Шахтеры засмеялись. Морозову тоже сделалось любопытно.
— А его сосед был длиннющий, черный, физиономия глумливая и умная. Лебедь сразу видит — городской фраер. Ну поел, выпил и к себе пошел. Сосед увязался за ним. Кто ты да что? Расспрашивает, по плечу хлопает. Так в номер и вошли. Этот фраер сел на диван и этак ногу отставил… Лебедь захотел его прогнать, но гость как цыкнет. И взглядом огненным поразил.
Кердода поднял руку, словно отталкивал кого-то, и огляделся исподлобья, показывая, как именно поражал гость своим взглядом. Шахтеры ждали развязки, они не замечали Морозова или принимали его за кого-то из своих.
— Лебеденко струхнул и вежливо спрашивает: «Что вы от меня хочете?»
«Надо говорить не «хочете», а «хотите», — замечает гость. — А шляпу больше не носи. Больно глупый вид в ней».
Взял да и выкинул шляпу в коридор. Лебеденко хоть и струсил, но за шляпу обиделся и схватил фраера за грудки. Только хотел встряхнуть как следует, а фраер легонько взял его за руки и как будто пушинку отодвинул.
«Не жалей шляпу, — говорит очень дружески. — Я вижу, тебе надо денег заработать».
Достает коньяк и стаканы, наливает по полному. «Будь здоров, Коля!» А история еще не знает такого случая, чтоб Лебедь даровую выпивку пропустил! Вот и приняли они по полному. А тот коньячище был крепче спирта. Гость сразу позеленел, клюнул носом, стал что-то бормотать. Лебеденко прислушался, чего тот плетет. А в гостинице в этом номере при немцах в суровые годы оккупации жил один белогвардеец. Когда немцы утикали из города, он под полом замуровал золотые сокровища. Вот про это и бормотал пьяный фраерок. Лебеденко сразу запер дверь на ключ, включил радио, полонез Огинского передавали, и давай паркет драть. Глядит, гость тут как тут. Откуда-то ломик достал, старается. Расковыряли под батареей большущее место. Верно — видят цементный круг, железные болты какую-то крышку держат: «Тут мильен! — торопит фраер. — Отворачивай, скорей!»
«Пополам!» — говорит Лебеденко.
— Фу ты! — Кердода взглянул на вагонетку, она была полна угля. Он нехотя шагнул к ней, но почему-то, несмотря на свой шаг, остался на месте и сказал небрежно:
— Эй, Хрыков, откати-ка вагон!
Человек, которого он назвал, стал оглядываться, делая вид, что не понимает, чего от него требуют.
— Давай-давай, Хрыков! — поторопили его два или три голоса. И он, больше не задерживаясь, быстро пошел к вагонетке.
«Артист!» — подумал о Кердоде Морозов. И удивился своей простой догадке, ибо, если она была верной, становилось понятно, почему ни Бессмертенко, ни Лебеденко не могли приструнить веселого лодыря.
Тем временем рассказ Кердоды продолжался.
— Ну сбивают болты. Руки чешутся. Сердце трепещет. Глаза кровью налились… Долго бились, пока не заморились.
«Отдохнем? — предлагает дорогой гость. — Ответь, Коляша, друг мой бесценный, на мой вопрос. Куда ты эти большие богатства употребишь?»
«Мотоцикл куплю! — тотчас рубит Николай Михалыч. — Костюм из габардина, шляпу. Потом макинтош…»
А больше ничего придумать не может. Думал-думал, — нет, ничего не придумал.
«Машину, — подсказывает гость. — Домишко».
«Нет, сперва мотоцикл и габардиновый костюм! И тебе подарю что-нибудь».
«А что, Коля?»
«Да что хочешь!»
«А хочу я, Коля, твою душу».
Шахтеры однообразно-лукаво улыбались, ожидая конца этой фантастической истории, которая, как ни удивительно, казалась в эту минуту совсем не фантастической.
«А что он сочиняет про меня? — мелькнуло у Морозова. — Или я слишком далек от него и ему нет дела до меня?»
Вернулся Хрыков. Он, видно, томился любопытством и с сознанием мысли, что он пострадал за общее дело, гордо сказал:
— Ну-ну! Как там?
— Не мешай, — ответили ему.
— А начиналось самое диковинное, — проговорил Кердода и, как опытный рассказчик, вдруг замолчал.
Его треугольное лисье лицо вдохновенно смотрело куда-то вверх. Он молчал, зная меру этому приему.
— Услышал Лебедь про душу, засмеялся и говорит: «Нету у меня никакой души».
«А что же у тебя есть?» — забеспокоился этот, неизвестно кто.
«У меня есть мечты и желания!»
Ну ладно, сорвали они последний болт, и осталось поднять крышку. Наш Лебедь уже видит червонцы в столбиках, разные деньги, франки, стакан жемчугу…
— Доллары, — вставил Хрыков.
— Драхмы! — отрезал Кердода. — Откуда взяться долларам? А греческая драхма вполне могла быть… Так слушайте. Лебеденко рванул железку. Внизу что-то как грохнет! А потом как завопят! Он сунул руку. Сунул еще глубже, обшарил — нету дна. Он залез головой в дыру. И видит — внизу ресторан, а на полу — люстра. А сокровища не видать. Он-то люстру сорвал.
Кердода оглядел своих слушателей и пожал плечами.
— Остальное мне неизвестно, — строго сказал он.
Никто не смеялся. Морозов тоже не понял Кердодовой аллегории, но он подождал, может быть, у кого-то и сыщется объяснение.
Пока он ждал, появился Лебеденко и доложил, что мотор лежит в вагонетке у проходчиков: напутали чертовы движенцы.
— Шарю там, шарю, — бригадир показал рукой, как он искал. — Вот дьявол!
— А там пустота, — тихо заметил Кердода.
И вдруг раздался хохот. Они смеялись, объединенные общим чувством кратковременной потехи перед трудным делом. Смеялись черные лица, сияли глаза и зубы. Засмеялся Лебеденко, не понимая, почему смеется.
— Габардиновый кос… кос… — заикался Хрыков и выпалил: — Габардиновый мотоцикл!
Через несколько минут началось передвижение всего забойного оборудования. Перемонтировали лемех, комбайн подняли на канате в западную нишу, переставили крепь и передвинули конвейер по всему фронту. Десятки тонн железа переместились. Веселость, с которой была начата работа, в конце концов была выдавлена жестокой усталостью. Рычала и опускалась серая утроба земли, заполняя освобожденное пустое пространство.
Морозов знал, что бригада справилась бы и без него, но без него, наверное, дело было бы сделано медленнее.
Он вернулся домой поздно. Вере звонить не стал. «Завтра», — подумал он. Сегодня с него было достаточно того, что она была где-то совсем близко.
III
На следующий день начальник шахты Сергей Максимович Зимин, просмотрев сводки и выслушав службы, распорядился: премировать первое звено бригады Лебеденко, объявить выговор горному мастеру второго участка Митене и строго предупредить помощника начальника того же участка Морозова. Зимин поблагодарил Тимохина за успешную в целом работу вверенного подразделения. А начальнику внутришахтного транспорта Богдановскому и диспетчеру Кияшко досталось по предупреждению.
Эти распоряжения были аккуратно записаны в толстую конторскую книгу начальником отдела кадров, отставным подполковником Пелеховым.
Шла обычная утренняя пятиминутка. Суточный план был выполнен, несмотря на тяжелую аварию у Грекова. До конца месяца оставалось пять дней, включая воскресенье, но за это время, даже объявив воскресенье рабочим днем, уже невозможно было достичь месячной нормы.
Зимин был в накаленно-спокойном состоянии и с трудом подавлял гнев. Его любимец Греков сидел рядом в начале приставного стола, поигрывал серебристым брелоком с автомобильными ключами. Зимин досадовал на него. Он знал, что лучший начальник участка, храбрый и нахальный Греков, не виноват в «орле», однако, видя откровенную безмятежность, чувствовал, что любимец, кажется, его поддразнивает. «Валяй наказывай, кричи на нас, — словно говорило мужественное лицо Грекова. — Лично меня это не касается, а за мужиков обидно. Ничего ты не добьешься, лишь восстановишь против себя еще сильнее».
— У кого есть вопросы? — Зимин оглядел инженеров. — Богдановский?
Он окликнул начальника ВШТ помимо своей воли. Он все еще думал о Грекове и не мог решить, бравирует ли тот своей независимостью или же всерьез считает, что Зимин теряет контроль над событиями. Но ничего определенного он не придумал, помешал Богдановский. Валентин Валентинович вальяжно сидел, выпятив пузо и чуть ли не в полный голос переговариваясь через стол с начальником ремонтно-восстановительного Нестеровым и начальником третьего добычного Аверьянцевым. Взглянув на них, Зимин потерял ниточку мысли о Грекове и, сладко предчувствуя исход сдержанного гнева, вежливо и ехидно спросил:
— Богдановский?
— Я давно понял, что у нас руководствуются настроением, а не реальным положением дел, — с улыбкой съязвил Богдановский. — А вообще-то у меня вопросов нет.
Это его снисходительное «а вообще-то», доказывавшее, что он не намерен опускаться до споров о справедливости, еще больше распалило Зимина. Только теперь он не мог сразу обрушиться на противника, он должен был высечь его с небрежностью и как бы между прочим, чтобы никто не заметил, что его задевает безразличное отношение Богдановского.
— Ну, вы известный циник, Валентин Валентинович! — насмешливо произнес Зимин. — Пора бы научиться отвечать за свои дела. А сейчас отдуваются Греков и остальные добычные участки.
Он сразу отделил Богдановского от других инженеров.
— Осмелюсь возразить: я скептик, а не циник, — безмятежно поправил его Богдановский. — А кто циник, вам лучше знать.
Сосед Богдановского, Тимохин, толкнул его локтем, но Валентин Валентинович, не поворачиваясь, громко бросил: «Отстань» — и продолжал:
— Разве не вы, Сергей Максимович, запрещаете мне останавливать добычные участки, когда я прошу вас разрешить мне провести капитальный ремонт на транспорте? Чего же от меня требуете? Порядка? Я за порядок. Давайте посмотрим правде в глаза: рельсовые пути ни к черту не годятся, электровозный парк требует пополнения, вагонеток не хватает… Я удивляюсь, как мы еще тянем?
Богдановский наклонил голову, из-под подбородка выдавилась толстая складка. Он поглядел на Аверьянцева и Нестерова, ища в них сочувствия.
— О, да вы еще и демагог, — сказал Зимин. — У вас виноваты все, только не вы сами, так получается? Добытчики виноваты в том, что им уголь надо рубить, я — в том, что хочу наконец увидеть четкую работу транспорта… Вот ведь какая картина наблюдается, дорогой товарищ и неоднократный коллега, — Зимин подался вперед, и его широкий рот насмешливо растянулся. — Объективные причины всегда сыщутся, чтобы оправдать нас в глазах нашей… жены! А здесь нету никаких объективных причин, просто мы бездарно работаем. И вы, Валентин Валентинович, героически преуспеваете в этом.