[221]. Две преграды отделяют подданных от государя: незнание политики первыми, а также огромная разница между частным и общественным: "…как сказал Гвиччардини в одном из своих советов, частные лица не могут обоснованно ни прославлять, ни порицать многое из того, что делают государи, не только потому, что не знают положения дел и того, что к ним относится и в них планируется, но также потому, что разница огромна между благоразумием и волей государей и тем же у частного лица… также я счел бы разумным, чтобы государь в делах, касающихся собственно королевской власти, не имел бы судьями никого, кроме королей или тех, кто их представляет, но не частных лиц, чье ничтожество не может оценить в масштабе страны того, что значит власть"[222].
Государь действует и выносит решения в рамках того, что Амбруаз называет "тайна государства" ("le secret de l’estât")[223], "тайные потребности государства"[224], знание которых придает государю свободу действия. Он является в идеале монархом тайны, государем, чья форма власти есть загадка, "фигура умолчания по Квинтилиану". То, что он решает и являет в своих собственных решениях, не зависит от того, что есть на самом деле, даже от того, что он в действительности решил, и в этом надо отдавать себе отчет. Двор и королевство преисполнены амбициями и игрой сил знати, и, видя их без конца пытающимися увеличить свое могущество, враждующими друг с другом, государь, как ранее объяснял Октавиан, должен сам "постоянно быть в действии"[225].
То, что высказывает Амбруаз, по сути очень близко к урокам, извлеченным Гвиччардини из истории своей страны: он показал в "Истории Италии" политическую власть, подверженную неконтролируемым и непредсказуемым колебаниям Фортуны и, следовательно, обреченную постоянно считаться с переменчивостью дел человеческих, опасаясь действий, которые могут иметь роковые для нее последствия в истории. Благоразумие и мудрость заключены в политическом действии, требующем постоянно находиться в положении ожидания, тайны, подозрения и недоверия, чтобы "fare capitale del tempo", и удачнее всего использовать внезапно подвернувшиеся обстоятельства. Для Гвиччардини, как писали Жан Луи Фурнель и Жан Луи Занкарини, настаивая на отличии способа анализа у автора "Истории Италии" и Макиавелли, то что делает политику достойной или не достойной похвалы — это искусство, с которым удается овладеть или даже манипулировать Фортуной[226].
Именно в этом аспекте Амбруаз обращает свое внимание на Варфоломеевскую ночь и дает объяснение тому, что произошло с точки зрения его идеи о государе, постоянно находящемся в движении и окруженном тайной действия. В его глазах всему причина амбиции знати и ненависть, противопоставившая одних другим. Король не имел ничего общего с покушением, организованным против адмирала де Колиньи: "…как общее предзнаменование я понимаю день, отмеченный кровью и местью, равно как и недоверием знати, оскорбленной могущественным противником, когда взаимная ненависть стала делом для вождей партий достаточно обычным, чтобы привести к таким последствиям…" Есть что-то от закона истории, вмешавшегося в парижскую бойню, закона мести, царившего между крупными сеньорами.
В наиболее сложном фрагменте своей речи, призывая читателя вспомнить различные обстоятельства прошлого и особенно попытаться в его мысли уловить недосказанное, Амбруаз предлагает сравнить "ранение покойного адмирала" с убийством Иоанна Бесстрашного, герцога Бургундского, 10 сентября 1419 г. в Монтеро, которое было делом Танги дю Шателя (месть Иоанну Бесстрашному за давнее убийство герцога Орлеанского была тогда осуществлена "верными" последнего с молчаливого согласия дофина — будущего короля Карла VII. — Ред.); он заявляет, что уверен "в согласии короля", за которым последовало развитие исторической интриги, получившей динамику после покушения Морвера, что делает Карла IX не столько ответственным за гибель Колиньи и не столько ее участником, сколько вовлеченным в события посредством избранной им тактики, призванной воспрепятствовать дестабилизации королевской власти теми, кто был доведен своим желанием мести до применения насилия и до убийства. Карл IX, согласно Амбруазу, по своему собственному решению внезапно включился в дело, движимый стремлением извлечь для себя лучшие или наименее худшие результаты из обстоятельств, вызванных покушением, за которое он не нес ответственности, и из преступной решимости врагов адмирала, чью силу он знал, чтобы действовать в наиболее благоприятном для себя русле: "…поскольку, несмотря на примирение, которое, казалось, пригасило воспоминание об убитом отце, и ту ненависть, которая превратилась в наследственную вражду между домами, первый нанесенный удар слишком явно выдавал авторство врагов раненого, я вовсе не считаю, что ради поиска истины необходимо присоединять к предприятию [убийству Колиньи] личность самого короля, который сначала осудил, а потом одобрил сей поступок, что никак не свидетельствует, будто в этом содержалось определенное глубокое размышление, то было решение, принятое по ходу, согласно тому, что по убеждению короля должно было наилучшим образом обеспечить благо и стабильность его делам".
Это очень важно и, возможно, позволяет пойти еще дальше в постижении королевского образа действий в течение решающих часов ночи с 23 на 24 августа 1572 г. По Пьеру де Даммартену, перед лицом истории Карл IX предпочел позицию чистого реализма: он не принимал независимого решения, поскольку не имел другого выбора кроме того, который был продиктован ходом истории, он следовал тому смыслу истории, какой начертали перед ним люди, организовавшие покушение 22 августа и являвшиеся, в конечном счете, из-за последствий этого центрального события истинными авторами Варфоломеевской ночи. Памфлет почти открыто говорит, что начиная с некоего момента понятия ответственности и виновности более не являются приемлемыми в системе королевской власти, где важной является лишь причастность государя к ходу истории, так как это ему представляется наиболее выгодным для себя и государства. Единственная вещь, имевшая значение для государя, была забота о государстве и о собственной власти, что доказывает для Пьера де Даммартена его непричастность к самому "предприятию"; причины, побуждавшие к действию участников события, не имели ничего общего с тем, что заставило короля последовать "решению, принятому по ходу".
В истоке событийного цикла лежал, следовательно, обычай мести или вендетты, который и есть единственная истинная причина резни: король же, напротив, мог поступить только так, чтобы дело, начатое помимо его воли и способное стать для него губительным, поскольку оно противоречило его политике, обернулось бы в его пользу. Смерть Колиньи имплицитно вытекает лишь из этой логики необходимости наверстать историю. Здесь отсутствовала преднамеренность, что для Амбруаза являлось фактором непричастности короля. Править, в этом смысле, означает следовать истории, а не быть вне истории, простым ее свидетелем или жертвой: это также значит играть с историей, приспосабливать историю, помещать себя в условия самые благоприятные из всех тех, что посланы Фортуной.
Королевский труд предстает, таким образом, в виде труда по управлению переменчивостью или случайностями судьбы. Карл IX здесь остается сторонним по отношению к убийству Колиньи, он был всего лишь тем, кто смог в непосредственных обстоятельствах, проистекавших из опасной для его власти ситуации, вызванной исполнением Гизами своей мести, сделать выбор для блага своей власти и государства — позволить истории осуществиться в своем развитии[227]. Карлу IX оставалось только быстро решиться дать приказ о "казни", и никто не вправе возлагать на него какую-либо ответственность, раз судьба в своей переменчивости ставит людей перед свершившимися фактами. С момента покушения на Колиньи он мог лишь пытаться вновь включиться в историю. Единственная ответственность государя, которую он несет в земной жизни, это ответственность не перед лицом события, которое он не может обуздать, поскольку никакой человек не может обуздать Фортуну, коль скоро ее колесо уже повернулось, но — перед самим собой и перед сообществом людей, забота о которых передана ему. Именно это сплетение в стратегии власти одновременно и движения и тайны определяет наличие косвенно предполагаемой в тексте дистанции между моралью, властью, декларациями и историей. Карл IX являлся государем Фортуны, и именно по этой причине частные лица должны остерегаться выносить свое суждение о нем. В итоге из написанного Пьером де Даммартеном вытекает, что в истории есть два плана: план внешнего хода событий, касающийся тех, кто совершает действия и несет за них ответственность, и внутренний план событий, находящийся вне поля видимости, поскольку отсылает к другим факторам, чем те, которые направляли действия, и требующий сохранения тайны. Здесь мы не очень далеки от опоры на неоплатоническую мысль, поскольку оба этих плана отсылают к Сократовому разделению мнений и идей, и можно догадаться, почему монархическая власть могла предпочесть не замечать разрыва между своей утопией согласия и своим "гуманистическим" преступлением. В конце решения лежит идея Блага.
Амбруаз ставит тем самым проблему самой всеобщей резни и вновь отрицает хотя бы малейшую долю прямой ответственности за нее короля, оспаривая явно или неявно версию, данную в те годы монархомахами. Не было предумышленного заговора, который имел бы целью убийство всех гугенотов, находившихся в Париже: "…я считаю невероятным утверждение, будто бы замышлялась расправа над всеми остальными из этой партии, которые могли быть найдены в городе, потому что ни жизнь, ни смерть стольких простых людей, которых погубил народный бунт, не могут бросить подозрение на государя. А также потому, что это был бы очень грубый заговор — дать сигнал тревоги ранением или убийством главного вождя, предполагая убить всех остальных".