— Ты ручаешься за всех? — улыбнулся Дятлов.
— Во всяком случае, за наш совет.
— По-моему, ты ошибаешься.
— Я не ошибаюсь. Наше время ушло.
— Пессимист, — сказал Дятлов и стал смотреть на ноги идущей по бульвару девушки. — Ты своим-то хоть расскажи, что появились новые шансы.
— Ты и расскажешь.
— Я-то расскажу! — раздраженно ответил Дятлов. — Рассуждать легче всего! Обычно любят разглагольствовать трусы и лентяи.
— Ты не прав, — сказал Морозов. — Мы сто раз доказали, что мы не трусы и не лентяи.
— Пожалуйста, позовите Веру.
— Ее нет.
— Она приехала?
— Она уехала к бабушке в Старобельск. А кто спрашивает? Это Борис?
— Нет, это не Борис. Это Морозов.
— А-а…
— До свидания, Семен Иванович. Надеюсь, у вас все в порядке?
Отец Веры озадаченно молчал. В пику своей жене он питал к Константину тайную симпатию и, услышав сейчас Морозова, не захотел холодно проститься. Но говорить им было не о чем. Коснувшись некоторых биографических подробностей («на шахте?», «не женился?» и т. д.), они с облегчением расстались. Морозов был настолько любезен, что забыл спросить: замужем ли Вера? Его могло извинить то обстоятельство, что звонил он с шахты.
А на шахте уже что-то происходило…
Отремонтировали электронное табло в диспетчерской, щелкали желтые спиральки цифр, грифельная доска — позор научно-технической революции — была спрятана за шкаф. В конце дня Зимин неожиданно пригласил к себе домой некоторых инженеров. «Аляфуршетик», — объяснил он, ничего на самом деле не объяснив.
— Вы что-то задумали, — сказал Богдановский.
Зимин широко улыбнулся, обнял улыбкой недоверчивого Богдановского.
— Как современный администратор, я жажду выпить с вами по рюмочке…
Кроме Богдановского в кабинете были Греков, Аверьянцев, Халдеев, Тимохин и Морозов. Еще был диспетчер Кияшко, настороженный вниманием начальника шахты. «Будет открывать бутылки», — подумал о нем Морозов. Собственная роль в предстоящем вечере оставалась Константину непонятной.
— Это мальчишник? — спросил Греков с двусмысленной усмешкой. — Или требуется быть с женами?
Произнесенное им слово «требуется» обнаруживало то, что у всех вертелось на языке: никто не чувствовал непринужденности. Обычно никому не приходило в голову, что к Зимину можно прийти в гости. Приглашение означало замаскированный приказ, и, если отбросить обрыдшие условности, приказ неприятный.
— Требуется быть веселым и по возможности забыть о делах, — ответил Зимин Грекову. — К черту! Будем цивилизованными людьми! А с женами поступайте как хотите…
— Будем цивилизованными людьми, Сергей Максимович! — выпалил Кияшко. И оглядел инженеров, точно призывая их сплотиться в монолитный коллектив.
— А ты знаешь, что такое цивилизованные люди? — спросил Аверьянцев. — Лично я не знаю.
Монолитом не пахло. Но что-то все равно должно было произойти, ведь Зимин не мог надеяться на дружную поддержку своих униженных и разочаровавшихся в нем подчиненных, а он на что-то надеялся.
— Цивилизованные люди — это цивилизованные люди, — просто сказал Кияшко.
— А Аверьянцев — это Аверьянцев, — в тон ему добавил Зимин.
Богдановский засмеялся, положил на плечо Кияшко толстую руку и с хорошо дозированным барством сдул со своих сочных губ:
— А Кияшко — это все-таки… хм…
Диспетчер освободился от его руки, встревоженно взглянул на Зимина, но на всякий случай тоже засмеялся. Или он не захотел признаться, что понял, какую отвели ему роль, или просто не дошло.
Во дворе, когда Греков отпирал дверцы «Жигулей», он сказал Морозову:
— Пора тебе продавать этот броневик.
Морозов сел в «Запорожец», опустил стекло и помахал рукой:
— До вечера, Греков.
«Жигули» плавно отъехали, сияя задним бампером. Морозов завел мотор и, слушая его рев, медленно снял ногу с педали акселератора. Тотчас же на щитке вспыхнула красная лампочка. Он снова прижал педаль, и лампочка потухла. Надо было прогреть мотор на холостом ходу.
А грековская машина уже выехала со двора.
Морозов привык, что его «горбатый» «Запорожец» обгоняют автомобили всех марок, но сейчас ему стало досадно. Он захотел быстроходную хорошую машину и в эту минуту решил ее добыть. «Жигули» — символ удачи, — подумал Морозов вполне серьезно. — Красивая машина, красивая жена, красивый дом, — пора мне достичь хоть этого».
В последний момент он вставил снисходительное словцо «хоть».
Двигатель уже прогрелся. Можно было ехать. Морозов тронулся. У ворот его настиг чей-то крик. К нему бежал и размахивал руками горный мастер Митеня. «Тихоходная машина, — мелькнуло у Морозова. — Греков уже дома».
Он включил заднюю скорость и поехал обратно.
— Чего тебе? Пожар?
— Ткаченко! — резко сказал Митеня.
— Скажи ему, чтобы работал. Он здоров как бугай.
— Он был у врачей. Его отстранили. Ему вообще запрещают работать в шахте.
— Ну еще поглядим! — зло сказал Морозов и вылез из машины.
Митеня выпятил челюсть и скорчил недоверчивую гримасу. Он сомневался, что можно что-то изменить.
— Нужна замена Ткаченко, — сказал он. — Мне его жалко.
— А мне не жалко? — спросил Морозов. — Почему должен решать именно я? Иди к Тимохину. Пусть он…
Митеня кивнул, в его ясных синих глазах ничего не отразилось. Должно быть, ему не хотелось искать Тимохина и терять время.
— Тимохин у Зимина — подсказал Морозов. — Будь другом, не поленись сбегать.
Митеня снова кивнул. Потом достал сигареты, закурил.
— Я ему уже говорил, — произнес он, пропуская дым через нос: — Он велел догонять вас. — Митеня вынул изо рта сигарету и показал ею на «Запорожец».
— Скажи, что не догнал! — Морозов сел и захлопнул дверь. — Не догнал! Понял?
— Значит, не догнал? — переспросил Митеня.
— Будь здоров, — сказал Морозов и тронулся с места.
Ревел двигатель. При выезде на улицу крепко тряхнуло, и «Запорожец» подпрыгнул, как большой железный жук.
«Ну что я могу сделать? — воскликнул про себя Морозов. — Силикоз неизлечим и не смертелен. В конце концов, большинство страдает неизлечимыми и несмертельными болезнями. Не надо строить из этого трагедии». Он чуть было не отнес себя к этому большинству со своими разочарованиями, потерей цели и нарождающимся цинизмом. «Я же собирался в отпуск, — отмахнувшись от Ткаченко, сказал себе Морозов. — Надо ехать в Старобельск. Да, сегодня же!»
Он повернул налево по Университетской улице, доехал до книжного магазина, и там у него появился план. Вечером он будет у Зимина, а ночью выедет в Старобельск.
Триста километров он одолеет до утра. Только надо взять с собой термос с кофе.
Морозов взглянул на щиток приборов: бак был на три четверти пустой. В багажнике лежала полная десятилитровая канистра, но все равно нужно было где-нибудь заправиться. Карбюратор в «горбатом» переливал лишний бензин, на сотню километров приходилось как раз десять литров. И Морозов поехал заправляться.
Автозаправочную окружали тополя. Возле колонки с дорогим бензином, седьмой в очереди, стояла великолепная машина Грекова.
А возле колонки с дешевым бензином было пусто. Морозов выключил зажигание и пошел платить.
— Здравствуйте, — сказал он молодой заправщице, — мне тридцать «семьдесят шестого».
Она улыбнулась, обнажив темную расщелинку между верхними зубами, и повернула испачканным пальцем один из белых дисков на панели.
— Двадцать «девяносто третьего», — сказала рядом с Морозовым женщина в темных очках.
Он вернулся к «горбатому», открыл капот, вставил в бак дуло заправочного пистолета и свистнул заправщице. В колонке щелкнуло, в бак полился бензин.
Потом Морозов подошел к Грекову:
— Стоишь?
— Стою.
— А ты говорил…
— Надо ездить на хороших машинах, любить красавиц и жить так, чтоб чувствовать жизнь каждую минуту, — Греков вскинул голову и чуть сморщил свой породистый нос.
— Это я уже где-то слышал, — сказал Морозов. — Слова!
— Ну-ну, я могу денег одолжить, если не хватает. Я не жмот.
Греков взглянул на отъезжающий от колонки автомобиль, поставил одну ногу в салон и повторил:
— Если надо, могу одолжить.
— У нашего машиниста комбайна — силикоз, — сказал Морозов. — Что делать?
— Ищи замену, — легко ответил Греков. — Наверное, ты озабочен филантропией?
— Нет, не озабочен.
Сзади какой-то нетерпеливый водитель длинно загудел.
— Тогда погоди. Кажется, есть вариантик. — Греков сел, отпустил ручной тормоз, «Жигули» сами медленно покатились к колонке.
— Могу устроить твоего парня, — сказал Греков, заправившись. — Есть у меня мастер-жестянщик на станции техобслуживания. Зимой он сбил какого-то мужика и с перепугу спрятался в психбольницу. Знаешь, у этого народа масса связей. Я ему зачем-то понадобился, выручил липовой характеристикой, денег дал… Мне вообще-то хотелось, чтоб его посадили. Но он выкрутился. Ну что? Можно к нему устроить хворого.
— Не знаю… Думаю, не пойдет. На этих станциях — деляга на деляге.
— Пойдет! Они там зашибают дай боже…
— Ну ладно, попробуй, что ли.
— Не буду устраивать, — вдруг сказал Греков. — Противно обращаться к этому мастеру. Он мне, конечно, должен, да ну его к дьяволу!
Морозов пожал плечами. Греков — тоже. Обоим стало неловко.
Каждый сел в свою машину, и Морозов, дав полный газ, с ревом выехал со станции. «Сволочи! — подумал он неизвестно о ком. — Сволочи!» Он не мог бы объяснить, кого он имеет в виду, но только знал, что сам-то он наверняка относится к этим сволочам.
Вера ждала Костю на мостках лодочной станции, на том самом месте, где он оставил ее больше двух часов назад. Она смотрела на меловую гору, на которой солнце клонилось в прозрачную вечернюю дымку. По воде уже протягивалась сияющая огненная полоса.
Вера неподвижно стояла на краю дощатого настила. Что-то спокойное и твердое чувствовалось в ее маленькой фигуре, обращенной к тихой безлюдной дали, откуда некого было ждать. Завтра она должна была уехать из Старобельска. Сегодня они с Костей были вместе весь день, и она знала, что сегодня что-то произойдет. Она не могла знать, что именно, но жила в радостном и жутком ожидании, чего с ней прежде никогда не случалось. И думала она не о себе, не о нем, а о своей любви к нему. Да, она любила этого мальчика… Она любила! «Я уеду, — говорила Вера себе. — Через год я могу его забыть, потому что я не буду его видеть целый год, он станет совсем другим… И я тоже стану другой». Потом она возражала себе: «Пусть мы станем другими, но ведь это не исчезнет!»