Легенда напоминала портрет, выложенный детской рукой из пяти-шести камешков и при горячем воображении принимаемый именно за портрет, а не за какое-нибудь другое сооружение. Свобода, самоотверженность, успех, желание остаться самим собой и загадочная смерть — вот что почувствовали Костя и Вера в этой судьбе.
В доме Гаршина, одноэтажном длинном особняке, помещался интернат для глухонемых детей. На побеленной кирпичной стене блестела под стеклом табличка, сообщающая о характере этого невеселого учреждения. Во дворе висело на трех длинных веревках одинаковое детское белье. Несколько дощатых сараев и каменная уборная с щелевидным окном стояли в глубине, а перед ними расстилалась утоптанная земляная площадка.
— Может, не здесь? — спросила Вера. — Нет мемориальной доски…
— Здесь, — ответил Костя. — Я знаю.
Они поднялись на деревянное крыльцо и попали в темный коридор, где пахло сырым деревом. Справа и слева на одном и том же расстоянии были двери, которые вели, должно быть, в классные комнаты. Впереди светлело окно. Стараясь не шуметь, Костя и Вера пошли вперед и в углу увидели старую печь, выложенную синими изразцами с желтым растительным орнаментом.
— С тех времен сохранилась, — сказал Костя.
— Как грустно! — сказала Вера. — Жил человек, и ничего не осталось.
— Но ведь сколько прошло! И революция, и войны, — задумчиво произнес он, и вдруг его мысли сбило с наезженной колеи, в которую он привык укладывать события, он ощутил какую-то бесконечную пропасть жизни, которую объяснять было бессмысленно. — Как грустно! — повторил Костя слова Веры. — Как это могло случиться?
И они покинули этот дом, никого в нем не встретив. Молча шли по улице, испытывали странную вину друг перед другом.
Вера строго смотрела куда-то вдаль. Ее лицо было холодным и страстно-замкнутым.
Они дошли до окраины парка, миновали деревянную калитку. Отсюда было рукой подать до реки. Вода блестела сквозь деревья.
— Покатаемся на лодке? — спросил Костя.
Она не ответила, опущенные уголки ее рта приподнялись и снова опустились. Вера недоуменно поглядела на него, словно не понимала, что скрыто в его вопросе.
— Хочешь на лодке? — улыбнулся он.
— Зачем? — сказала она и нехотя согласилась: — Ну идем…
Ее тон как будто говорил: «Я не знаю, как защититься от твоей пошлости, ведь это пошло — найти дом Гаршина, а потом кататься на лодке…»
Он ее не понял тогда.
Вдоль мостков покачивались на мелкой воде голубые фанерные лодки. Молоденький солдатик с черными погонами артиллериста нес весла и уключины, а рядом с ним шла грудастая девица, расстегивая на ходу платье, под которым показался красный купальник. Непонятно почему, вид и солдатика и девицы был неприличен. Вера тихо сказала:
— Бесстыжая.
Костя задержал взгляд на бесстыжей, и что-то нестерпимо острое полоснуло в груди. Она спустилась в лодку, покачнулась и, схватившись одной рукой за борт, ловко села на скамейку, слегка расставив голые ноги.
Костя отвел глаза. Он подал в кассу тридцать копеек и попросил лодку на один час.
— Паспорт есть? Нужен залог, — сказал голос из кассы.
— Нет у меня паспорта, — ответил он.
— Без залога не имею права, — вымолвил кассир и отодвинул монеты.
Костя стал расстегивать ремешок на часах, Вера наклонилась к нему и сказала:
— Не надо кататься. Мне расхотелось.
— A-а, — протянул Костя. — Не надо так не надо!
— Нельзя, чтобы ничего не оставалось! — неожиданно сказала Вера. — Идем и напишем на стене: «Здесь жил Гаршин». Идем, Костя, а то будет нехорошо.
Она просительно улыбнулась, ее глаза снова были ясными и доверчивыми.
— Почему «нехорошо»? — буркнул Костя.
Вера взяла его за руку и потащила за собой.
Они бежали по парку, увлеченные новым замыслом, и больше не испытывали вины друг перед другом.
Вера была радостно возбуждена, а Костя, честно говоря, как-то позабыл про писателя и только радовался Вере.
— Цветы! — воскликнула она. — Мы должны положить цветы!
— Ночью где-нибудь украдем! — отозвался он.
— Подожди, — Вера остановилась. — Надо обязательно купить. Как ты не понимаешь?
— Какая разница? Базар уже закрылся, да и денег у нас нету, — простодушно сказал Костя.
Вера посмотрела на него долгим взглядом и освободила свою руку.
— Жалко, что без цветов, — вздохнула она.
Они дошли до интерната, взяли возле дощатых сараев кусок угля, и Костя вывел по фасаду метровыми буквами: «Здесь жил Гаршин».
— Плохо видно, — сказала Вера.
— Нормально видно, — ответил он. — Все равно дождем смоет.
— Эх ты, реалист! — с досадой вымолвила она. — Так все рассуждают. Зачем мемориальную доску вешать, если от нее никакой пользы? Зачем цветы покупать, если все равно завянут? Зачем любить, если разлюбишь? Ты тоже такой?
— Такой, — кивнул Костя. — Именно такой!
— Не обижайся, — сказала Вера. — Мы еще не знаем друг друга. Наверное, ты хороший… Ты ведь будешь хорошим, правда?
— Я такой, как все.
— Нет, скажи, что ты будешь хорошим, — попросила она.
Казалось, она пыталась заглянуть в будущее, и, как ни удивительно, тогда это было возможным.
Костя почувствовал, что ей почему-то важно, чтобы он ответил ей. Должно быть, с ее стороны это была игра и не игра, обычный разговор и желание понять Костю; ее просьба несла в себе мысль о будущем их обоих.
— Я самый плохой, — сказал Костя, глядя на свои испачканные углем и мелом руки. — А вот ты другая.
Она засмеялась, откинула голову и посмотрела вверх. Он тоже посмотрел. Небо было синее.
— Ты о чем подумала? — спросил он.
— Я скоро уезжаю. Мне не хочется уезжать.
— И не надо уезжать! — горячо сказал Костя. — Ты еще не знаешь, какой это прекрасный город. Здесь речка, воздух… Поедем к деду на пасеку, у меня дед — герой гражданской войны. — Он усмехнулся и махнул рукой. — А в общем, что это я?.. Уездный городок…
— Мне правда не хочется уезжать, — сказала Вера.
Они вдруг удивленно посмотрели друг на друга, не понимая, что произошло, и чувствуя, что что-то произошло.
— Не уезжай, — твердо повторил он.
— Я еще буду целую неделю, — сказала Вера. — А потом ты вернешься домой и позвонишь мне. А я буду ждать твоего звонка.
Произошло то, что теперь их уже связывало будущее, даже не связывало, а могло связать, но то, как они ощутили это, было тайной.
В тот миг Костя не вспомнил о печальных делах своей семьи, он оторвался от нее и был свободен.
«Мы не будем расставаться? — наверное, так говорили слова Веры. — Только ты и я на всем белом свете…»
Однако он не должен был забываться и, вспомнив все, ощутил ноющую боль в душе. Это был страх потери, впервые осознаваемый Костей.
— Я не вернусь, мы останемся здесь жить, — сказал он.
— Зачем? Жить в этом городишке? — удивилась Вера.
«А как же я?» — понял ее Костя.
— Не всем жить в больших городах, — ответил он. — Все мы уездные жители…
— Почему уездные?
— Ну районные, какая разница?
— Но я приеду в Старобельск только через год! — с упреком сказала Вера. — Почему ты раньше не сказал, что вы остаетесь?
— Сказал бы — ну и что?
— У вас несчастье? — вдруг догадалась Вера.
— Нет, — покачал головой Костя. — С чего ты взяла? Просто отец решил, что мы переезжаем к его родителям.
Уголки ее рта опустились, она холодно поглядела на Костю.
Тогда он еще не знал ее странную особенность угадывать болезненные человеческие состояния; впоследствии он убедился в этом — она чувствовала любое отклонение от нормы. Однако удивительным было все же другое, то, что у нее самой было строгое представление об этой норме и она следовала ему тем тверже, чем сильнее убеждалась, что для большинства современных людей такая жизнь давно сделалась неприемлемой.
Вера посмотрела на черную надпись на стене интерната и сказала:
— Все это детская забава… Правда, Костя?
— Может, и забава, — неопределенно ответил он. — Прихоть скучающей на отдыхе девчонки… Ты это имела в виду?
— Нет, это не забава, — улыбнулась Вера. — Я не хочу, чтобы ты так думал.
— У отца на шахте люди погибли, — мрачно произнес Костя. — Был взрыв.
— Он виноват? — спросила Вера.
— Я виноват, — сказал он. — Ты с ужасом думаешь: сын убийцы! Ну что? Думаешь?
— Я не думаю так, — покачала головой Вера. — Кто бы ни был твой отец, а у тебя своя жизнь… Ты хороший, Костя. Ты должен знать, что ты хороший, и тогда всем с тобой будет хорошо.
— Но суд ему ничего не сделал, а он уехал! Если уехал, то на нем осталась вина… Я не знаю, как мне теперь к нему относиться.
Она взяла его за руку. Он отдернул руку. Вера подошла к нему и глядела на него. Она снова взяла его руку и бессознательным быстрым движением прижала ее к груди. Несколько секунд они смотрели друг на друга, ощущая чудо своего необычного одиночества на земле. У них не было ни опыта, ни примера, которому можно было следовать. Они не догадывались, что началась самая счастливая пора их жизни. А она началась.
Теперь им уже было неважно, куда и зачем идти, и они покинули двор гаршинского дома, не вспомнили, зачем были здесь. Дом, глухонемые дети, городок, несчастье семьи — все это осталось по ту сторону черты, за которую Костя и Вера сейчас перешагнули…
Потом Костя часто приходил сюда, смотрел на черную надпись на белой стене, видел гуляющих по двору молчаливых детей, сладостно и горько делалось ему. Девушка в сером льняном платье как будто бродила по размытой осенним дождем земле, шла по утоптанному грязному снегу, стояла под апрельской капелью — и прижимала к груди его руку.
К лету надпись была едва заметна. От Веры приходили короткие письма, она писала, что сильно занята учебой, что будет поступать в университет; от ее строчек веяло смутной виной и забвением… Однажды, идя по этой улице, Костя увидел на стене свежую надпись масляной синей краской, — кто-то повторил: «Здесь жил Гаршин». У него сдавило горло. Течение времени бесстрастно отражалось в синих буквах.