— Это Каменюка, не бойся.
— Какая каменюка? — Вера внимательно глядела в угол.
— Дед приручил старую крысу, — сказал Костя. — Она альбинос и, наверно, даже не крыса, а кука…
— Какая кука? — тотчас спросила Вера.
Костя заглянул под кровать и снизу кивнул:
— Вот…
Вера стала медленно приседать и наклонять голову. Он обнял ее колени и засмеялся, как ребенок, которому удалось перехитрить взрослого.
— Фу ты какой! — Вера отпрянула назад. Он покачнулся, но не разжал рук, и она, почувствовав, что он удержал равновесие, схватила его за виски и стала дергать и трясти.
Костя встал и поднял ее. Он услышал ее тело, которого касался лицом, оно жило, двигалось, волновалось, и это была другая, новая Вера.
— Ну, будешь еще? — спрашивала Вера, дергая его за волосы.
Он поглядел на застланную коричневым солдатским одеялом кровать и, развернувшись, сделал широкий шаг к ней.
Они снова целовались, и Костя на мгновение проваливался в какую-то бездну, не ощущая себя, а только сильные и засасывающие губы, волосы, какую-то одежду и руки, отрывающие его руки, — вот что ощущал, полностью растворившись в этой борьбе.
Потом она вздрогнула и замерла. Они опомнились, и им стало стыдно. Никакие слова не могли защитить от этого стыда.
Вера вышла в сад, потом вернулась и заговорила:
— Что же это? Что со мной? Это же не игра!
— Я люблю тебя, — хмуро сказал он.
— Да что ты все время повторяешь одно и то же? Люблю, люблю, люблю. Я тоже люблю тебя, только я молчу. — Она пожала одним плечом и снова шагнула к выходу.
И Костя понял, что она в чем-то упрекает его, и не мог разобрать, в чем же? Наверное, он был тороплив, груб и несдержан, как животное. Он оскорбил ее.
— Прости меня, — произнес Костя. — Все так вышло…
— Но почему кажется, что все это игра? — не слушая, спросила она. — Обижаешься? Не обижайся, ты очень хороший… Но я не могу. Я боюсь, что после этого… Это же грязно!
Из ее несвязных горячих слов Костя догадался только об одном — Вера боится. Он захотел ее успокоить, однако испугался, что она подумает, будто он уговаривает. И не стал успокаивать. Сидел на кровати, упершись в колени, и молчал.
Вера еще что-то говорила о мужчинах, которые после этого теряют к женщине всякий интерес, но Костя все молчал и только думал, как пошло звучат ее слова, и сразу прощал ей и эти слова и что-то другое, чужое.
Потом Вера сказала:
— Моя мама…
В летних сумерках шалаша стало видно мать Веры. Она была в белом платье с высокими плечами и с высокой прямоугольной прической. И платье и прическа были очень странные. А сама мать Веры казалась молоденькой девушкой, лет семнадцати-восемнадцати.
Сперва было трудно различить, кто стоит рядом с ней. Приглядевшись, Костя увидел стриженого юношу в довоенной форме с одним кубиком на петлицах. Девушка — мать Веры поддерживала его. Лицо лейтенанта было бледно и неподвижно, как неживое.
— Верочка, это твой отец, — сказала мать. — Я люблю его. Он твой настоящий отец.
— Нет, я его никогда не видела! — ответила Вера. — Я знаю, кто мой отец.
— Твоего отца могу знать только я, — сказала мать. — Мы учились вместе. Он ушел на войну, а в сентябре его убили.
— Я люблю тебя, — проговорил лейтенант.
— Он мог быть моим отцом? — спросила Вера.
— Ты видишь его? Прощай.
Девушка в странном белом платье и юноша в довоенной гимнастерке исчезли.
Эта картина долго стояла перед глазами. Позже она могла бы прояснить что-то в самой Вере, но, как все влюбленные, Морозов был ограничен и не разбирался в том, что его не касалось. Ему было интересно, пока Вера говорила, но, избери она другую тему, например спорт или географию, Морозов заинтересовался бы еще больше. Потому что есть такие вещи, к которым уже нечего добавить и ничего нельзя изменить. Но вот в чем дело! Сколько он с Верой рассуждал о будущем и мечтал, вспомнить же было не о чем. А убитый лейтенант не забылся…
Она отвела его руку, и они вышли в сад. Под деревьями стояли темно-желтые ульи с плоскими и двускатными крышами. Пчелы не летали, лишь две-три опоздавшие жужжали на летках, уходя домой от наступившего вечера.
Где-то по-прежнему стучали молотком. Пахло дымком невидимых летних кухонь. В ветках одной яблони фыркнул крыльями воробей.
— Если бы тебя убили, я бы ушла от всех в такой старый сад! — возбужденно сказала Вера.
Быстро темнело, как будто собиралась сильная гроза. Было тихо и безветренно. В безоблачном небе еще не ушло солнце. Сумерки покрывали только сад, а там, в вышине, таинственно и фантастично светился день.
Вера глубоко, прерывисто вздохнула.
— Ты меня правда любишь?
Она остановилась, вглядываясь ему в лицо. Глаза чуть-чуть вздрагивали, кусочек за кусочком, ощупывали лоб, щеки, подбородок. Что она хотела увидеть?
— Правда любишь? — спросила Вера.
Ее руки коснулись его груди. Он взял ее руки.
— Я не могу представить тебя. Зажмурюсь — и тебя нет… — Вера слегка наклонилась, опираясь на его руки, и, то приближаясь, то отстраняясь, говорила: — Я не знаю, люблю тебя или не люблю. Сейчас мы поедем домой, да? Немножко побудем здесь и поедем… Мой хороший… Мой хороший… — Она несколько раз повторила эти два слова, повторила по-детски нежно. — Знаешь, когда мы состаримся, мы будем вспоминать друг друга, смешно, правда? Мы будем старыми?! У нас будут дети и внуки. И мы будем им говорить, что надо приходить домой не позже десяти вечера…
Вера грустно улыбалась. Кажется, она уже тогда предвидела расставание? Или на нее действовал предстоящий назавтра отъезд?
Костя возразил ей — ведь мы поженимся!
— Поженимся, — повторила она. — Поженимся… Потом ты меня разлюбишь и разведемся.
— Никогда тебя не разлюблю.
— Хороший мой… Откуда мы знаем, что станет с нами через год, пять лет, десять лет? Может, завтра мама разведется с отцом и мы уедем?.. Ну не хмурься, никуда мы не уедем.
Они долго говорили о будущем и целовались без страсти, с какой-то саднящей нежностью.
Потом Костя спросил:
— Если бы я погиб, ты бы смогла выйти замуж за другого?
Удивительный был у него оптимизм! Он не сомневался, что Вера ответит отрицательно, и, когда она сказала: «Наверное, не сразу… не знаю», — был поражен.
— Значит, все-таки выйдешь?! — воскликнул он. — Эх, ты…
— Я не знаю, — мягко ответила она. — Время так изменяет людей…
Вера, была правдивее и умнее его, но то, что правда была холодной и слепой, убивало Костю.
— Время изменяет! — горячо повторил он. — Изменяет! Все знают. Но сейчас-то, сейчас кто тебя изменил?
— А зачем делать вид, что мы наивные дети?
— Тогда давай есть мед, — сказал Костя.
Она заплакала.
Он снял крышку улья, вытащил рамку с вощиной, по которой ползал десяток пчел. Вера отвернулась и держала руки у лица. Костя вырезал большой кусок вощины и положил в миску вместе с ножом. Жидкий мед вытекал из сот и расходился кольцом по дну миски.
— Давай попробуем меда, — сказал Костя. — И поедем.
Он поискал в шалаше хлеб. В противоположной от входа стороне стояла медогонка, высокая, железная бочка. На ней лежал завернутый в полотенце черствый хлеб и несколько мелких зеленых яблок.
Вера попросила воды. Костя зачерпнул кружкой в баке.
— Принеси мне свежей воды, — попросила она, отпив глоток.
Костя взял ведро и пошел к колодцу. Журавль с противовесом из больших ржавых шестерен находился в конце сада. Там начинался двор, стоял белый дом с хозяйственными пристройками. На крыше сарая старик в военной фуражке прибивал планки на черный смолянистый рубероид.
Костя набрал воды и пошел обратно.
Никого он не мог винить, он чувствовал, что с ним случилось несчастье.
Вернувшись, он увидел лежащую на кровати Веру и ее платье, светлеющее на спинке. И похолодел от страха и наступившей духоты. И все понял.
Костя стоял с полным ведром, не решаясь приблизиться к ней.
Она приподнялась, хрустнуло сено в наволочке. Вера села, и одеяло сползло с ее груди. Она не подхватила его. Ее незагорелые груди, казалось, сверкнули в темноте.
— Костя! — позвала она быстрым задыхающимся голосом.
Он целовал ее мокрое лицо, в чем-то клялся — она была в каком-то припадке…
Через год Морозов стал студентом, и любовь их продолжалась долго; в один из дней они решили пожениться, но у Веры случилась возможность поступить в Москве в аспирантуру, так они расстались, не подозревая, что расстаются.
IX
Зимин ждал гостей к семи часам вечера. До этого срока оставалось сорок минут, он сидел на тахте в синем тренировочном костюме и вертел над шахматной доской пластмассового коня. Напротив сидел его сын Игорь, двенадцатилетний мальчик, похожий на Зимина. У него были такие же, как у отца, широкий рот и торчащий нос. Главное сходство заключалось не в общем рисунке, но скорее в одинаковых положениях и движениях головы, шеи, рук.
— Пойду-ка я сюда, — Зимин поставил коня на край доски.
— Сюда? — спросил Игорь.
Зимин взял коня обратно. Он играл хуже, и оба это знали. Игорь занимался в шахматной секции Дворца пионеров и в игре чувствовал свое большое преимущество перед отцом.
— Да не бойся! — воскликнул Игорь. — Можно и сюда, я просто так. А то вдруг через три года попросишь вернуться к этой позиции. Ставь на h5. Это плохой ход, но не проигрышный.
— Не спеши, гроссмейстер! Ты еще не выиграл, — Зимин небрежно поставил коня на поле h5. Он увидел, что может перевести ферзя на g3 и потом закатить (он загудел в нос усыпляющий мотивчик) мат!!
— Думай-думай, — он привстал, достал со стола коробку и бросил в рот леденец. — Женечка, иди посиди с нами! — позвал жену, которая готовила закуски на кухне.
Игорь пропустил мимо ушей все его слова и задумал длинную комбинацию. Если пожертвовать в центре две пешки, вскрыть большую диагональ для белопольного слона, отвлечь ферзя еще одной жертвой, тогда… тогда… Игорь стал считать варианты. Он забирался в туманную высь, где под ногами все шаталось, где уже нельзя было точно рассчитывать, а можно было лишь доверяться своему чувству игры. Оно говорило ему, что там, за пределом закономерности, откроется победа.