Карл IX и королева-мать настаивали и на продолжении брачных переговоров, но поскольку английское общественное мнение резко отрицательно относилось к этой идее, Елизавета с легкостью отказалась от нее, заявив, что в данных обстоятельствах не верит в возможность того, что между ней и Алансоном «разгорится привязанность и истинная супружеская любовь»[93]. Общественное умонастроение, действительно, резко контрастировало с прагматизмом государыни. Страна бурлила от негодования, подогреваемого толпами все новых беженцев из Франции. Именно в это время в Англии начало складываться представление о «жаждущих крови Валуа», а также коварных Гизах, повинных в смерти тысяч гугенотов, о вероломстве французов-католиков, которое наложилось на негативный образ этой нации, и без того бытовавший в английском историческом сознании.
Радикальные протестантские проповедники взывали к отмщению. По информации испанского посла, первый министр лорд Берли был вынужден спешно прибыть в Лондон, «чтобы умиротворить город, ибо после событий во Франции сектанты, которых здесь большинство, проводят сходки и демонстрируют свое намерение предпринять что-нибудь против католиков в отместку за то, что сделали с гугенотами. Они зашли так далеко, что некоторые проповедники без колебаний призывают с кафедр начать такую акцию во имя мира и спокойствия» страны[94]. При этом сам Берли разделял если не их порывы, то недовольство французами и, к радости де Гуары, в разговоре с ним «сказал о французах больше плохого», чем это мог сделать сам посол Испании. Неожиданным следствием франкофобии, захлестнувшей страну, стало внезапное смягчение ненависти к испанцам: де Гуару теперь приветствовали те, «кто прежде был готов забросать его камнями»[95].
Продолжение борьбы между гугенотами и католиками во Франции еще более укрепило антивалуаские настроения англичан, которые активно поддерживали кальвинистский юг, посылая в Ля Рошель порох, оружие и продовольствие, разумеется, не без санкции королевы и Тайного совета, которые в данных обстоятельствах были не против подбросить топлива в пожар, полыхающий у соседей[96].
Что же касается официальной дипломатии, то в этой сфере Елизавета продолжала поддерживать иллюзию возможного альянса и даже брака с герцогом Алансоном. Последний впал в немилость за связи с гугенотами и был подвергнут аресту своим царственным братом, и именно заступничество английской королевы, намекнувшей Екатерине Медичи, что она все еще раздумывает над брачным предложением, но не может выйти за узника в кандалах, помогло ему обрести свободу. Однако когда в 1573 г. Карл IX в очередной раз стал предлагать ей руку своего брата, Елизавета прямо ответила, что это отвратит от нее сердца ее добрых подданных, которые теперь питают «новую ревность и нелюбовь» к предполагаемому браку[97]. Тем не менее переговоры продолжали вяло тянуться и в 1574 г. до самой смерти французского короля.
Брачные хлопоты неожиданно оживились во второй половине 70-х годов в изменившихся политических обстоятельствах. В это время осложнилась ситуация в Нидерландах. Верная своему принципу закулисной поддержки протестантов на континенте, Елизавета оказывала помощь кальвинистам Северных Нидерландов в их борьбе против испанцев, в то время как Южные Нидерланды в поисках политических союзников обратились к ее нареченному «жениху» Алансону, унаследовавшему к тому времени титул герцога Анжуйского. Новоиспеченный герцог Анжуйский был весьма активным авантюристом, охотно ввязывавшимся в любые аферы, сулившие ему обретение собственного престола. Его прельщала идея создать из Южных Нидерландов самостоятельное герцогство, удобно расположенное на границе с Францией, однако для осуществления этого замысла ему не хватало средств. Елизавета I была менее всего заинтересована в усилении французского влияния в Нидерландах, поэтому ей пришлось привлечь герцога и даже посулить финансовую поддержку, чтобы удержать его под своим контролем. Переговоры о браке вновь стали удобной формой продолжения англо-французского диалога, вне зависимости от истинных целей и намерений обеих сторон.
В 1578 г. их возобновил новый французский посол Симьер, представший при английском дворе как воплощение истинно французской галантности, живости и остроумия (за что получил от королевы шутливое прозвище «Обезьяна»). Его миссия продвигалась весьма успешно, поскольку королева, казалось, демонстрировала серьезные намерения выйти замуж. В августе 1579 г. герцог Анжуйский прибыл инкогнито на смотрины в Англию и был принят при дворе с такими знаками внимания, что многие даже в ближайшем окружении королевы поверили в возможность заключения этого брака. Реальность такой перспективы вызвала озабоченность и протесты самых разных кругов английского общества: от придворных фаворитов — графа Лейстера, К. Хэттона, до патриотически настроенного дворянства и пуританских проповедников. Вновь ожили ксенофобские настроения, и, разумеется, апелляция к парижским событиям 1572 г. стала одним из веских аргументов антифранцузской пропаганды. Память о трагической ночи св. Варфоломея не стерлась за прошедшие шесть лет, и мысль о том, что королева-протестантка может сочетаться браком с принцем из вероломного дома Валуа, оказалась невыносимой для убежденных сторонников англиканства.
Одним из первых негативное отношение английского общественного мнения к этой перспективе высказал Ф. Сидни — молодой аристократ, обещавший стать блестящим дипломатом, родственник Лейстера и зять Ф. Уолсингема. Волею судьбы он оказался в Париже в 1572 г. и чудом избежал гибели в ночь св. Варфоломея, навсегда сохранив недоверие к правящему королевскому дому Франции. Сидни взял на себя смелость высказать королеве мнение о нецелесообразности «французского брака», широко распространенное в придворных кругах: в августе 1579 г. он обратился к ней с письмом, в котором убеждал Елизавету в том, что такой консорт «сильно уменьшит любовь, которую истинные верующие питают к ней». «Как будут саднить их сердца», писал он, «когда они увидят, что вы берете в мужья француза и паписта… Все люди хорошо знают, что он — сын Иезавели нашего века, что его брат устроил заклание из свадьбы своей сестры, дабы легче было организовать истребление людей обоих полов, что он сам, вопреки обещанию и благодарности, обретя свободу и свои основные владения главным образом благодаря гугенотам, разграбил Ла Шарите и совершенно уничтожил Иссуар»[98]. Присутствие такого человека в Англии, население которой расколото на две религиозные партии, как и во Франции, по мнению Сидни, воодушевит папистов и «охладит любящие сердца» протестантов. Амбиции самого герцога, непостоянного, «влекомого любым ветром, дающим ему надежду», могут подтолкнуть его к попытке реставрации католической религии. Сидни считает это практически неизбежным не только потому, что герцог — «папист», но и потому, что, будучи молодым мужчиной, занимающим второе по положению место в государстве, он захочет, чтобы «все разделяли его убеждения», и постарается навязать их силой. Эту силу не следовало недооценивать, «ибо он сам — принц, имеющий большие доходы, происходящий из самой многочисленной нации в мире, поставляющей множество солдат, к тому же привыкших служить без жалованья, поэтому их может привлечь грабеж; и, без сомнения, в этом случае его брат будет готов помочь ему… чтобы не позволить ему растревожить Францию»[99]. Не только темперамент и религиозные расхождения, но и патриотические чувства не позволят супругам по-настоящему сблизиться в таком браке, их интересы в публичных делах всегда будут подобны параллельным линиям, которые никогда не смогут пересечься, «ибо он француз и мечтает сделать Францию великой», а королева — англичанка, «созидательница и защитница» истинной веры, «единственное солнце, которое слепит им [католикам. — О.Д.] глаза», «чья цель — величие Англии»[100]. Письмо Ф. Сидни получило большой резонанс при дворе: как явствует из его слов, адресованных другу, оно распространялось в списках и снискало автору широкую популярность, хотя после обращения к королеве он попал в опалу и был вынужден на время удалиться в свое поместье. Впрочем, Елизавета скоро вернула ему свое расположение.
В сентябре 1579 г. эстафету у придворно-аристократической оппозиции англо-французскому альянсу подхватили протестантские проповедники. Один из ревностных патриотов, Дж. Стеббс, выпустил в свет памфлет с устрашающе пророческим названием: «Зияющий зев, который поглотит Англию благодаря новой французской свадьбе». Уже само заглавие немедленно вызывало у английского читателя ассоциации с печальной памяти свадьбой в Париже. Рассуждения Стеббса о политической нецелесообразности англо-французского брака во многом перекликаются со сходными положениями у Ф. Сидни; весьма вероятно, что он был знаком с текстом вышеупомянутого письма, циркулировавшего в копиях. Однако сам жанр его произведения, адресованного более широкой аудитории и призванного заставить ее содрогнуться от ужаса перед лицом французской угрозы, заставляет Стеббса использовать иную аргументацию (основывавшуюся преимущественно на библейских текстах и примерах) и стилистику; в отличие от Сидни, соблюдавшего политическую корректность, Стеббс отнюдь не воздерживался от личных выпадов в адрес членов дома Валуа, а постоянное возвращение к леденящим кровь картинам парижской резни стало для него самым выигрышным художественным приемом и сильным антифранцузским аргументом. «Порочные» и «испорченные» правители Франции, предлагая брак с герцогом, направили, по его словам, «к нам сюда древнего змея в образе человека, во рту которого жало и каковой задумал соблазнить нашу Еву, чтобы она и мы с нею утратили наш английский Рай»