тополя глухо шелестели, покачивались и трещали темными с беловатым подбоем листьями.
Вера остановилась и опустила руки на его плечи. Она ничего не говорила, ждала. Костя одеревенел и стоял дурак дураком и вдобавок глупо улыбался. Он чувствовал сквозь рубашку горячие руки Веры и больше ничего не чувствовал.
— Ну! — улыбнулась она. — Костя, где ты?
Он крепко охватил ее талию и закрутился на месте, держа Веру на вытянутых руках.
— От-тана! — приговаривал Костя. — От-тана! Ота-на-на-на-на!
Это он напевал какой-то диковатый мотив.
— От-тана! От-тана! Ота-на-на-на-на! — Он ощущал, что он сильный и большой, а Вера — маленькая, беззащитная и дорогая. Она была женщина, а он — мужчина, — вот что он ощутил. И тогда жаркий обжигающий свет, пульсирующий в его мозге, вдруг отпустил.
Вера кружилась, откинув назад голову и широко глядя в небо. Ее рот был полураскрыт в тихой глубокой улыбке, белые закрайки зубов чисто блестели, и ее взгляд, наверное, заглядывал туда, в полную неизвестность, в будущее, и видел, да, должно быть, что-то видел…
Они остановились, дышали шумно и сильно, еще не опомнились. Костя по-прежнему крепко держал Веру. Под его руками билась такая хрупкая, такая близкая жизнь, ближе которой у него не было. Как ему хотелось выразить то, что было у него на душе! Или сделать что-то необыкновенное — что?
— Эге, где они стоят! — раздался громкий голос.
Компания мирных хулиганов выстроилась на краю площади и с любопытством рассматривала Костю и Веру.
— Побежали! — весело шепнула Вера.
Костя и Вера пришли на автобусную станцию и сели в автобус. Автобус переехал через мост, пошел в гору, и Старобельск остался сзади. Красная башня монастырских ворот, зеленый купол церкви и тонкая вышка телевизионного ретранслятора поднимались над городом, на них держалось небо.
Город скрылся из виду.
Костя и Вера сидели на заднем сиденье, и, несмотря на присутствие еще трех теток и одного мужика в фетровой шляпе, им казалось, что они наконец одни. Пассажиры сидели впереди, затеяли разговор и назад не смотрели.
Автобус пронизывали длинные лучи вечернего солнца. Вера расстегивала ремешки на босоножках, подняла сначала левую ногу, потом правую и чуть наклонилась вперед, к своим коленям. Автобус тряхнуло. Вера прислонилась к Косте и улыбнулась:
— Держи меня!
Он обнял ее за плечи. Она держала ремешок, но что-то в пряжке заело.
— Ну что же там? — спросила она.
Костя присел перед Верой и поправил пряжку. Он посмотрел на ее ноги, на светлые волоски на загорелой ноге, на белую полоску от ремешка босоножки, на жилку возле щиколотки. Он терял голову.
— Что ты? — спросила она.
— Ничего.
Он снова сел рядом с ней и обнял.
— Теперь можно не держать, — ласково сказала Вера и освободилась.
— Я буду держать тебя в узде, — улыбнулся он.
— И еще в ежовых рукавицах!
— В черном теле.
— Взаперти!
— В духовке.
— Меня в духовке? — спросила Вера. — Ты такой?
— У, ты еще не знаешь какой!
— Ну какой же?
— Хороший.
И вдруг оба замолчали. Сначала — на миг, на секунду, но вот прошла и минута и другая, и молчание стало давить.
«Что бы сказать? — думал Костя. — Как будто поссорились».
— Ты почему замолчала? — спросил он.
Вера смотрела в окно на скользящую по траве длинную и косую тень автобуса.
— Замолчала, и все.
— Но ведь так не бывает, — сказал он. — Всегда есть причина…
— Да нету никакой причины! — сердито вымолвила Вера. — Не обязательно причина…
Пассажиры разговаривали о ценах на поросят и свиней, мужичок в зеленой шляпе жаловался, что его за что-то оштрафовали. Костя снова перевел взгляд на Веру.
— Может, не надо? — спросила она.
— Что не надо?
— Ехать на эту пасеку. Уже поздно.
— Мы быстро, — сказал Костя. — Там дед такой шалаш поставил. С двумя кроватями.
— Мы вечером вернемся? — спросила Вера. — Мне еще собраться надо.
— Конечно, вернемся.
Она снова замолчала, но уже не так напряженно, как первый раз. И тень автобуса ее больше не интересовала. Костя догадался, что Вера думает о том, что будет, когда они останутся вдвоем. Она доверилась ему, и он ее пальцем не тронет, — безоглядно решил Костя. Но, еще не зная на самом деле, чего стоит его храброе решение и как быстро оно забудется, он почувствовал странную тоску. Он не хотел оставаться прежним человеком, он хотел быть другим.
Последний год ребята в школе и во дворе говорили только об этом, приносили журналы с голыми женщинами, перефотографированные книги и соревновались в опыте. И все врали. Понимали, что их ложь видна, но не могли удержаться. Косте нечего было сказать, он слушал, читал и смотрел. Он был не лучше остальных. Ему казалось, что все женщины, на которых он смотрит, знают, что приходит ему в голову, и он мучился, считая себя отвратительным.
Мог ли он теперь так думать о Вере? Нет, он был робок.
Автобус медленно ехал по проселочной дороге.
— Остановите! — крикнул Костя.
Скрипнули тормоза, автобус прокатил несколько метров и, плавно качнувшись, замер. Он взял за руку Веру и повел к открытой передней двери. Рука была горячая и сухая. Хлопали расстегнутые босоножки. Костя вышел, протянул руки Вере. Она засмеялась, падая ему навстречу. Ее лицо коснулось его лица.
— Вы остаетесь? — спросил шофер.
— Да, — ответил Костя. — Остаемся.
Автобус тронулся. На прощание к окну пристала физиономия зеленой шляпы — широкие скулы, круглый подбородок и вытянутый трубочкой нос.
И они остались. Кругом была нераспаханная степь, заросшая кустами старой полыни, кустиками осота и татарника и множеством разных цветов — мелкими ромашками, мышиным горошком, цикорием, васильками, клеверами — всем цветущим и растущим в южной степи.
Автобус исчез. Поднятая им пыль осела. Сойдя с дороги, Костя и Вера быстро потеряли ее из виду и оказались в диком поле. Ни столба, ни далекой постройки, ни другого какого-нибудь предмета, напоминающего о человеке, не было видно. Пахло горячей землей. Солнце было на последней трети своего пути к горизонту.
— Где мы? — спросила Вера.
— Это дикое поле. — сказал Костя. — Здесь половцы воевали с русскими… О Поле, Поле, кто тебя засеял русскими костями?
— Мы заблудились! — весело воскликнула она. — Сейчас налетят половцы и возьмут нас в плен.
— Я без них в плену, — ответил Костя и остановился, глядя на нее.
— У меня? — догадалась Вера.
— У тебя. — И он протянул ей руку.
— У меня? — Она тоже протянула свою руку.
— У тебя. — И они взялись за руки.
— Можно я тебя поцелую? — спросил Костя, приближаясь к Вере.
Она закрыла глаза, запрокинула голову, ее рот приоткрылся. Костя тоже зажмурился.
Вера прижалась к нему, их губы соприкоснулись и торопливо, неумело соединились. Вера выдернула ладонь, и ее руки сошлись у него на затылке. Костя не знал, что ему нужно делать. Он плотнее прижался губами к ее губам, ему стало больно, и Вера тихо застонала. Но эта боль и этот слабый стон не могли его остановить, а только распаляли, и что-то в нем говорило, что так все и должно быть.
Тяжело дыша и не глядя друг на друга, они остановились.
— Вера, я люблю тебя, — смущенно сказал он.
Тотчас его слова показались ему такими пошлыми и неоригинальными, что стало стыдно перед Верой. Но ничего другого в голове не было, никаких клятв и обещаний. Костя как будто сознавал их бесполезность. И, сказав, что он любит Веру, Костя снова ее поцеловал.
— Ну зачем? — говорила она, отворачиваясь. — Ну подожди…
А он целовал ее в шею, щеки, нос и глаза, твердил ее имя и ждал, что она тоже скажет: «Я люблю тебя».
— Ты сумасшедший! — сказала она, смеясь, и оттолкнула его.
Он бросился к ней. Она увернулась, отбежала и, запнувшись, глядела на него настороженно, а глаза были ласковыми.
Костя шагнул вперед, Вера вскрикнула и снова кинулась бежать. Потом оглянулась, увидала, что он остановился, и тоже остановилась.
— Не догонишь! — воскликнула она.
Он быстро догнал. Они стояли рядом, и их лица были близко. Они могли стоять сколько угодно времени; Костя больше не говорил о любви. Зачем было говорить? Она была рядом, и он слышал, как она дышит, и видел, как она смотрит, и понимал, что она думает.
Вы помните свою первую? Ее глаза? Они глядят на вас оттуда, где уже никогда вас не будет.
Они пришли к цветущим кустам шиповника. Отсюда открылся одинокий тополь, такой высокий и красивый, каким может быть пирамидальный тополь в просторной степи и в чистом небе. И они направились к нему.
За тополем увидели пруд с утками. За прудом начинался большой старый сад. В нем было много почерневших яблонь, одни уже высохли давно, а на других еще были живые ветки. Дорожки в саду заросли крапивой, она тоже цвела светло-фиолетовыми колокольцами. В глубине сада, за ивовым плетнем, на который лезли молодые огуречные усы, стоял просторный шалаш, покрытый сеном и двумя вылинявшими дождевиками. На одном из плащей блестела большая черная пуговица.
Они заглянули в шалаш, потом посмотрели друг на друга. Они все время занимались одним и тем же — смотрели друг на друга. И каждый раз смотрели неожиданно, словно не знали, что сейчас случится.
Было тихо, откуда-то спереди доносился лишь один размеренный звук — как будто забивали гвозди.
Она вошла в шалаш, потрогала свисающие с веревки пучки сохнущей земляники, потрогала закопченный дымарь на столе и защитные сетки.
Костя взял палку и стал стучать по жердям и железным кроватям.
— Зачем ты стучишь? — спросила Вера.
Он ответил, что прогоняет змей, если только они здесь есть. И застучал снова.
Она остановилась и настороженно напрягла шею, но улыбнулась недоверчиво.
— Вот он! — крикнул Костя и швырнул палку в угол, где стоял четырехугольный ведерный бак.
Вера вскинула руки и, вся вытянувшись, замерла со вскинутыми руками. Он поднял палку, отодвинул бачок и сказал: