– Потом – сам вижу, – сказал я невесело, но такой горячей обиды, что была несколько минут назад, не ощутил более.
– Еще не видишь. И сама я увидела до конца только здесь. Да, здесь, на этом диване, с ним, во время всего на свете – только, пожалуйста, не рисуй себе картин, это ведь бессмысленно, все равно – было…
– Что же ты увидела до конца только здесь?
– Но я ведь уже сказала тебе в самом начале: это не он. На самом деле не Павел. Хорошая копия, но не мастерская все-таки. Там, когда встретились, и потом, пока ехали, разговаривали, мне мерещилось – что-то не так. Но, сам понимаешь, после такой беды, после больницы, где его, как говорится, из кусочков собирали, и его, и отца его…
– Стой. Долинский?
– Ну, конечно же. То есть… Отец Павла точно был Долинский, разумеется. Но если этот – подделка, самозванец, то кто его отец, я просто не знаю. Тоже самозванец? Ох, я уже больше ничего не соображаю…
– Ты что – раньше с отцом не встречалась?
– Ну видала, конечно… Он вообще-то очень редко показывался на людях. Даже до катастрофы. Помню только, что он говорил, что никогда и ни к кому не собирается идти в советники, говорил, что для этого надо обладать двумя «Х»: хитростью и холуйством, а у него таких талантов нет.
– Именно так и говорил?
– Мне кажется, почти буквально.
– Так-так. Постой-постой. А твоя покойная мама его знала?
– Когда-то с ним работала. Понимаешь, в этом-то дело: после больницы он наотрез отказался принять ее даже на пять минут, хотя повод был серьезным. После этого наши друзья запретили ей…
– Стоп, стоп. Значит, если бы она появилась, допустим, на съезде и увидела бы Долинского, она смогла бы сказать – он это или не он?
– Я уверена, что смогла бы. Ну конечно.
– Прекрасно. А сын, значит, грозился тебя убить. А меня?
– Тебя? – переспросила Наташа как-то растерянно. – Нет, не помню… Точно: нет.
– Но обо мне он знает? В смысле – кто я, откуда, чем занимаюсь, как выгляжу?
– Д-да. Знает.
– Ты ему меня показала?
– Нет. Он сам тебя увидел.
– Значит, знал. Еще один вопрос – и начнем собираться. Почему ты мне позвонила? Если ты его усыпила – могла ведь спокойно одеться, выйти, сесть в его машину; водить ты умеешь…
Этого я, правда, не знал, но сказал весьма утвердительным тоном. Она лишь кивнула:
– Умею. А не позвонила по той причине, по которой и его усыпила, когда… когда уверилась, что это не настоящий. Сперва хотела просто разобраться – а может, мне все это просто мерещится, и его усыпила только, чтобы не мешал.
– Стала разбираться?
– Да. Вот, взгляни.
Из кармана халатика, в который она куталась, теперь уже, наверное, озябнув, Наташа достала странную, на первый взгляд, узкую пластиковую карточку, на которой вроде бы ничего не было: ни надписей, ни изображений – просто синее пространство. Такие карточки были мне знакомы. Оставалось только присвистнуть, что я и сделал – впрочем, мысленно.
Ясно. Впрочем – не совсем.
– Скажи: откуда ты знаешь, что это такое?
Она пожала плечами:
– Даже и не помню. Может быть, от Блехина? Наверное, от него, от кого же еще.
– Хорошо, – сказал я. – В свете, как говорится, вновь открывшихся данных, признаю, что обратилась ты ко мне правильно. Что же, будем разбираться. Я сейчас позвоню, а ты собирайся, приедут люди – и мы отправимся по домам.
– Вит…
Я покачал головой.
– Ни о чем сейчас, Наташа, не будем: не время. Потом.
Она, однако, уже по тону наверняка почувствовала: ничего не произойдет, никуда я от нее не денусь. Да я и сам так думал.
– Собирайся, – повторил я. Она послушно сбросила халат, начала одеваться. Я постарался в эти секунды не смотреть в ее сторону. Лишь спросил:
– Где его амуниция?
– В той комнате.
Прежде чем звонить, я обыскал одежду спящего; ничего интересного не нашел, кроме маленькой, плотно закрытой коробочки, содержавшей, как оказалось, две ампулы без маркировки. Мне приходилось встречаться с такими. Коробочку я сунул себе в карман. В соседней комнате, в шкафу – никаких сенсаций. Было немало всяких шмоток, но по делу – ни вещицы. Вернулся. Наталья все еще одевалась. Сумка и одежка ее были те самые, что она взяла из дому, когда мы ехали к покойному дипломату.
– Освежилась, – сказала она кратко. – Тут есть ванная.
– Видел уже. Постой, а это что там стоит?
Я увидел это, когда Наташа отодвинула свою сумку. Футляр характерных очертаний.
– Это? Его скрипка, – сказала она. – Он ведь скрипач – разве я не сказала? То есть тот, который… Этот тоже говорил, что переживает оттого, что руки после аварии какие-то не те, и много времени пройдет…
Она на минуту запнулась.
– Если хочешь, я из-за пальцев и начала сомневаться. У Павла были пальцы скрипача – представляешь, что такое. А у этого – слесаря, механика…
– Да нет, – сказал я. – Вряд ли он слесарь. Но с металлом работает, это уж точно. – Я подошел к спящему, взял за пальцы, перевернул кисть ладонью вверх. – Похоже, руки тоже для тонкой работы. А инструмент?
Я поднял футляр. Скрипка была увесистой. Раскрыл. Инструмент находился в полуразобранном состоянии, но такие собирают за секунду. И еще пара мгновений – чтобы закрепить лазерный прицел. Он лежал тут же рядом, в нижней части. Все – без номеров, без фабричных клейм. Штучная работа, стоящая немалых денег.
Закрыв футляр, я позвонил наконец в Реан. Дал обстановку. Сказал, что дожидаться не буду, но если есть неподалеку человек, пусть подошлют: терять спавшего клиента не хотелось. Мне ответили: человек по соседству есть, сейчас его поднимут по тревоге и пришлют. Минут через десять.
– Обожду, – сказал я. – Пишите адрес. Установите, кстати, кто владелец этой хибары. Потом скажете. Здесь пусть ваши сразу же осмотрят по всей форме. Человеку я оставлю один препарат – сдадите на анализ. О результатах доложите. Я буду в номере.
Мне ответили:
– Противопоказано. Там… небольшой беспорядок.
– Яснее?
– Был визит к вам.
– Жертвы?
– Есть.
– Взрыв?
– Нет. Газ. А охранявший вас нейтрализован иголочкой с ядом. Из пневматики. Все профессионально.
– Понял. А по Игре?
– Пока все тихо.
– Значит, надо ждать утром.
– Ждем. Как вас информировать? Куда вы сейчас?
Я назвал координаты. И сказал Наташе, вошедшей в комнату:
– Значит, так: едем к тебе.
Она кивнула, словно ничего другого и не ожидала.
– Сейчас нас тут сменят – и тронемся. Можешь пока выпить… Хотя лучше не надо. Этот паренек наверняка собирался о тебе позаботиться. Просто ты его упредила. Кстати: а как у тебя оказалось с собой это средство?
– Нормальное снотворное, – сказала она спокойно. – Всегда ношу с собой. Ему просто увеличила дозу.
– Ага, все ясно, – сказал я, подошел к дивану и стал смотреть на лицо спящего. И мозаика в памяти стала постепенно складываться в ясную картинку.
Незнакомец на Западном вокзале, назвавший меня вышедшим из употребления именем. Там, правда, была еще бородка – круглая такая аккуратная бородка вокруг лица. Но это – дело, так сказать, наживное.
А вот на посольском приеме, когда он разносил дринки, бороды не было. Зато прическа: волосы другого цвета, прилизанные, покрытые лаком – все как полагается.
Он, значит, и нагнал меня в переулке. Одинокий со скрипкой, снабженной глушителем. Или как тут правильнее сказать? Модератором? Сурдинкой?
Но не только там встречались мне эти черты лица…
Я нагнулся, повернул его голову, вглядываясь. Да, особенно за ушами. И нос, кажется, тоже. Да, и нос. Ну что же – сработано на четверку, не более того. Торопились, видимо. К празднику им требовался полный комплект.
…Послышался звук снаружи: подъехали. Через минуту постучали в дверь. Я на всякий случай взял автомат и пригласил войти.
Мы взаимно опознали друг друга. Я приказал дожидаться группы, передал найденный в кармане препарат в маленькой, плотно закрытой коробочке и сказал Наташе:
– Ну – поехали?
Она кивнула.
Уже в машине я, не удержавшись, спросил:
– Жалеешь – что оказался не тот?
Она ответила не сразу:
– Нет.
Но тут же добавила:
– Пока – не жалею. Иначе…
Что «иначе», так и осталось при ней.
Впрочем, не зря сказано в суре семьдесят четвертой: «И мы погрязали с погрязавшими». Так что никого не станем винить: право это – не за нами.
10
До жилья Наташи, ставшего для меня уже достаточно привычным, мы добрались не без препятствий; хотя то были, если можно так сказать, препятствия приятного свойства, ни ей, ни мне никакими бедами не грозившие. Скорее напротив.
Я намеревался свернуть с МКАД на Ярославку; тут меня и остановили: выезд был перекрыт, надо было разворачиваться и съезжать на параллельную. Наталья чуть не заплакала в голос, я высказался – однако лишь мысленно: жизнь в Германии заставила меня уважительно относиться к полиции. Запрет относился, естественно, не ко мне лично; заворачивали всех. Я на миг вышел из машины: с высоты роста рассчитывал лучше разглядеть, в чем же суть, – и разглядел. Пришлось тут же выругать себя за рассеянность: я ведь знал, что ночью тут будет не проехать, но вот – за всеми волнениями вылетело из головы. Пока я занимался самокритикой, офицер из оцепления подошел ко мне, чтобы поторопить или, может быть, применить санкции за остановку в неположенном месте. Он начал на достаточно высокой ноте; пришлось предъявить документ – не журналистскую карточку, но и не самый убойный, для него хватило и этого. Он проглотил язык и отсалютовал, я кивнул ему, заглушил мотор, попросил полусонную Наташу обождать немного, и прошел за оцепление. Я знал, что там находится, но знать – одно, а увидеть перед собой, и может быть, даже потрогать руками – во всяком случае, именно для меня и именно сейчас – было чем-то, очень близким к счастью.
Здесь стояли войска; на специальном тренировочном плацу проводилась одна из последних репетиций парада Столетия Победы.