Морозов не замечал скептических взглядов, свидетельствовавших о том, что здесь никто не тешится иллюзиями и что он, Морозов, все-таки молод и глуп. Все предвидели его искреннюю бесполезную тираду и то, что за этим последует. Было и скучно, и любопытно.
Но, к счастью для Морозова, зазвонил телефон, и Зимин, вымолвив Константину: «Что у тебя, Костя?», взял трубку.
— У меня совещание, — сказал он. — Я вам перезвоню, Валентин Алексеевич.
Ему что-то ответили. Он поковырял в ухе мизинцем, потом посмотрел на палец и вздохнул.
— Постараемся, — пообещал он. — Сделаем, что в наших силах. Я уже докладывал вам обстановку…
Видно, его прервали, и несколько минут Зимин молча слушал. Его лицо стало злым и беспомощным. Один раз он попытался что-то сказать, но оборвал на полуслове и затем только кивал головой.
Все это было знакомо. Начальника шахты распекал управляющий трестом Рымкевич, и распекал, судя по всему, серьезно.
«Вот и ты в нашей шкуре, — подумал Морозов. — Твои объяснения не нужны. Внимай и подчиняйся».
Ему сделалось досадно за Зимина. Рымкевич обходился с ним грубо, зная, что тот не посмеет защищаться, а если осмелится, то чем, Сергей Максимович, какими козырями — словами и демагогией? Вы бы лучше план выполняли, тогда бы вас на руках носили!
Морозов сочувствовал Зимину, как сочувствуют тяжелобольному, когда вдруг многое затушевывается и многое хочется простить. Еще пять минут назад Константин был готов сокрушить своего обидчика, а теперь болел за него; он был отходчив.
Но вот Рымкевич отпустил, телефон умолк, и Зимин, приходя в себя, обвел строгим взглядом свидетелей его унижения. Он наверняка знал, что они видят его падение, и его раздражало их могильное молчание, их однообразно-постные физиономии и отсутствующие взгляды. И как униженный в обществе не может совладать с собой и торопится совершить любое, пусть даже нелепое оправдательное действие, так и Зимин жаждал объяснить подчиненным, что все происходит совсем не так, как они думают. Но, желая оправдываться, Зимин читал в лицах инженеров, что ему не быть понятным, что его могут лишь пожалеть.
Греков в душе только мирился с ним, ибо это было выгодно его честолюбию.
Богдановский спорил, бесился, но всегда переламывал себя, потому что не решался уйти на другую шахту.
Бессмертенко его презирал.
Все были бы рады провалу Зимина.
И назло им Зимин никого из них не выдвинул на должность главного инженера, а взял трестовского работника Халдеева. Тот служил громоотводом — знал все тонкости управленческого дела, но на шахте по-настоящему работал только в ранней молодости. Пока он не мог сам ступить ни шагу, постоянно спрашивал у Зимина, за что получил прозвище «Кивало». Вот на Халдеева можно было положиться без опаски — он был предан Зимину, догадывался, кому обязан выдвижением и без чьей поддержки не устоит. То, что за Халдеевым стояли связи в тресте, наверное, имело свое значение, однако Зимин не склонен был их преувеличивать. Он брал в главные инженеры бюрократа, клерка, делопроизводителя — словом, безликое существо.
Лицо у Халдеева было волевое, с сильно развитой челюстью, крутоскулое, с коротким прямым носом. Можно было подумать, что у этого человека сильная натура. Он всегда молчал. Иногда его молчание казалось Зимину подозрительным, особенно тогда, когда главный инженер, не моргнув глазом, выслушивал получасовые разносы.
Нет, здесь у Зимина не нашлось бы и тени друга.
Он отыскал взглядом Морозова и желчно сказал:
— Послушаем критику снизу. Что у тебя, Морозов?
— Прошу три дня отпуска, — ответил Морозов.
— Отпуска? — не поверил Зимин.
— Три дня. По семейным обстоятельствам.
— Ну! — озадаченно произнес Зимин. — У тебя все?
— Все.
— Ты идешь в отпуск? — горько сказал Зимин Морозову. — Сейчас? Тебе не дорога наша честь? Бросаешь коллектив, который тебя воспитал?
Зимину вдруг все стало безразлично. Этот помощник Бессмертенко открывал ему глаза на мир, устроенный работой, служебными перемещениями и чем там еще? Удачей? У самого-то Морозова не было за душой ничего подобного, и то, что он несколько лет занимался подводными исследованиями, не имеющими никакого отношения к шахте, свидетельствовало только о том, что человек хотел отличиться на неосвоенном месте, где нет соперников, где витает розовая дымка молодой безответственности. Он сидел в шахте, а мысленно уносился к берегу моря. Он был чужак. Но сейчас он подшучивал над Зиминым, зная о своей неуязвимости. Морозов работал без срывов, и у Зимина не было такой власти, чтобы сильно прижимать его.
— Вы разрешаете отпуск? — спросил Морозов.
— Разрешаю!
Зимин заметил, что Греков усмехнулся снова. Инженеры были удивлены, по кабинету пронесся тихий шепот разговоров. «Привыкли, что я несдержан, — подумал Зимин. — Надо следить за собой. Вот сейчас я сдержался. А он парень дрянной, и его надо еще воспитывать и воспитывать».
К Морозову наклонился Тимохин и стал что-то шепотом говорить, досадливо морщась. Что он говорил, Зимин не слышал, но догадался, что Тимохин недоволен поведением Морозова.
Между тем Морозов поднялся, взял у кадровика Пелехова листок бумаги и написал заявление об отпуске.
— Ты же меня подводишь! — громко бросил Тимохин. — Костя, не твори глупостей.
— Отстань, — буркнул Морозов.
— Сергей Максимович! — вдруг воззвал Тимохин. — Морозов сейчас крайне нужен на участке! Он показал умение работать. В перевыполнении суточного плана — его большая заслуга.
Эта суетливость показалась Зимину неприятной. Хотя начальнику шахты хотелось досадить Морозову, ябедничество Тимохина задело лично его, и он перестал думать о Константине. Его покоробило то, что Тимохин, вместо того чтобы защищать интерес своего товарища, неожиданно и бесстыдно становится на сторону более сильного. И Зимина в эту минуту не трогало, что сильная сторона — это он сам, Сергей Максимович.
— Значит, в перевыполнении плана его большая заслуга? — со сложной интонацией спросил Зимин.
— Да, Сергей Максимович!
— А разве не твоя?
— Я говорю о Морозове, — Тимохин уклонился от прямого ответа. Он не мог признаться, что вчера был на шахте лишь утром; по этой же причине он не стал защищать Константина, когда тот получил выговор.
Зимин все же уловил мгновенное замешательство Тимохина. И в силу своей недоверчивой, противоречивой натуры он что-то заподозрил. По-видимому, думал он, Тимохин что-то утаивает, а как раз из-за этого утаивания Морозов и прет на рожон.
— Душа моя, — ласково сказал Тимохину Зимин, — полчаса назад ты так доложил, что все поняли — в перевыполнении мы потрудились (он ткнул пальцем в Тимохина), а с транспортером они недоглядели (его палец указал на Морозова). Вот так ты нам доложил…
— Ну мы все вместе, — невнятно произнес Тимохин, покраснев всем лицом и лысиной. — Собственно, пусть Морозов отдохнет три дня, раз ему приспичило.
— Ты совсем запутался, душа моя, — улыбнулся Зимин. — Филя, — кивнул он диспетчеру Кияшко, — какие вчера ты приметил доблести у этого горячего юноши?
Кияшко выкатил на него свои голубые ясные глаза, в которых светилась благодарность за приветливое обращение.
— Кого имеете в виду, Сергей Максимович?
— Морозова, Филя. Кто ж еще горячее его?
— Вы сами, Сергей Максимович, горячи, — пошутил диспетчер.
— Ну, — кивнул Зимин.
И Кияшко, больше не отвлекаясь, подробно и весело рассказал про все — мотор пропал, порожняка не было, «орел» случился, Морозов ругался, потом поехал в подземелье и вернулся обратно поздно.
— Обращаю ваше внимание, — с воодушевлением продолжал диспетчер. — Костя фактически провел в шахте две смены, часов двенадцать.
Он чувствовал, что делает доброе дело не для одного Морозова, что чем больше он вознесет Константина, тем ниже опустится сам Зимин, поспешно покаравший и Морозова и Кияшко. И диспетчер старался. У него была редкая возможность — безопасно для себя досадить начальнику.
— В общем, герой твой Морозов, — прервал Зимин. — Что? Они вдвоем с Тимохиным сидели в шахте? Умнее ничего не придумали?
— Почему вдвоем? — ответил Кияшко. — Я про Тимохина не говорю.
Его глаза перебежали на Тимохина и унеслись куда-то кверху. Он не хотел портить с Тимохиным отношения.
— Что за работники! — воскликнул Зимин. — Распустились!.. Исполняющий обязанности начальника участка отсутствует целый день! Помощник заезжен до чертей соленых! У всех отговорки, объективные причины…
Он запнулся, опустил голову и несколько секунд молчал, раздумывая. Не одна только тяга к справедливости руководила Зиминым, и не скверное поведение Тимохина, как можно было предположить с первого взгляда, заставило Зимина устроить новый разнос. Вместе с первой и второй причиной была и третья, которая заключалась в желании начальника шахты показать свою справедливость и лишний раз убедить Тимохина, выдвигаемого на место Бессмертенко, что здесь один хозяин, возвышающий и наказывающий, и что он не простит своеволия.
Прежде Зимин умел быть душой любой компании; он чувствовал людей, не боялся соперничества и любил жившее в нем ожидание большой борьбы и победы. Ему было радостно, когда десятки людей, связанные друг с другом невидимыми скрепами его решений, достигали успеха, и этот непостижимый таинственный путь взаимопонимания, власти и воли очаровывал его.
Прежний Зимин иногда просыпался в нем, в изуродованном бесплодными усилиями и непониманием нынешнем Сергее Максимовиче.
— У всех отговорки, у всех объективные причины, — помолчав, повторил начальник шахты. — А куда смотрит главный инженер? Я вас спрашиваю, товарищ Халдеев! Не глядите на меня так скорбно. Когда вы начнете руководить? Или думаете отсидеться за чужими спинами? Это вам не трест, здесь надо вкалывать!
Халдеев, наморщив лоб, внимал Зимину, не делая никаких попыток оправдаться. Он ждал, что вспышка пройдет сама собой или обратится на привыкших к непрестанным накачкам инженерам. Он считал, что уже давно пора заканчивать пятиминутку, а не превращать ее в балаган. Но Зимин не успокаивался.