Моя Россия.
Так закончился день. А новый начался с обычного завтрака на траве, и не просто завтрака, а приготовленного на купленной в Таллинне газовой плитке с баллонами, преобразившей нашу жизнь, как открытие огня человечеством. Отныне мы стали свободными от столовок, буфетов, от всего на свете. Прощайте, кемпинги, ужины в прибрежных ресторанах при свечах, покойное чтение на диване с кубинской сигарой в зубах! Впереди жизнь туриста-фаната, комары, дождь, пробивающий палатку насквозь, сидение в колючих кустах по нужде, пеньки, превращенные в столики и стулики, вечный страх, что вдруг всунется чья-то пьяная харя и скажет: «Извините, ребята, что помешал, водки у вас нет?» Палатка и еще раз палатка, и гонять и гонять в поисках газовых баллонов, терять колышки, натягивая и снимая брезент, путаться в спальных мешках, громыхать раскладушками, привязанными к багажнику на крыше. Прощайте, живописные кафешки, отныне мы набиваем сумки-холодильники, мы упиваемся свободой, мы ночуем в глухих лесах. И все это из-за портативной газовой плитки…
Прав был Маркс: «Чем меньше вы имеете, тем больше вы существуете».
23 июля 1970 года.
Остановка у райского озера с крохотными домиками на берегу. Мест нет, и маленькая хозяйка кемпинга зла, как цепная собака. Придется дать, подумал я вяло, опыт велик, давал стерлинги и в убор ной, и в боковой карман конвертик совал вроде бы в шутку, и слюнявил пальцами, отсчитывая, а агент ворчал, что мало, и целые мешки со златом на тайные встречи привозил. (Ночь. Мельница. Фонарь. Аптека. Лес густой. Авто с потушенными фарами, и я за рулем. На лесной дороге мигала огнями машина датского генсека, она тормозила, и почти на ходу я бросал в салон бабло…) И дарил по мелочи «сувениры», и в тайники совал, боясь, что оттуда выпрыгнет тигр. Взятка и подкуп – орудие разведки, еще в XII веке до нашей эры лазутчики Иисуса Навина охмурили иерихонскую шлюшку, указавшую, где лучше прорыть подкоп под городскую крепость. А сколько прелести в технике передачи денег! Из рукава в рукав, при повороте за угол улицы, в броске смятой пачки сигарет за поросшую паутиной батарею в подъезде, через перегородку клозета, когда орлом суешь под дверь, прямым попаданием в задний карман бриджей, когда монеты звенят, как хвосты золотых рыбок, играющих в пучине… Так что асу разведки опыта не занимать, и я развязно подошел к администраторше, у которой при ближайшем рассмотрении оказалась добрая, коровья физиономия.
– Мест нет, – мрачно сказала она. Я растянул улыбку номер пять (для иностранных шифровальщиц).
– Не может быть! Что вы таким плохим карандашом пишете? – и положил перед ней «бик», раритет, мечту заветную любого провинциала.
– Мест нет! – не дрогнула она.
– Я отблагодарю! – улыбка номер шесть (для иностранных премьер-министров).
– Я же сказала: мест нет! – железо в голосе, и никаких гвоздей. Я вдруг смутился и засуетился, как торговка на толкучке, увидевшая милицию.
– Пять рублей дам, – зашептал я и дотронулся ласково до ее руки. (Где ты, хладнокровный Джеймс Бонд?)
– Давай хоть двадцать! – она отдернула руку, почувствовав накал чувств. – Мест нет!
Дали по морде, утереться не успел, вернулся побитым псом к прекрасной спутнице. Тамара пожала плечами, улыбнулась и пошла в администраторскую. Через полчаса вернулась с ключами от домика.
– Сколько? – обалдело спросил я.
– Ничего.
– Как же тебе удалось?
– Чудак, главное – это нормальные человеческие отношения.
М-да, учиться, учиться и учиться! – прав был Ильич.
25 июля 1970 года.
За рулем я стараюсь не думать. Прекрасная привычка, взращенная в оазисах служебных кабинетов, не только избавляет от ненужных терзаний совести, но и позволяет сосредоточиться на всех извилинах дорожного грунта. Так мы пролетели Плявинес, ворвались в Даугавпилс и свернули в Зарасай. Мы в грязи позарастали, обрастаем в Зарасае, промчались через Цесис, – в городишке Цесис живет Соня Песис. А потом через Огре, – в городе Огре весело, как в морге, потом через Ливаны, – в городе Ливаны гадят на диваны. Грандиозно! Просто солнце русской поэзии! Без приключений выехали на проселочную дорогу в поисках озера Свентес, веселый тракторист объяснял путь с упором на местный магазин: «Водка там есть, а на хлеб я не смотрю».
Если Валдай – жизнелюбивая рубенсовская гетера с взлохмаченными волосами, то Свентес – голубоокая красавица Васнецова. Воды его кристальны, и на несколько метров видно белое песчаное дно. Вечером, перед заходом солнца, озеро накрыла молочная дымка, и стало еще теплее.
26 июля 1970 года.
Возвращение на Родину зачастую приятно: когда вдали ты долго жил и от нее отвык, то даже скорбный ряд могил – как розовый цветник, послушный морж – московский клерк и помпадур-балбес – все мило, сладко, как эклер в «Патиссери франсез»[57]. Мы простились с Латвией вскоре после Краславы, живописного городка на берегах Двины, и направились в Полоцк. В местном магазине, подхлестываемый актуальным бухаринским лозунгом «Обогащайтесь!», я приобрел уникальный гарнитур из стола и четырех складных стульев. Россию, родину мою, я почувствовал в Полоцке у пивного ларька. Неукротимым танком надвинулся на меня мужик, недружелюбно дыша самогоном, сунул в физиономию нечто напоминавшее стрелу с ядовитым наконечником, которые, как известно, восточные славяне настолько успешно применяли против своих врагов, что быстро оказались под властью Речи Посполитой. «Купи гвоздь!» – прорычал он и, шутя, нацелился мне гвоздем в глаз. В первый момент, избалованный прибалтийской учтивостью, я сразу не нашелся что ответить, но, к счастью, вспомнил картину немецкого сюрреалиста Кубина, где доктор забивает гвоздь в голову сумасшедшего пациента: «Что мне, в голову вбивать, что ли?» Это заставило мужика глубоко задуматься, и он отвязался.
В ресторане висело объявление, запрещающее полочанам являться в пижамах и майках, у храма висела тяжеловесная надпись: «Пешеходное хождение запрещено!», у выезда из города на дороге мирно писали дети.
Захотелось эклер в «Патиссери франсез».
28 июля 1970 года.
И грянул последний ужин вблизи Смоленска, когда впереди реки Можайского молока и огни растленной столицы, – палатка уже приелась, в голову лезли ванны с пенистым болгарским «бадузаном», презираемая когда-то широкая тахта, устланная крахмальными простынями, и нормальный газовый огнь, не вытекавший из баллона через микроскопическую дырочку, которую постоянно забивали природные стихии. Прекрасная дама сделала из палатки храм чистоты, вымыла все и вытерла, превратила в Георгиевский зал, и трапеза была обильна и вкусна, и сладки речи и предвкушенья столичных чудес. Я люблю комфорт, но, увы, где-то в глубине души таится червь, враг чистоты и порядка. Мы не моемся годами, обросли насквозь лишаем и кровавыми зубами ногти яростно сгрызаем! Как же еще объяснить, что в одно мгновение, где бы я ни появлялся, образцовый порядок превращается в хаос, белая скатерть покрывается жирными пятнами, у ног лежат крошки и рыбные скелеты, все вещи меняют свои вековые места, все теряется, скрывается, опоганивается, деформируется, и нет нирваны, и уже не штиль, а шторм…
Первая рюмка прошла легко, как поцелуй в щечку, но вскоре улыбка моей Тамары потухла, глаза заблуждали по палатке, на личике появились скорбные складки и не в силах сдержать своей горькой печали, она зарыдала (слезы скатывались на резиновый пол, иначе бы они прошли сквозь земной шар и захлестнули Ниагару).
– Ты грязнуля! – прогремело сквозь слезы, сверкнула молния, от грома с дерева свалился медведь, в голову полетел граненый стакан и врезался в бледный лоб, набив синюю шишку.
Такого рукоприкладства я ранее от дам никогда не испытывал, разве что однажды одна соблазнительная актриса в ресторане Дома кино разбила бокал о мою голову (мы были влюблены и поспорили, сможет ли она это сделать). Кровь взбудоражила всех пьянчуг вокруг, вдали сидела Виктория Федорова, и это делало эпизод историческим[58]. Возвращение в Москву напоминало жизнь: машину вдруг затрясло, постепенно стали отвинчиваться разные детали. Особенно запомнилась некая «бобина», повисшая грустно на проводах, затем вышла из строя коробка передач, и я ехал только на третьей, дрожа перед светофорами. Только бы не красный! В пути нам помогали советами приблудные пьяницы, о причинах вибрации горячо спорили (лопнул картер сцепления), к гаражу подтянули на тросе.
Через несколько дней мы подали документы в загс, и прожили счастливо десять лет.
Да будут ангелы летать над нашим домом.
Глава восьмаяРутина героических будней. Погружение в высокие сферы наукиМосква, 1969-1976
Заслуживает внимания тот факт, что, владея обширным земным плоскогорьем, где много чистых источников и густолистых деревьев, они предпочитают всем скопом возиться в болотах, окружающих снизу их территорию, и, видимо, наслаждаются жаром экваториального солнца и смрадом.
Ладно, ладно, думал я, Бог с ними, с разводом и потухшей карьерой, не сошелся свет клином на КГБ, надо писать, надо затмить популярнейшего Юлиана Семенова невиданными откровениями прямо из недр секретной службы (я не представлял, насколько беспощадна цензура). Родился сценарий фильма о разведчиках, с названием из Уитмена, которого вроде бы любил Сын Сапожника. («Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил», – где-то на пленуме вождь процитировал эти строчки поэта в подкрепление тезиса о могуществе большевиков). По сценарию герой, расставшись с любимой, уехал в Испанию на войну с Франко, потом Отечественная и подвиги в немецком тылу. После войны нелегальная жизнь в Англии, где, рискуя жизнью, герой спас из когтей британской разведки старого друга – профессора, естественно, рассеянного, как повелось у нас со времен Тимирязева, но тем не менее женатого, на бывшей возлюбленной героя. Чем не шекспировские страсти? Вскоре явилась на свет суровая проза: повесть «Belle amour» – там разведчик-бизнесмен соблазнил жену лорда, но настолько вжился в роль, что намертво влюбился, а в результате погиб одноногий нелегал, храбрец и орденоносец Генри, тоже трудивши