отношений, второе – второе в прошлом веке называлось Академией общественных наук, но с тех пор сменило несколько названий и статусов. Интересно было посмотреть, как там устроили потомков современной элиты, ворья в законе и в беззаконии; но расхотелось вдруг. Кстати, и поезд подошел – вполне нормальный, бесшумный, с современной – индивидуальной автоматикой дверей, хотя еще и не сенсорной, как в Токио, допустим, или в Берлинском U-Bahn’e. Я вошел в вагон; место мне, как старшему, тут же уступили. Пора была торопиться на Киевскую, в гостиницу: там могли ждать меня вести о Наташе, а еще бы лучше – она сама, так что предостережением Иванова я решил пренебречь. Достаточно будет, если поведу себя внимательно и осторожно.
Как сказано в суре «Скот», айяте сто четырнадцатом: «Разве я пожелаю судьей кого-либо, кроме Аллаха?»
3
В гостинице ни самой Наташи не оказалось, ни сведений о ней. Зато грузинский бизнесмен томился в холле, ожидая меня. Он раскрыл мне объятия с таким видом, словно я был если уж не его братом, то, во всяком случае, тоже картлисом. После обычного обмена «Гамарджоба – Гагимарджос» (хотя никакой победы ни я, ни он пока еще не одержали, только надеялись) он сказал:
– Витало батоно, чири ме – я привез, наши друзья прислали бочоночек вина – помнишь, того, что ты любил, когда гостил у нас в давние времена?
– Саперави? Неужели? – спросил я радостно (хотя из кахетинских всегда предпочитал цинандали).
Он радостно захохотал, хлопая меня по плечу – этакий типичный базарный деятель с юга, разве что пресловутой кепочки ему недоставало для полноты впечатления. Зато акцента было в изобилии.
– Мадлоб, шени кацо, – поблагодарил я. – Давай поднимемся, посидим у меня, поговорим…
– Ох, – простонал он, – времени совсем нет, поверишь, ни секунды больше не осталось!
– Секунды не осталось, знаю, – согласился я. – Но час-другой найдется для друга; разве нет?
– Все ты понимаешь! – восхитился он, подхватил весьма объемистую сумку, где и содержался, надо полагать, пресловутый бочонок, и я под многими неброско-внимательными взглядами повел его к лифту. Поднимались молча. Возле номера задержались на несколько секунд – для обычной проверки. Вошли. Он с облегчением опустил груз на пол. Я тем временем подошел к бару, взял бутылку, две широкие рюмки, налил. Мы подняли, кивнули друг другу и выпили – без ветвистых тостов, обычно ассоциирующихся с грузинским застольем. Он взял из вазы персик, откусил, одновременно обшаривая глазами комнату.
– Все в порядке, – сказал я. – Итак?
Я чувствовал, что волнуюсь. Вообще-то мне это не очень свойственно. Однако слишком уж серьезным было дело. И спасибо Изе за предупреждение; иначе я сейчас просто хлопал бы ушами, поскольку нужная информация до меня своевременно не дошла.
Ответил он уже без всяких экзотических призвуков:
– Обсуждалось и полностью одобрено.
Я перевел дыхание.
– Кто огласит?
– Католикос.
– Как вы подстрахуетесь, чтобы не возникло преждевременных слухов? Серьезная проблема.
– Нет человека – нет проблемы, – усмехнулся он. Потом сказал уже серьезно:
– Поскольку никакой официальной подготовки не будет, все пойдет через церковь, то до того самого дня знать будут только священники – а они умеют молчать. Объявлено будет перед пасхальной службой – и тут же пройдет опрос.
– То есть за двое суток до нашего дня?
– Так договаривались, разве нет?
– Все правильно. Молодцы.
– Но мы хотели бы получить гарантии того, что наши условия приняты во внимание.
– Официально вы можете получить их на следующий – после нашего – день.
– А неофициально?
– Неофициально я уполномочен подтвердить их сейчас. Что с удовольствием и делаю.
– Очень рад. Я уполномочен принять их.
Я снова налил.
– Победа!
Мы выпили, и он стал собираться.
– А что у тебя в бочонке? – поинтересовался я.
Он явно удивился:
– Саперави – я же сказал.
– Спасибо.
Он ухмыльнулся:
– Но когда ты его выпьешь – или даже раньше, – то найдешь там пакетик с кассетой, он приклеен изнутри к днищу. Там полная запись того, что скажет католикос – им же самим сделанная. Мы подумали: мало ли что – могут быть сложности с доставкой, а вам понадобится срочно – имея ее, вы сможете запустить в любой нужный миг. Так что бочонок останется. Вино, кстати, отличное. Помогает здоровью. Вот сумку я заберу, прости, пожалуйста.
– Хорошая сумка, – сказал я. – Но я не в обиде. Кстати: запись записью, но неплохо было бы, если бы в тот день здесь оказался и, так сказать, живой очевидец – глаза, уши и язык, который смог бы авторитетно подтвердить все, что у вас произойдет.
– Есть свидетель.
– Кто?
– Я. Устраивает?
– Более чем. Где я тебя найду?
– В нашем посольстве.
– Прекрасно.
Я проводил его до лифта. За него я не боялся: человек этот умел постоять за себя – да и за других тоже. Я познакомился с ним давно, в Германии, где он, правда, был турком; но это уже детали.
Заперев за ним дверь, я поспешил к бочонку. Но не затем, чтобы еще раз наполнить бокал. Тщательно закрыв его, я перевернул бочоночек вверх дном. Нашел нужное место. Нажал. Тайничок открылся. Я вынул содержимое. Вставил дискету в компьютер. Просмотрел. Сделал распечатку. Вложил ее в конверт, конверт спрятал в карман. Вернул дискету на место. И лишь после этого вызвал на связь Реан.
– Что для меня?
Ответили после краткой запинки:
– Пока установлено только, что объект вышел из здания через служебный выход, в сопровождении другого человека, мужчины. Сели в машину. Номер установлен не точно, сейчас работаем.
– Что с операцией?
– Были небольшие осложнения. Подробности – у Иванова.
– Он на месте?
– Нет.
Я не стал спрашивать – где: все равно, не ответили бы.
Вдруг проявилась усталость. Волнительным все-таки был денек. Не вредно бы отдохнуть, а?
Кстати: что это там подсунул мне генерал Филин? Вот и почитаем – пока не требует поэта…
Я достал папку. Лег на диван. И стал читать.
4
«Совещание, насколько мне известно, не записывалось и не стенографировалось. Генерал собрал нас, кому он доверял совершенно, в частном порядке, в дальней резиденции, куда все мы были доставлены под надежным укрытием от стороннего наблюдения. Пока разговор шел о деле, стол был сухим, чтобы мысли ни у кого не заплетались. Потом уже, обсудив главное, немножко разговелись.
Разговор с самого начала пошел об армии, потому что все приглашенные были людьми военными; в это понятие я включаю, конечно, и военную разведку. Генерал дал вводную. Она была примерно такой: несмотря на все усилия, страна гибнет. Центробежные силы растут. Международный авторитет стоит на уровне удельных княжеств, если только не ниже. Это неудивительно: дипломатия, не опирающаяся на плечи множества людей в погонах, не видна и не слышна даже на расстоянии пистолетного выстрела. Сила начинает прирастать армией, а не чем-то там другим. Армия и деньги – близнецы-братья. Деньги все – у мафии и примкнувших к ней чиновников, начиная с наивысшего уровня. Причем главным образом – за границей. Попытка вернуть деньги в страну добром – провалилась. Вернуть силой – такой силы нет. Опереться не на кого. За рубежами у нас друзей нет, а есть лишь выдаивающие нас и есть злорадствующие. Орел еще жив; но взлететь не может из-за истощения. Экономически Америка закупила большую половину Востока, хотя и Восток, в свою очередь, приобрел немалую часть Америки. Еще несколько лет подобного развития – и мы окончательно будем жить по инструкциям Вашингтона, явным или неявным – все равно.
Мы слушали и только кивали, насупившись: все так и было, как он говорил. Но несмотря на то, что все мы были в немалых званиях и должностях, никто не чувствовал за собой ни силы, ни, еще менее – знания того, что нужно было бы сделать. Все мы разбирались в военной науке; но она тут вроде бы помочь ничем не могла: воевать у нас не было силы – да и желания тоже.
В таком духе мы и высказывались – от младшего к старшему, как положено. Когда дошло до меня (а я по числу звезд был, да и по возрасту тоже, самым заслуженным), я постыдился сказать просто – «Не знаю», хотя, может быть, то было бы самым честным ответом, – но решил высказаться со всей откровенностью, хотя и не так много во мне ее сохранилось за годы жизни и службы при разных режимах и пост-режимах.
– Есть у меня такая теория, – сказал я, раз навсегда приказав себе не бояться того, что вот тут же и сейчас обзовут меня старым маразматиком – на том все и кончится. – Как мы сошли с исторической директрисы – даже не в девятьсот семнадцатом году, но где-то в самом начале прошлого века, так и катились по рокаде до середины восьмидесятых. А потом сообразили, что рокада эта ведет к обрыву, скомандовали «Кругом», и стали выбираться на направление главного удара; но для этого пришлось вспять пройти все, что было уже пройдено после того, как сбились с дороги. И прошли: не только разруху, голод, инфляцию, разгосударствление, сиречь приватизацию, но и буржуазную, как говорилось раньше, революцию пятого года, и русско-японскую войну: только на этот раз состояла она из двух кампаний, афганской и чеченской, результат же был тем же, что и в истории. Прошли – и вот теперь катимся дальше. И наша задача, по моему разумению – зацепиться за тот репер в истории, который установлен в выгодной для нас точке – в той, где мы побеждали. Вот о чем, считаю, надо сейчас думать.
Я полагал, что сейчас все начнут ржать, как табунные жеребцы; весело, однако же, никому не было – промолчали. Может быть, потому, что в то время я командовал Северо-Кавказским округом, а он считался из самых серьезных. Выдержали паузу – и потом Сизарев, генерал-лейтенант, командующий Уральским, спросил:
– Это что же, по-твоему, – нам теперь до Первой Отечественной катиться? До Бородина и Парижа? Не успеть.
– Нет, – сказал я. – Та война шла на нашей территории. Сейчас нам этого не выдержать. И С Бонапартом воевать нам нынче не с руки. Но есть в истории зацепки и поближе.