[127]. Однако спустя год и сама королева солидаризировалась с толпой, ее возмущению герцогом не было предела, поскольку в августе 1580 г. депутация Штатов предложила ему стать правителем Нидерландов. В одно мгновение ее "жених" мог завладеть ими и превратить в католическую страну, которая к тому же была бы удобным плацдармом для броска через проливы и возможного захвата Англии. Тень Варфоломеевской ночи снова нависла над островом, старые страхи ожили.
Чтобы нейтрализовать неожиданного соперника, Елизавета в очередной раз возобновила брачные переговоры, как обычно, не собираясь идти в них до конца. Основанием для ее уклонения от окончательного решения снова стало английское общественное мнение и неприятие идеи этого союза. Королева писала: "Невозможно, чтобы наш брачный пир сопровождался ограблением наших подданных [буквально: "был сдобрен соусом из богатств наших подданных"]. Что они подумают обо мне, погубившей ради своей собственной славы свою землю?.. Неужели случится, что королева Елизавета благословит Англию на вечное зло ради заманчивого брака с Франсуа, французским наследным принцем? Нет, нет, этого никогда не случится"[128]. Этого и не произошло. Она продолжала свою искусную игру с герцогом в течение еще четырех лет, снабжая его деньгами, но удерживая на расстоянии до самого дня его смерти, после чего королева выступила в роли скорбящей и безутешной "вдовы", обещавшей Екатерине Медичи оплакивать ее сына до конца своих дней.
Безусловно, ее политика в отношении "французского брака" определялась исключительно соображениями целесообразности, однако английское общественное мнение всегда было составляющей, которую Елизавета I принимала во внимание. Историческая память о недавнем грехе Валуа, обагривших руки кровью протестантов, разумеется, сыграла свою роль в подрыве доверия к французам и дала ей козырную карту на тот случай, если бы она захотела ею воспользоваться. Королева прибегала к ней всякий раз, когда требовалось затормозить ход переговоров и удержать французов на расстоянии, ссылаясь на "глас народа". Тень Варфоломеевской ночи, таким образом, сделала невозможным англо-французское сближение, в котором, впрочем, английская сторона никогда не собиралась идти до конца.
Почему избиений не было больше?Пример ДижонаМак Холт
Череда событий, известных под названием "Варфоломеевская ночь", которые начались покушением на жизнь гугенотского вождя Гаспара де Колиньи 22 августа 1572 г., а затем привели к массовым насилиям и убийствам протестантов католиками в столице и еще 12 городах Франции в течение шести недель, не имеет себе равных в истории Реформации и Религиозных войн в Европе XVI в. Как исполнители, так и жертвы были лицами в основном гражданскими, а не военными. По меньшей мере 5000 французских протестантов пали на улицах или в своих домах от рук католических соседей. В самом деле, Религиозные войны во Франции ни с чем не сравнимы, так как ни одной стране Европы не привелось испытать в описываемое время ужасов гражданской войны, которая велась бы на протяжении жизни двух поколений.
Основные дискуссии, касающиеся Варфоломеевской ночи, обычно велись вокруг роли двора и того, кто же прежде всего искал смерти адмирала Колиньи[129]. Эти споры все еще продолжаются. Недавно Жан Луи Буржон постарался защитить Екатерину и Карла IX от традиционных обвинений в соучастии и указал на других виновников, в частности на некоторых судей Парижского парламента и короля Испании[130]. Но, похоже, ни ревизионистские взгляды Буржона, ни более ранние попытки Николы Сатерленд пересмотреть дело[131] не произвели большого впечатления на специалистов по данному периоду. В последних исторических трудах господствуют традиционные воззрения на Религиозные войны; основная вина в них, как прежде, возлагается на Екатерину Медичи и Гизов[132]. Итак, в начале XXI в. в центре внимания историков Варфоломеевской ночи все еще находятся главные фигуры французского двора.
Лишь сравнительно недавно историки обратились к проблеме народного насилия, спровоцированного решением двора умертвить Колиньи и главных гугенотских вождей и явившегося причиной гибели большинства жертв. Натали Дэвис в своей (ставшей классической) статье 1973 г. первой предположила, что всеобщая вспышка насилия в Париже не была ни спонтанной, ни безумной, но заведомо была окрашена ритуалистическим поведением, подражающим и клиру и магистратам[133]. Чуть раньше Жанин Гарриссон указывала, что народное насилие было вызвано еще и социально-экономическим напряжением, ибо богатые гугеноты стали жертвами менее состоятельных католиков[134].
Совсем недавно Барбара Дифендорф и Дени Крузе уверенно заявили, что насилия мотивировались в большей мере религиозным пылом, чем классовыми трениями. Хотя и разными путями, оба пошли дальше теории Натали Дэвис об "обрядах насилия" и показали, что религиозные расправы на религиозной почве проистекали, по Дифендорф, из локальных противоречий между двумя конфессиями (крайне обострившихся после того, как по политическим мотивам зимой 1571/72 гг. власти сняли католический крест, возведенный на месте разрушенного гугенотского дома), или, по Крузе, в эсхатологической боязни конца света[135]. Хотя акценты расставлены у них по-разному, Дифендорф и Крузе выявили остроту межконфессиональной розни после Сен-Жерменского мирного эдикта 1570 г. В тех городах, где гугеноты и католики с трудом сосуществовали в течение десяти лет, страсти настолько накалились, что двор не мог не сознавать возможность взрыва, по выражению Барбары Дифендорф, "от малейшей искры"[136].
Но в таком случае почему избиений не было еще больше? Если религиозные распри и конфессиональные страсти были столь сильны, а многие католики твердо верили слухам, будто Карл IX в самом деле повелел умертвить всех гугенотов, почему же тогда побоище ограничилось Парижем и лишь 12 провинциальными городами?[137] В них, как и в столице, имелось значительное протестантское меньшинство; более того, во всех этих городах уже были случаи религиозного насилия[138]. Но то же самое можно сказать и о десятках других городов Франции, где Варфоломеевской ночи не было. Рассмотрим пример Дижона. Анализ решения там судьбы гугенотов проливает свет на более общий вопрос: почему вспышка религиозного насилия в Париже не вызвала еще более мощного и смертоносного взрыва во французских провинциях?
Для начала необходимо подчеркнуть, что несмотря на все споры о смерти Колиньи и десятков других дворян-гугенотов в Париже ранним утром 24 августа 1572 г., решение об этом было, очевидно, политическим. Ни один современник не утверждает, будто Колиньи пал жертвой своей веры. Выдвигаются две политические причины: адмирал и его главные сторонники были умерщвлены, дабы избежать военного похода гугенотов на помощь восставшим против Испании Нидерландам или же чтобы предотвратить мнимое вооруженное выступление гугенотов в столице во время торжеств по поводу венчания Генриха Наваррского и Маргариты Валуа[139]. Итак, именно политика разожгла религиозное насилие в столице, хотя последствия такого решения должны были ясно осознаваться при дворе ввиду религиозных распрей в Париже за два предшествовавших года. Что касается событий в провинции, то там местная власть действовала по-иному. Ее занимали не столько внешняя политика и мятежные Нидерланды, сколько поддержание порядка внутри городских стен. Чтобы проанализировать, почему в одних случаях на местном уровне бойня произошла, а в других — нет, необходимо оценить политику провинциальных городов, особенно по отношению к гугенотам после первого мирного эдикта января 1562 г.
Эдикт терпимости, изданный в январе 1562 г., впервые обеспечил гугенотам законное признание. Для большинства французских католиков он стал горькой пилюлей, и реакция на него в Бургундии показывает, что миряне воспринимали различия между двумя конфессиями в основном в социальном плане. Хотя эдикт и признавал за протестантами право на существование, оно было весьма ограниченным. Им не дозволялось собираться для богослужения, тайно или явно, ни в одном городе Франции, но лишь за пределами территории городской юрисдикции. Гугеноты были обязаны соблюдать всяческие ограничения во время католических праздников и прочих торжеств. Все эти меры налагались на протестантов ради поддержания общественного порядка[140].
Когда дижонские гугеноты стали нарушать эти ограничения, в жалобах на них мэра и городского совета начинает явно прослеживаться цель сохранения общественного порядка. В пространной петиции, обращенной к Клоду Лотарингскому — герцогу д’Омаль и королевскому наместнику Бургундии, мэр и совет города призывали к аресту и задержанию всех гугенотов, нарушивших условия эдикта. Часто речь шла о том, что поведение лиц "так называемой реформатской веры" было противно "чести Господней, служению Его Величеству, защите и обороне сего города, миру и покою добрых, преданных и верных подданных". 12 пунктов прошения охватывали всю сферу социального регулирования: это отказ гугенотов соблюдать католические праздники, когда "так называемые реформаты работают и трудятся открыто и явно в своих лавках"; торговля "запрещенными и возмутительными книгами"; продажа трактирщиками мяса во время поста; совершение протестантских обрядов брака и крещения в дни, запрещенные католической церковью, "к великому и всеобщему возмущению"; постоянное распространение "тайных учений… дабы совратить бедняков и юнцов, неспособных противиться их мерзким речам"; "возмутительное пение в обществе псалмов громким голосом" и даже