник.
— Покажи руки.
Ленька беспрекословно протянул свои желтоватые от плохо дубленного товара ладони, которые еще хранили полосатые следы просмоленной дратвы.
— Как звать?
— Ленькой. А вас?
— Антон Бугреев.
— Подходяще. — Ленька смотрел на моряка и чувствовал, как сердце до краев наполняется благодарностью и восхищением.
Бугреев понял состояние мальчика и, ободряюще подмигнув левым глазом, сказал:
— Подожди меня здесь. Я к начальнику, скоро вернусь…
Через полчаса Ленька, оседлав скамью в товарном вагоне, в котором на грубо сколоченных двухъярусных нарах сидели и лежали солдаты, с аппетитом уплетал из алюминиевого котелка густую перловую кашу.
— Да ты не торопись, никто не отнимет, — сдерживал его Бугреев.
Ленька довольно угукал, но ел с той же быстротой.
— Видать, наголодался, — насыпая махорку на аккуратно оторванный клочок газеты, определил пожилой, невысокого роста солдат в расстегнутой на груди гимнастерке. — Отец и мать есть? — спросил он.
Мальчик отрицательно качнул головой.
— Плохо. Ну, а из других сродственников кто имеется?
Ленька опять крутнул головой.
— Один, значит. — Солдат раскурил цигарку, вздохнул и почесал за ухом. — Много сейчас таких по свету горе мыкает.
Быстро для Леньки промелькнуло время стоянки эшелона. Мальчик успел кое-что о себе рассказать, завести новые знакомства. У пожилого солдата оказалась очень смешная фамилия — Неперебейнога, звали его Семеном. Были здесь еще Иван Карпов, похожие друг на друга братья Михаил и Александр Руденко, остроносый и подвижный Петр Коссович, Бобров, Джафаров. Из разговоров выяснилось, что всем им бывало не сладко.
— Потому и драться пошли, счастье свое добывать, — заявил мрачноватый на вид Бобров.
В открытую дверь неожиданно донеслась команда:
«По вагонам!» Солдаты на перроне заторопились, заметались, сразу стало шумно. Бугреев сунул небольшой сверток в руки Леньке и слегка подтолкнул к выходу:
— Ну, прощай, браток.
— Куда теперь? — участливо спросил Коссович.
Ленька сердито взглянул на него, выпрыгнул на перрон, но от вагона не отошел. Широко открытыми глазами он смотрел на стоящего в дверях матроса и учащенно дышал.
— Хороший, видать, мальчонка, — вздохнул Неперебейнога. — Взять бы.
— Не к теще на блины едем, — огрызнулся на него Бугреев.
— Известно, — согласился солдат.
Хрипло свистнул паровоз, загремели сцепы, и состав лениво тронулся с места. Ленька пошел рядом с вагоном. Глаза мальчика быстро наполнялись слезами. Он хотел сказать Бугрееву что-то очень хорошее, но не находил нужных слов и только беззвучно шевелил губами.