— Какие ж они наши, — фыркнул Данилов. — Разве б наши такое устроили? Что ж они своих повязали, да за решетку упекли?
— Ты подумай, — сказал Вейхштейн, — поставь себя на их место. Они тут остались одни, больше года никакого контакта с родиной… Война идет. А тут появляются трое каких-то оборванцев неизвестно откуда, и… и говорят, что идут как раз на их прииск.
Я залился краской. Хорошо хоть, в темноте этого не видно! "Говорят"… Да не "говорят", а "говорит". Перетрусил, как второклассник…
— Так что правильно они все делают… Кто знает, кто мы такие? — закончил мысль Вейхштейн.
— Ну… может, и правильно…, — прогудел Данилов. — Только… мы ж сюда еле добрались, а нас мордой об стол…
Снова лязгнул замок, и раздался знакомый голос седого:
— Слышь, геолог… Давай-ка на выход.
Неприятный холодок внизу живота. Вот выведут сейчас, поставят лицом к стенке, и влепят пулю в затылок. Ерунда, конечно, хотели бы убить, давно бы убили, но все равно страшно.
Я вышел из пещеры, и сразу же зажмурился от ослепительного света.
— Резвые вы хлопцы, — послышался слева голос седого. — Только отвернулись, а вы уж веревки да повязки поснимали… Ну как, похож?
Это вроде как уже не мне. Но что значит "похож"? Если речь обо мне — а это определенно так — то кто меня может здесь знать? Неужели… Прохоров?
Горячая волна надежды буквально захлестнула меня. Пусть это будет Прохоров, пусть это будет наш прииск!
— Да вроде похож. Борода эта мешает только…
Нет, не Прохоров. Голос женский… Но тогда кто?
— Вы сказали, что шли на алмазный прииск. Кто им руководит?
Я вздохнул. Конечно, можно было ломать комедию и дальше, но какой в том толк?
И почему голос кажется мне знакомым?
— Прохоров. Если еще жив.
Секундная пауза.
— Какая собака была в Москве у Иннокентия Евгеньевича?
Ого! Но я ведь не называл имени…
— Не было у него никакой собаки.
— Ну что ж… Здравствуйте, Саша.
Наконец-то я смог разлепить глаза. Щурясь, я всмотрелся в стоявших передо мной людей. Слева — седой, рядом с ним его напарник, которого он звал Михаилом, чуть поодаль толпится еще человек пять. А прямо передо мной… Я надеялся, что глаза у меня не слишком сильно вылезли из орбит.
— Зоя?
Аж голова кружится. Что тому причиной? Не знаю… Наверное то, что слишком уж резко все изменилось. Полчаса назад мы сидели в кромешной тьме, в пещере, не зная, что нас ждет в следующую минуту — а потом бац: горячий душ, чистое белье… Но главное все же в другом — в том, что на душе легко и спокойно. Впервые за много дней.
Потому что мы среди своих.
Потому что это и в самом деле советский алмазный прииск, на который мы должны были попасть.
И поэтому далеко не теплый прием, оказанный нам седым и Михаилом, и все прочее кажется теперь такой мелочью, что даже и вспоминать не стоит… Уверен — теперь, когда все так счастливо прояснилось, отношение к нам будет совсем иным.
— Ты что, оглох совсем?
Только тут я понимаю, что Володька уже несколько раз окликнул меня из соседней душевой кабинки. А теперь и вовсе вытянул мочалкой по спине.
— Что, сдурел?
— Не, ну вы посмотрите на него! Я тут изорался весь, а он знай себе мылится стоит! И лицо такое довольное…
— Да ладно… Чего надо?
— Так ты мне объясни — ты эту девушку знаешь, что ли?
— А-а, вон ты о чем… Выходит, что знаю.
— Ну ты даешь! А еще скромником прикидывался… Так я и знал, что в тихом омуте…
— Ерунду говоришь…, — поморщился я. — Это дочь Прохорова, Зоя.
— И ты не знал, что он ее с собой взял? Ну ты даешь…
Я пожал плечами.
— Честно говоря — не знал.
— Ну да, ну да, — странно улыбнулся Вейхштейн. — То есть у вас с ней ничего и не было, что ли?
— Что, сдурел? — повторил я.
— Хм. А знаешь — это даже и неплохо…, — Вейхштейн ушлепал в свою кабинку.
— В каком смысле?
Вейхштейн не ответил — рьяно намыливая мочалку, так что пена летела выше стенок кабинки, он насвистывал первые аккорды "Тореадора".
Зоя… Я снова вспомнил наше первое знакомство — и то, что последовало за ним. Здесь она совершенно иная: волосы убраны назад, тонкие брови вразлет, и куда только застенчивость девалась… Все-таки как сильно людей меняет время! Хотя — только ли время? Все-таки после смерти Прохорова-старшего, как я понял, именно она руководит прииском, а чтобы удержать в руках людей и производство, тем более такое сложное, нужно уметь принимать решения и не бояться ответственности. Тут на отцовском авторитете не выедешь, тут самой надо быка за рога брать.
В коридоре нас, отмытых до скрипа и гладко выбритых, уже ждала Зоя. Стоило нам появиться, она, до этого момента совершенно серьезная, вдруг прыснула.
— Дайте угадаю — подбородки? — мгновенно среагировал Володька.
— Ой, извините… Ну… да. Просто здесь все давно уже загорели и такого…, — она покрутила пальцами около подбородка, — уже не увидишь. Хотя если дядю Лаврика побрить, то, наверное, будет что-то в том же роде…
— А кто это — дядя Лаврик? — поинтересовался Вейхштейн, словно бы невзначай становясь поближе к Зое.
— Я дядя Лаврик, — раздался густой бас. Это было настолько неожиданно, что я едва не подпрыгнул — из глубины коридора появился рослый, и очень плотно сложенный мужчина: под рубашкой перекатывались бугры мышц, ворот открывал могучую шею борца. Пожалуй, он был даже покрепче Данилова. В угольно-черной шевелюре "дяди Лаврика" виднелись белые пряди, а вот в ассирийской бородище, которой позавидовал бы и Карл Маркс, не было ни одного седого волоса. Он протянул для рукопожатия широченную, как лопата, ладонь. — Горадзе, Лаврентий Ираклиевич, главный тэхнолог этого прииска.
И неожиданно подмигнул.
— Ну что, гости дорогие — ваш выход. Публика ужэ заждалась…
С этими словами он распахнул дверь.
Баня и душевая размещались в одном из четырех типовых бараков. Три из них, как я понял, были жилыми, а в четвертом располагались оружейная, столовая и баня. Сейчас перед входом в барак столпились люди — похоже, весь персонал прииска. Восемь молодых парней, вероятнее всего, были бойцами охранения — помимо одинаковых светлых тужурок явно военного образца, но без знаков различия, на это указывала их выправка. Прямо перед входом приплясывал от нетерпения невысокий толстенький человек в бесформенной панаме и мешковатой рубахе, под мышками расплывались пятна пота. Слева от толстяка стоял, заложив руки за спину, мужчина в кипенно-белой рубашке, таких же шортах и — вот это да! — самом настоящем пробковом шлеме, справа — наш давешний знакомый, седой. Как мы уже знали, его звали Степан Семенович Радченко, в чине старшины он командовал охраной. Вот и весь комитет по встрече…
Не знаю, как у других, а у меня аж шершавый комок в горе встал: только сейчас, наверное, я окончательно уверился в том, что мы среди своих. Между тем все устремили взгляды на Зою. Она явно хотела что-то сказать, но смогла выдавить только:
— Ну… вот и они…
Это казалось диким: с одной стороны, люди, которые почти полтора года назад потеряли контакт с родиной, с другой мы, добиравшиеся сюда почти три долгих месяца — мы стояли друг напротив друга, и не могли ничего сказать. В воздухе буквально пахло озоном — казалось, еще мгновение, и начнут потрескивать электрические разряды: настолько велико было напряжение момента.
— Качать их! — вдруг закричал толстяк, люди бросились к нам, нас подхватили сильные руки, и в следующую секунду мы втроем мячиками взлетели в воздух. Все смешалось в небывалый коктейль: приветственные крики, смех, слезы… да-да, слезы! Именно из-за них, оказывается, так странно дробился на ресницах свет вечернего ангольского солнца… Потом были дружеские рукопожатия, объятия — все это напоминало сцену встречи в Датч-Харборе, но стоит ли говорить, что накал эмоций здесь был неизмеримо выше? Но все рано или поздно закончилось, закончилось и братание.
И тогда громом среди ясного неба прозвучал вопрос:
— А где остальные?
Вопрос задал тот самый толстяк — он улыбался, глаза его сверкали от восторга.
Мы молчали.
Люди все еще радостно всматривались в наши лица, но мы молчали — и вот уже радость сменилась недоумением, и вот уже они переглядываются, словно надеются услышать ответ на этот вопрос если не от нас, так друг от друга… У меня перехватило горло.
— Мы — это все, кто остался, — глухо сказал Вейхштейн. — Наша подводная лодка погибла. Больше никто не придет.
Слова упали чугунными чушками. Самое страшное было сказано. Мгновенно воцарилась оглушительная тишина: казалось, даже легкий ветерок стих, не решаясь колебать листья деревьев.
Мужчина в пробковом шлеме сплюнул, и длинно, со вкусом, выругался.
Дверь за нашими спинами распахнулась, и в проеме показался запыхавшийся человек в белом фартуке — повар. Круглое лицо лоснилось от пота.
— Праздничный ужин готов! — провозгласил он таким же голосом, каким, наверное, объявляли перемену блюд во время царских трапез. — Прошу к столу!
Конечно, никакого праздничного ужина не получилось. Нет, повар — его звали Павел Сергеевич Олейник — постарался на славу, и все было удивительно вкусно, но… Но аппетита после услышанного ни у кого не было, и все вяло ковырялись вилками в тарелках. Налегал на еду только толстяк-доктор, да еще один человек — невысокий мужчина в очках невозмутимо нарезал мясо на маленькие кусочки, макал в соус, и отправлял в рот. Он появился позже всех — как сказала Зоя, это был энергетик прииска, Илья Карлович Анте, он был на плотине, и не сразу смог добрался до лагеря — и с момента входа в столовую не проронил ни слова. А вот остальные словно исчерпали во время встречи весь запас сил, и теперь сидели, понурившись.
Некоторое оживление вызвал разве что большой графин разведенного водой спирта. Я вспомнил прощальный банкет на Камчатке, и у меня аж сердце екнуло: а ну как повторится этот пьяный разгул? Но обошлось — хотя пара солдат плотоядно косилась на выпивку. Впрочем, каким бы большим графин не был, а досталось всем только по паре стопок: все же за столом было полтора десятка человек. По первой выпили без тостов, молча: за погибших. Впрочем, я не пил, равно как и Зоя. Поставили рюмки, и снова уткнулись в тарелки.