В своей книге "Под крестом" я описала растущую волну гнева против короны весной 1572 г.[179] Во многом это объясняется ростом налогового бремени, а особое недовольство испытывала парижская буржуазия, поскольку на ее плечах лежала непропорционально большая доля налогов. Однако у нас не больше оснований полагать, что недовольство налогами подвигло на бунт против короны городские власти, чем подозревать в том же самом парламентских магистратов. Местный патрициат легко обвинять в религиозном фанатизме и пылкой преданности Гизам, сложнее подтвердить эти обвинения[180].
В книге "Убийство Колиньи" Буржон несколько отходит от прежнего утверждения, что бывший прево Клод Марсель был главным связующим звеном между Гизами и парижской милицией[181]. Тем не менее стоит повторить здесь вывод, доказанный в моих работах "Городские советники Парижа" и "Под крестом": Клод Марсель не столько является "креатурой" Гизов, сколько был обязан своей карьерой милости Екатерины Медичи и ее сыновей. Он был католиком, но отнюдь не "фанатичным", как показывают его действия на посту прево в трудный период после Сен-Жерменского мира[182]. Похоже, Марсель действительно распорядился о тюремном заключении гугенотов после Варфоломеевской ночи, но нет оснований полагать, как делают иные историки, что это равносильно приказу об их истреблении. Скорее этот шаг был направлен на защиту гугенотов от народного гнева[183]. Преемник Марселя, прево Жан ле Шаррон, активно способствовал защите Пьера де ла Пласа, своего протестантского коллеги по Палате косвенных сборов (Cour des aides), и его домочадцев. И согласно надежному протестантскому источнику, второй кандидат на недавних городских выборах, сьер де Перрез, спрятал в своем доме на улице Вьей-дю-Тампль более сорока гугенотов[184].
Можно констатировать тот факт, что власти города не только стремились защитить отдельных членов городской элиты, но сами они имели все основания страшиться народного возмущения. Для парижских магистратов — включая чиновников Парламента, Шатле и Ратуши — первые три религиозные войны оказались "весьма болезненным опытом", так что они "ясно осознали пределы своей реальной власти". Экономические трудности усугубили опасность народного выступления, вызванную религиозным кризисом. Местные власти постоянно пытались обуздать народные чувства. "Парижские магистраты сознавали, что любой народный протест — будь то по поводу ареста известного проповедника, принятия сурового закона или удаления чтимого символа — может скоро обратиться от первоначального предмета к исполнителям, ответственным за непопулярные действия". Магистраты научились "опасаться за свою личную безопасность, но более всего они боялись, что личина их авторитета спадет и обнажит их истинную слабость"[185].
Вот что, на мой взгляд, произошло в Варфоломеевскую ночь. У городских чинов "не было сил, чтобы противостоять взбунтовавшимся толпам. Профессиональные войска в городе были слишком малочисленны и могли лишь сопровождать прево и эшевенов в их бесполезных передвижениях по городу и пытаться предоставить защиту отдельным лицам или семействам, например президенту де да Пласу. Приказы сложить оружие и разойтись по домам, не раз отдаваемые прево, были невыполнимы и не выполнялись. Частота, с которой надо было повторять эти приказы, сама по себе свидетельствует о бессилии городских властей"[186].
Одна из главных слабостей магистратов состояла в неспособности контролировать городскую милицию. По этому поводу я также расхожусь с Жаном Луи Буржоном.
Нет сомнений, что буржуазная милиция должна нести серьезную ответственность за убийства и грабежи Варфоломеевской ночи. Но я не согласна с утверждением Буржона, что в действиях милиции было своего рода единодушие, что ее роль была организованной и направлялась свыше — возможно, самими Гизами — и, главное, что ее действия были направлены против короля едва ли не в большей мере, чем против гугенотов[187]. Встречаясь во всех публикациях Буржона, эти аргументы обобщены в его последней книге "Карл IX перед Варфоломеевской ночью".
"Это парижское восстание представляется мне с самого начала и до конца полностью контролируемым; возможно, никогда во всей истории столицы не было ни одного городского движения, организованного и проведенного с большим воодушевлением и массовостью. И действительно, знаем ли мы о мятежах, которые руководились столь совершенным союзом реакционных сил — армии, духовенства, дворянства и буржуазии? Задача перебить как можно больше гугенотов была не столько самоцелью, сколько крайним средством (коль скоро прочие оказались недостаточны), чтобы заставить правительство радикально изменить свою политику как во Франции, так и в Европе"[188].
Данное утверждение о единодушном, согласованном и организованном характере восстания парижской буржуазии не может быть принято. Оно покоится по меньшей мере на трех шатких посылках: 1) мнимое торжество милиции и буржуазии; 2) мнимое единодушие участников избиения гугенотов; 3) недоказанный заговор против короля.
В книге "Под крестом" я подробно рассмотрела рост радикальных настроений в среде парижской милиции. Я заметила, как и Дени Рише, что со времени ее возникновения в трудный период после убийств в Васси [1562 г.] задачи буржуазной милиции были противоречивы: "разыскивать и задерживать подозреваемых в ереси и охранять порядок перед лицом яростного католического насилия". Эта двойственность "отражала различие между самосознанием милиции и функцией, которую ей предназначали верховные власти"[189]. Парижские магистраты с трудом контролировали милицию в ходе первых гражданских войн и с еще большим трудом принуждали ее сложить оружие в мирное время. В рядах милиции появились сторонники жестких мер. Осмелев от сознания своей власти, эти воины почти ежедневно патрулировали город с флагами и барабанами в поисках отступников от веры. Они искали по домам запрещенную литературу и активно участвовали в преследовании гугенотов. "Рьяные", правда, составляли в милиции незначительное меньшинство. На долю лишь четырех человек пришлось более 40 % из 572 арестов за религиозные преступления, совершенные между октябрем 1567 и октябрем 1572 г. Именно эти люди обвинялись в жестоких насилиях в ходе Варфоломеевской ночи[190].
Однако большинство членов милиции в свой черед несли ночной дозор или охраняли городские ворота, но почти не участвовали в арестах. Более того, самые активные члены милиции редко относились к видным городским или судебным чинам. Городские власти получали постоянные жалобы как раз на то, что местная элита пренебрегала несением дозорной службы и охраной ворот. "Нежелание "добрых буржуа" регулярно участвовать в действиях городской стражи оставило милицию в руках ее более радикальных членов и усилило стремление ставить католическое рвение выше задачи поддержания общественного порядка. Уже осенью 1562 г. воинствующее ядро городской стражи настолько отождествило себя с католическим делом, что ряд капитанов милиции были готовы проверить религиозную благонадежность высших судебных магистратов. Уверяя, что члены Парламента посещают тайные богослужения, капитаны требовали, чтобы этих людей лишили чинов и вынудили покинуть город"[191].
Мятежный дух отдельных деятелей милиции, усиленный религиозным рвением и новым сознанием своей власти, возрос за десять лет между первой религиозной войной и Варфоломеевской ночью. К 1572 г. милиция оказалась сильно разобщенной и ненадежной. Городские чиновники не могли рассчитывать на ее повиновение приказам. Но это не значит, что милиция полностью переметнулась к Гизам; раздоры в ее рядах означали, что она не являлась надежным орудием ни для кого. Часть головорезов из состава милиции участвовала в бойне, но мы не должны их отождествлять со всей милицией, не говоря уже о парижской буржуазии.
Далее, я готова отстаивать свое мнение, что радикалы верили и должны были верить в то, что приказ к избиению исходил от короля. Господь даровал королю карающий меч, и именно его дозволение (или вера в данное им дозволение) развязало народное насилие[192]. Буржон утверждает обратное, ибо, по его мнению, эта преданность королю не согласуется с сознательным попранием королевского авторитета, на котором он создает "восстание" Варфоломеевской ночи[193].
Наконец, Буржону не удается обосновать свое главное обвинение парижской буржуазии в восстании против короны. События и действия, описанные в его книгах и статьях, не создают убедительного образа города, охваченного мятежом против королевской власти, не говоря уже о восстании, которое должно стоять "в одном ряду с 1588, 1648, 1789 гг."[194] Ясных свидетельств того, что кто-либо усматривал в деяниях Варфоломеевской ночи — убийстве гугенотов — способ политического или экономического воздействия на короля, просто не существует.
Более того, доверие читателей не может не быть ослаблено постоянными утверждениями Буржона, будто он обладает каким-то средством, позволяющим отделить истину от фантазии. Лишь он сам (и те, кто согласен с его мастерским рассказом) может определить, какие фразы в том или ином документе правдивы, а какие намеренно фальсифицированы, чтобы сбить нас со следа. Именно такова его "расшифровка" "Истории" Жака Огюста де Ту